(Апокалипсис всегда)

(Когда-то он был юристом, курьером, библиотекарем, продавцом-консультантом, слушал постпанк (сейчас-то как нормальный рэпер на пособие по инвалидности живёт): с Будимиром они познакомились ещё в дурке – от армии косили.)

– Салам! – сказал он.

Последовало сложное пацанское приветствие: кулачком в кулачок, потом один сверху, другой сверху, сбоку, сбоку – и только тогда дать краба.

Повесив рокерскую куртку, Будимир взялся за шнурки.

– Чё-кого? – Сид стоял одним плечом в косяк.

– Гегеля читаю, – пробухтел Будимир (на ногах оказались берцы).

– А. Я как-то хотел на его текста́ пару тречков сделать, но мне биты не понравились.

– Как должен был называться альбом? – Будимир разогнулся и пнул ненавистные ботинки в угол.

– Kant Pidór. Лучший альбомчик у MC Беломора был бы.

(Вообще Сида Лёней зовут, но в рэпе у него что-то восемьдесят пять псевдонимов: у каждого свой паблик, свой стиль, своё мировоззрение: MC Беломор, никто́то, шЭйдЕр ПуСТоТ, NотаBене, Воплощение Игры, Jo3eph H1tler, Tat Twam Asya, Красный Худак, Манда 777, IBLIS Расторгуев, смертомордая псина, ВУЛЬГАРНЫЕ БУДДИСТЫ, Метадон Кихот – и это только те, у которых больше десяти подписчиков.

А Сидом он стал как-то случайно – никто даже не помнил, как.)

– Лёнь! Это курьер? – раздалось из кухни бытово́.

– Нет, мам! Мироныч в гости залетел.

(Сиду тридцать три года.)

– Только я бы в туалет сначала, – промямлил Будимир. – Это… куда?

– Первая дверь налево. Чё как неродной? – Сид хлопнул его по плечу.

Чувствуя себя школьником в гостях, мимо запаха борща (чужой борщ всегда пахнет как-то не так), Будимир скользнул в туалет: на стенах были потешные птички разных цветов – идут себе лупоглазой чередой.

– Слушай, – проговорил Будимир, расстёгиваясь, – а зачем птички в туалете?

(– Чтобы потом они появились второй раз, и всё обрело непрерывность, связность и живость. Это называется деталь.)

– Но я ведь уже знаю, что это всё лажа.

(– Вообще-то у нас ещё есть читатель.)

– А-а-а. И птички для читателя!.. – Будимир нажал на смыв и перешёл в ванную: включил воду, взялся за мыло. – Так значит, меня ещё раз занесёт в этот мудацкий сортир?

(– Ну если он тебе настолько не понравится – не занесёт.)

– Тогда зачем птички?

(– Тебе так важно знать?)

– Да.

(– Лёгкий намёк на «Беседу птиц» Аттара: там семь птиц отправляются искать царя по имени Симург, а в конце узнают, что они и есть Симург.)

– Мг. Сложные у тебя щи…

(– Ты, главное, про занавески не спрашивай.)

Вытерев руки о джинсы, Будимир проследовал в комнату: фиолетовые занавески, бабушкин шкаф, бабушкина тахта, запах затхлости, красный ковёр во всю стену, а у подоконника – тощий Сид склонился над обрезанной пятишкой воды и ещё одной бутылкой, полной загадочного дыма.

Будимир осторожно присел на тахту.

– Собакена не раздави, – сказал Сид и бросился на дым

Выскользнув из-под Будимира, такса весело заколотила хвостом.

– Там тряпка, – сказал Сид осипло, – ты дверь подопри.

Будимир встал и заткнул щель. Когда он обернулся – Сид кивнул:

– Будешь?

– Да я… как-то по ЗОЖу пока.

(– Ты уверен?)

– Да, я уверен, – сказал Будимир, присаживаясь.

– А-а-а. Голоса в голове? – Сид улыбнулся со знанием дела. – Ну мы тогда пока всё дело спрячем… – Он унёс «всё дело» на балкон и накрыл фанерой. – А вообще, зря отказался. Это красная трава.

– Красная? – Будимир чуть наклонился к Сиду, но тут же отпрянул.

– Ага. Второй день дую. Смачная штука.

Сид захлопнул балкон, откинулся на скрипучий геймерский стул и хлебнул холодного кофе в прозрачной кружке (серого – как в столовках).

– Ну давай, рассказывай, чё-почём, – сказал Сид бывало.

                       ЧМ

  – Я сыта по горло тамплиерами в

  дырявых носках, розенкрейцерами в

  маминых кофтах, иллюминатами с

  диоптриями…

    М. Елизаров. Земля

Будимир замялся и посмотрел на собакена, свернувшегося кренделем на рюкзаке.

– Да так, фигня… У нас в монастыре… – Будимир уставился в пол (тот вдруг полез фракталами). – Короче, иконы у нас украли, а на их место чушь какую-то повесили: мужик с пёсьей башкой, хрен какой-то бородатый…

– Псоглавец Христофор и Саваоф? Ништячок. – Сид хлебнул кофейка.

– Чего?

– Ну. Саваоф – нимб треугольный, Великий Архитектор. – Сид ладошками показал пирамидку. – Не понимаешь?

– Не.

– Ладно, долгий тред, потом загуглишь. Ну короче, да, повесили вам олдскульные иконы… – Он взялся распутывать бороду. – В шестнадцатом веке такие ходили ещё, а потом Синод запретил. Но в старых приходах до сих пор можно найти – некоторые даже келейно почитаемые.

Будимир водил глазами по стене: к красному ковру на кнопки были прибиты плакаты – Nirvana, