От Кремлёвской стены до Стены плача…

Никто, конечно, меня к школе так не готовил, как сейчас и считать, и читать они умеют. Мы встретили в лифте нашего дома одну девочку, она и читает в 1-м классе, и считает, и музыкой занимается, и рисованием, а нас никто к этому делу не приобщал. И я пришел в школу как родившийся только что, чистый лист бумаги.

Конечно, с одноклассниками у меня были правильные отношения, а вот со знаниями-то было не очень. Учительница посадила меня далеко от доски. Учительница нам:

– В тетрадку будете палочки писать карандашом.

Писали палочки, палочки, палочки. Потом – крючочки, вот эти крючочки, крючочки. Потом она достает из кассеты букву, все классом кричат: «А!», потом: «Б!», а уже в дальнем углу, где я сидел, там и не слышно ничего, так: «А-а-а…», я там: «А, а», и все.

Походил я в школу около месяца, да и ребята – одно хулиганье. У нас была вражда между собой, кто жил в больших кирпичных домах враждовали с тем, кто жил в бараках. Пойдет один из бараковцы ему поддадут. А из домов попадется – ему попадет тоже. Бывало, камнями бросались друг в друга, это кто постарше. Но очень скоро мне все это надоело! Я думал: «Неужели, это такое мучение я буду 10 лет испытывать?»

У нас внизу на первом этаже жил один парень. Я в школу во вторую смену ходил, а он был постарше, лет 13–14 ему было. Он ходил в первую смену, а я ходил во вторую. Ну вот, и он приходит из школы, а я вместо школы все в сумку соберу – все, как надо, и к нему вниз. А он увлекался – паял, и вот я там смотрел за ним. И он говорит:

– Вот тут держи, вот туда-сюда…

Я говорю:

– А что это мы делаем?

И он меня посвятил, что мы будем изобретать ракету, что у него есть схема, которую он разработал. Этот мальчик был еврей.

– Мы вот тут припаяем лопасти, сюда забьем порох.

Я говорю:

– А где же мы порох возьмем?

– Ничего, не волнуйся, мы спичками набьем с этой стороны, – и так вот все там по технологии, им разработано. И мы паяли.

И так меня увлекло это дело, что – ой.

Я дней 20, наверное, в школу не ходил. А учительница, которая у нас была, она, конечно, тоже, как говорится, мученица, как Христос – каждый несет свой крест, и мучилась она с нами бестолковыми детьми.

Она увидит мою маму и говорит:

– А ваш Юра в школу не ходит.

А вечером мама его спрашивает:

– Ты почему в школу не ходишь?

А я сижу, вроде как уроки делаю: пишу там, все. Она спрашивает:

– Почему ты в школу не ходишь?

– Да что ты? С чего ты взяла, что я в школу не хожу? Я все время хожу в школу.

– Ну, как же? Вот учительница говорит, что: «Юра ваш в школу не ходит».

Ну, так один раз, второй раз. Потом мать пошла в школу, когда я должен заниматься. А учительница, оказывается, перепутала: меня-то – Боря, а брата – Юра. Я не ходил, а она сказала, что брат мой не ходил. Ну, и вот тут и вскрылся обман. Ух, что тут было – просто ужасно! Да, вот так мы и начали учиться.

А к этому времени – это где-то в октябре, наверное, начал отец писать письма: «Что вас там держит? Приезжайте в деревню к бабушке, будете тут жить. Я тут в Кинешме стою в резерве. Это близко – от Рязани, меня могут отпускать к вам на день-два». Мама пошла со своими начальниками разговаривать: как, что? А начальник колбасного цеха такой толстый, крупный, какой-то прибалт говорит: «Ну, куда ты собралась? Здесь ты работаешь в тепле, сытая, смотри, какая вся? А там ты отощаешь, как щепка». Ну, тут и бабушка прислала письмо, она сама-то писать не умела, кто-то ей написал, что: «Приезжайте, картошки у меня много, и будем жить», отец ее, наверное, настроил, что: «Зови ее, пусть они едут сюда». Он пишет матери: «Я все равно в Энгельс не вернусь».

Глава V

Война продолжается. Снова в деревне

Ну, мы тут потужили-потужили, да и нам не нравилось в эту школу ходить – хуже горькой редьки. А еще Юра заболел малярией, трясло его каждый день. Врачи рекомендовали сменить климат.

И вот собрались и поехали. Приезжаем в Саратов – ни одного билета на поезд нет. У нас было разрешение, что едем по вызову. Раньше в войну нельзя было перемещаться так, как сейчас: приедут таджики, какие-то киргизы, узбеки – тут в Москве работают. Никто их не трогает, они – нелегалы. Какие там в войну нелегалы? До первого столба – и снимут тебя с поезда, да еще и дадут срок, или отправят на принудительные работы.

Ну вот, приехали в Саратов – нет ничего, что делать? А мы уже сорвались с места, собрали все манатки. У нас там и вещей совсем не было. И тут кто-то подсказал:

– А вы можете плыть пароходом из Саратова до Рязани.

Мы говорим:

– Как же это такое может быть?

– Да, да, да, это очень хорошо – на пароходе. А здесь вы не доедете, потому что идут литерные поезда военные. Если вы даже купите билет, то вы будете месяц ехать от Саратова до Москвы или до Рязани.

И мама пришла, купила билеты на пароход. Нам по карточкам харчи дали. Я скажу, очень мало, совсем негусто. И мы сели на пароход-колесник «Илья Муромец». У него два колеса с боков как в фильме «Волга-Волга». Нет, у него там сзади, а это с боков два колеса. Они – шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. А он еще плывет против течения. В наше время экскурсия по Волге считается элитой. «Ой, мы экскурсию совершили по Волге до Астрахани и назад!»», а мы на этом пароходе чуть не загнулись.

А пейзажи такие: он шлепает-шлепает, а потом поворачивает, как речка течет, там какая-нибудь загогулина у речки. И опять оказываешься вроде как в том же месте, откуда плыл, те же пейзажи.

Ну, вот мы «дошлепали» дней, наверное, за семь или больше. На пятый день все, есть нечего – все съели. И не только у нас, а у всех пассажиров есть нечего. Капитан когда совсем оголодали дал команду повару: «Ну все, вари там им затируху из муки или какой-нибудь жиденький кулеш свари». Он нас все-таки кормил, наверное, дня два кашей-размазней и какой-нибудь супчик.

Мы доплыли до Горького. Пейзажи мне, конечно, совершенно не запомнились, потому что вода в одну сторону, впереди вода, сзади вода и кусты вдалеке, степь и больше ничего. Приехали. Вот, Жигули, по-моему, проехали – холмы, ничего интересного. В Горьком нас сняли с парохода и пропустили через санпропускник. Что это значит? Это значит, что снимали всю одежду и обувь, и прожаривали ее в печке, а нас всех мыли. Нас всех помыли, правда, с мылом – такие куски коричневого мыла. Ну, там один кусок на всех.

И вот нас помыли, одеваю я свою одежду. У меня ботиночки были все-таки – ах, а они-то на меня и не налезают. Они так скрючились, что горько смотреть. Я думаю: «Ну что, босиком мне, что ли, до Рязани теперь идти?» Кто-то дал совет – ботинки размочили, немного растянули. Мама долго возилась с этими ботинками. Ну, я их кое-как напялил, она говорит:

– Ты их не снимай, а то они опять засохнут, когда высохнут.

Я так в ботинках и спал.

Дальше в Горьком пересели мы на другой пароход, вот этот, у которого колесо сзади, и поплыли по Оке: шлеп-шлеп-шлеп опять, шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ну, и «дошлепали» до речного вокзала «Рязань».

Выходим – уже морозец стоял такой – погода стояла солнечная, воздух прозрачный, звенит – просто хрусталь! Мы все свои вещи взяли, погрузили на себя и пошли потихоньку. До города дошли, а пристань далеко относительно. А я говорю:

– Ну, мама, куда же нам деваться? Мама, куда мы пойдем? У нас же тут ничего нет, – все. А надо же до деревни ехать.

И она говорит:

– Я сейчас вспомнила, у меня здесь в Рязани есть какая-то дальняя родственница. Мы пойдем к ней и попросимся переночевать, а утром уже поедем в деревню.

Она, значит, нашла эту свою знакомую или родственницу, пришли мы к ней. А мне сразу как-то там понравилась природа по сравнению с Саратовом. Там жарко летом, хоть и дыни хорошо пахнут. И потом, меня отвратила железнодорожная школа, ну что это такое? Думаю: «Как же я буду дальше учиться?» И вот переночевали мы у маминой родственницы, она нас попоила чаем.

Она работала уборщицей в школе. И для меня она жила как барыня, какая у нее теплая комната, и сама она такая чистая, в фартучке. У нее и самовар был или чайник, нет, по-моему, самовар. И мы вот пьем чай, сидим у самовара, а она такая ухоженная, не похожа на деревенскую. Говорит так правильно, не так, как говорят в Рязани: «Грибы с глазами: их едять, а они глядять», вот они как-то это «-ять» выделяли. Нет, у нее этого не было, у нее была правильная речь. И она как барыня, а может, и бывшая барыня, дочь какой-то барыни, кто их знает. Или, может, из священной семьи. Линия родной бабушки Успенской Софии, маминой мамы, в Зарайске. Там у них в роду были в основном священники.

И вот мы переночевали и потопали в деревню, поехали на «кукушке» – паровоз сейчас его можно рассмотреть на выставке на Курском вокзале.

У нас сейчас в Москве есть выставка старых паровозов. Вот эти самые первые «кукушки» с длинной тонкой трубой. И на этой «кукушке» приехали – разъезд «Зеленово», и опять мы оказались в деревне. Вспомнились слова, как говорили односельчане маме: «Ну, ты теперь – жена инженера, заживешь! Ты теперь будешь как барыня», и так далее. Ну вот, мы приехали. Бабушка Маша нас встретила: «Ой, внучки!», обрадовалась, думала, мы будем за отца много получать, крышу починим, но надежды ее не оправдались.

Начали мы жить в деревне, и я продолжил учиться в школе. Брат тоже учился, естественно. Но я учился в 2-м классе, а он уже в 4-м. Ну, я не знаю, дело в том, что мы с ним не сидели в одном классе. Как было в школе образование построено? Класс, где с одной стороны сидят те, которые учатся по программе 1-го класса, а с правой стороны – 3-го. А потом в другой комнате был 2-й и 4-й классы. И были две учительницы Актямовы.

Когда мы приехали, бабушка нас встретила очень приветливо, сварила нам картошки, молоком нас угостила, у нее коза была. И мы начали тут жить. И пошли, записались в школу. Классная комната была небольшая, учеников 6 человек, я сидел близко к учительнице – стал писать крючки, закорючки, нолики. И все довольно быстро освоил. Чернил не было, свеклу натрет бабушка красную – свеклой пишем, вроде как красными чернилами.

Тогда уже начали писать не карандашами, а чернилами, но чернил не было. Значит, макаем в свекольный раствор и пишем всякие буквы. А поскольку в одной комнате сидели ученики 4 класса, невольно слушаешь, что там в 4-м классе преподают.

Учительница у нас была высокая и некрасивая, с большими крестьянскими руками. Она была относительно молодой женщиной. А ее старшая сестра с таким голосом важным была директор школы. Она все время говорила: «Дети, не шалите!». А помоложе нас учила писать, читать, считать, складывать слова: «Маша мыла раму», всякое такое по букварю. Я веселый стал, в школу с удовольствием бегаю.

Учительницы были две старые девы без мужей, как говорят в деревне, «вековухи». Одна вот старше была, которая преподавала во 2–4 классах, а другая помоложе. Я уже забыл, как их звали, но фамилии помню – Актямовы, известная школьная фамилия.

Школа была кирпичная. В школе еще работала дежурная или уборщица-техничка, она следила за началом и концом уроков, звонила звонком – пора нам с перемены возвращаться. Печку топила, чтобы тепло было детям. И вот такая была школа.

Наша учительница на балалайке играла и частушки пела: «А мой Коля разъезжает по канавам на коне», что-то вот в этом духе. И мы дети знали, что у нее был дружок Коля, поэтому она, наверное, и частушки пела про него.

Этот Коля все-таки ее где-то приласкал на сеновале, потому что она такая стала веселая, и у нее, видно, возникла первая поздняя любовь. Однажды я видел случайно их и думаю: «Что это они там?» А они так обнимаются, и нежно целуют друг друга. Я ушел, не стал особенно разглядывать.

Прошло некоторое время, приносят Коле повестку, забирают в армию. Ему исполнилось тогда 18 лет. А она и так-то была странная учительница, но любовь, видно, резко все изменило, она до этого вроде и не жила, а тут как проснулась, стала веселая, энергичная. А здесь повестка – уходит ее дружок воевать. Она очень плакала. Мать его, и она обнялись, стоят, плачут. И она была одета не так, как деревенские бабки в широких юбках подпоясанные шнурком, а была одета по-городскому.

И вот уехал этот парень на войну. Примерно месяц прошел, а в нашем селе почтальонша жила, разносила письма. Как придет:

– Ну мне письма нету?

– Нет.

Все боялись, что принесет неприятное известие. И вот почтальонша пришла к нашей учительнице, а она радостная бежит к ней навстречу:

– Ну что там, есть мне письма? Есть?

Он ей писал очень часто. Она такая радостная – прочитает, веселая, она после дружбы с Колей (или после любви на сеновале) помолодела, стала как роза.

Почтальонша говорит:

– Вот тебе письмо.

Она взяла письмо, прочитала – ах, как же она изменилась!.. Какое же у нее стало страшное лицо, прямо какой-то ужас: глаза закатились и все прочее. А тут такой бугорок был, заросший травой. И она как рухнула прямо на этот бугорок, и как она рыдала, как рыдала, всю ее трясло.

Оказывается, это прислали похоронку. И еле-еле успокоили ее… Сестра ее пришла, женщины. Уговаривают ее, а она ничего не понимает, ничего не слышит, о всего отключилась. Некоторое время прошло, она стала поспокойней, но ее счастье прямо на глазах оборвалось. Может быть, он бы и женился на ней, почему бы нет? А тут, значит, вот такое случилось. Мне так ее было жалко, так жалко! И я стал прилежно учиться. Меня и сейчас-то чуть слеза не прошибает.

И после этого случая она вообще как будто немножко «подвинулась» головой. Она вот иногда расскажет, а потом опять повторяет это. Ну, ей сестра помогала, но тем не менее она нас как-то учила.

В деревне я все-таки давно не был, и надо было налаживать отношения с местными ребятами, городской приехал – надо как-то с ними налаживать контакт. Они на горке сидят, эти ребята местные. Я подхожу, надо поздороваться, говорю:

– Здравствуйте, ребята.

А они говорят:

– А, городской? Ну, иди сюда, – я подхожу.

– Ты курить умеешь?

– А как же! – потому что я же не хочу быть хуже других.

Я говорю:

– А как же?

А они говорят:

– Ну-ка, на-ка затянись, – и дали мне самосад.

Я затянулся и упал. Голова закружилась, и я упал, закашлялся. Они говорят:

– Ну, слабак! Иди отсюда, – и меня прогнали.

Вот это вот такие были первые контакты. Потом мы все подружились.

Сегодня 10 марта 2013 года. Умер писатель Борис Васильев, Царство ему небесное. Девяносто шесть лет прожил. Замечательный писатель, особенно мне нравится его повесть «А зори здесь тихие». По этой чудесной повести снят патриотический фильм. В общем, талантливый был человек. Так вот, он говорил, что некоторые писатели или кто из любителей пытается что-то написать, ждут вдохновения – ждут этого вдохновения, ждут, а оно может и не прийти, если ничего не делать, не работать. Дождешься – так ноги протянешь, и никаких воспоминаний и не останется. А если ты начнешь работать, у тебя и вдохновение появится.

Вот, я, исходя из этого, попытаюсь сегодня вспомнить кое-что из этой нашей деревенской жизни, второго этапа. Кончил я первый класс в деревне. Мама как встретит заведующую нашей школы, спрашивает:

– А как же у меня там Боря-то учится? Как у него там дела?

А она:

– Боря молодец, молодец, Боря молодец, Боря молодец.

И на этом разговор кончался. Требования были в деревне не очень высокие.

– Букварь сдал? – спросила наша дежурная техничка.

Я говорю:

– Да, сдал.

Все, переведен во второй класс. Занятия в школе закончились и наступило лето, чудесная пора. А зима тянулась так медленно, так медленно, в избе холодища собачий, у бабки там хозяйство кое-какое было: куры, восемь овец и коза Зорька.

Овцы нужны в хозяйстве, нужна шерсть для валенок, чулок, варежек. Коза Зорька молока давала нам. Каждый день литр молока, а то и полтора бывает, хорошая, умная коза. У нее только одна была нехорошая страсть: она зимой по сугробам залезет на крышу, и давай солому старую с крыши сгрызать.

Крыши были крыты ржаной соломой. Хотя дом-то каменный был, а крыша была соломой крытая. Когда строители покроют соломой, то очень красиво получается – блестящая солома, золотистая, стебли один к одному. Создание такой крыши – многолетняя технология. Были опытные умельцы, если они правильно все сделают, то крыши не протекали, вода с них скатывалась, солома не гнила и весь дом дышал. Даже железные крыши были хуже соломенных. Железом покроют, начинает на них конденсат оседать, сыреют дома, хотя и сейчас подкладывают под железо специальную пленку.

В избе каждую неделю необходимо даже летом топить русскую печь, потому что хлеб надо печь. Магазина в селе не было. Иногда привозили хлеб в сельпо соседней деревне и налаживали нас детей туда за хлебом.

Стоишь, ждешь-ждешь, ждешь-ждешь, когда же этот хлеб привезут, все глаза проглядишь, и смотришь – едет! Зимой везут на санях, летом на телеге. Перед будкой с хлебом возница сидит, везут его из далекой пекарни. Привезут – он довольно-таки свежий… кирпичами, буханками. Можно было купить не более половины буханки.

Я вспоминаю, когда дед жил в деревне, был магазин, и хлеб продавали. Кроме черного хлеба продавали хлеб белый, он назывался, пеклеванный, что ли. И вот, я помню, отрежут ломоть такого хлеба и вареньем вишневым намажут. На улицу не пускали с хлебом, чтобы не дразнить других. Дед говорил:

– Сидите и съешьте здесь, не надо на улицу с куском хлеба ходить.

А иногда в голодные годы мама на стол насыплет кучечку песочку, ложки две столовых, а то и одну, и хлеб нарежет кусочками небольшими. И сидишь за этим столом, макаешь хлеб в сахар. Кусочки макаешь в песочек и ешь – и такое было это вкусное блюдо. Сейчас пирожные на каждом углу продают, неизвестно, правда, из какого там маргарина сделан крем.

У бабушки Маши каждую неделю хлеб надо печь самим. Вся деревня, было хлебное дело так построено – сегодня печет хлеб, допустим, моя бабушка вместе с мамой. На следующей неделе в другом доме напекут хлеб, но часто его на неделю не хватает, поэтому ходят друг к другу занимать. Всегда отдавали.

В первый год нашего нахождения в деревне у бабушки еще мука была. Однако для ее экономии в тесто картошку добавляли, натрут, процентов 30 сырой картошки, остальное мука – и за ночь тесто с закваской подходит. А утром можно каравай в печь сажать. Печку надо топить хорошо, а то ничего не испечется. Дров не было, спилили в саду на дрова все яблони.

Рано утром, когда хлеб пекут, для нас большой всегда праздник – пышечки испекут. Коза Зорька молока даст, отломят половину пышки и дадут с молоком перед школой. Такая казалась нам эта вкусная еда.

Всю войну чувство голода нас не отпускало никогда. Все-таки голод хорошо выпрямляет душу людей, очищает, можно сказать. Не даром посты-то введены. Все религии, на мой взгляд, приспособлены к образу жизни. Христианская религия, например, подходит и определяет быт крестьян, потому что в России до революции 96 % населения жили в сельской местности, остальные в городах. В пост – нельзя мясное есть, а его и не было. Съели бы мы козу Зорьку, кто бы молоко давал. Пост очищает не только душу, так и всю, как говорится, всю физиологию.

Делают из теста караваи, сажают их на деревянной лопате в печь. Он печется довольно долго. Через некоторое время чудесный аромат стоит в избе, хлебом пахнет – вкусно! Зима все-таки нас достала.

В середине зимы еще у Зорьки появляются козлята, у овец – маленькие барашки. Вся эта живность, чтобы не замерзла на холодном дворе, оказывалась в избе. Козлята, бывает два, по избе прыгают, на ногах, как на пружинках, прыг – на стол может запрыгнуть, а ты за столом уроки делаешь или картошку ешь. Бывает, по избе куры ходят – во время сильных морозов, их сюда берут. Куры, козленок и барашки бегают – все в одном месте. Правда, это ненадолго.

Вот такая крестьянская жизнь. А летом крыша бывает протекает, не очень-то приятно.

Зимой мы с братом с керосиновой с лампой сидели делали уроки. Весь первый и второй класс старался. Меня этот стресс с учительницей так потряс, что стал очень ее жалеть, что начал хорошо учиться, старался.

С дровами были большие проблемы. Печку надо хорошо топить, дров нет никаких. Ходили в бывший лес и хворост собирали, и разламывали все, что только можно.

В это время немцев от Москвы отогнали, но у немцев остались планы – через Курск, Рязань прорваться в Москву. Вокруг села противотанковый ров вырыли, настроили блиндажей с деревянным накатом из осиновых стволов, и землей засыпали.

Но они оказались никому не нужны и вот, мы их, эти блиндажи разбирали, бревна потом пилили и кое-как топили, или у соседей, которые уехали из деревни, бросили дома – потихонечку то одну палку вытащишь, то другую со двора. Мужчин-то в селе практически не было, мы же, пацаны, совсем маленькие были.

Ну ладно, пережили мы первую зиму, кончил я школу – и началось лето. О, это совсем другая жизнь! Мы подросли, мне было лет десять, а брату двенадцать, и он уже официально работал летом в колхозе конюхом. А я помогал ему. И вот днем, лошади работают, пашут, боронят, а вечером их в ночное гнать надо.

Я уже освоил езду на лошади верхом – не то что, как раньше, на Викторе на этом, на Вите-мерине. А здесь я уже все: «Стоять!» – за уздечку возьму, к плетню ее подгоню, сяду и поехал. Ребята тоже в ночное ездили.

В ночном было очень интересно, костер – мы вокруг него точно, как по Тургеневу, в рассказе «Бежин луг». И лошади ходят кругом, стреноженные прыгают, едят траву всю ночь, а чем свет ни заря, надо их пригонять в конюшню, чтобы они работали.

А мы допоздна сидим с ними и костер жжем. Ребята, которые постарше немного – они закрутят самокрутку самосада, курят. Я тогда курнул один раз, и через некоторое время к этому делу приобщился.

Ночью тишина, только кричат какие-то ночные птицы, мы тихо разговариваем. Мальчик был один у нас, приехал из Москвы к бабушке на лето. Вот удивительно – он прочитал Шерлока Холмса и чуть ли все наизусть знал, и «Пляшущие человечки», «Пестрая лента» и другие рассказы.

Рассказывать он умел. Интригу сохранял во время всего рассказа. Завязка, развязка, все как у Конана Дойла. Случайная, может быть, эта встреча была, но у меня появился интерес к литературе.

Однажды был такой случай – лошади стали какие-то пугливые. В табуне были две трехлетки: молодая кобылка, Зорька и жеребец Скворец. И эта Зорька такая добрая была – а тут я хотел к ней подойти, а она оскалилась и чуть меня за голову не укусила. Что такое, не пойму.

В это время, пастух погнал стадо, выгоняли всех: колхозных и частных коз, баранов, коров на пастбище. Очень маленькое стадо, частных коров практически не было.

Просто удивительно, как оно обнищала деревня, ничего не стало. В середине дня прибежал в деревню пастух.

– Ой, – кричит, – бегите быстрей в лощину. Волки стадо порвали.

В войну волков расплодилось очень много – наверное, все-таки боевые действия, и там, извините за выражение, еды было много, уж больно там много народу погибло. И они расплодились, а когда боевые действия от Москвы отодвинулись, напали на наше колхозное стадо.

И удивительное дело, что значит волчья натура! Стали волки кружить, пастух убежал, у него никакого оружия, только кнут один. А волки в гущу стада ворвались, догонят овцу, рванут ее за мягкое место, и вырвут кусок и бросят, и дальше овец – половину стада попортили. Часть утащили, а остальных порвали просто так, из хулиганства, как говорится. Наших лошадей сильно напугали.

Сейчас в Москве другое хулиганство: возьмут граффити намалюют на новом доме – черт-те что. И сколько не гоняют их, этих художников, они как эти волки дай им только испоганить свежевыкрашенную стену. Открыли железный занавес, и вот все дерьмо к нам и поплыло.

А пока война идет. Люди гибнут тысячами: Курской дуге, под Сталинградом, Ржевом и других местах. Мы в деревне тут от голода мучаемся.

Дожили мы до первых урожаев. Скосили рожь на небольшом поле, обмолотили и выдали колхозникам по мешку зерна. Она, рожь, растет хорошо на любой земле, высокая такая, среди ржи голубые васильки, сорняки, конечно, но красиво. Я маленький был, она меня с головой закрывала. Я мог ходить во ржи, никто меня не видел.

В огороде стали поспевать огурцы, помидоры. Бабушка всю свою жизнь в огороде работала, в колхозном. Она так и продолжала всю жизнь в этом огороде, все это полола и полола, и у нее руки были такие, как – вот мы заходили в зоопарк – такие жесткие, не хуже, чем как у наших дальних родственников обезьян.

В это время порвали волки баранов. Что с ними делать-то? Решили их прирезать, и по небольшим кусочкам колхозникам раздали. Так случилось, что потеряли овец, когда они должны будут дать приплод, – дадут и так далее. Я уже писал, что посты-то они все с умом были сделаны, мяса нельзя есть.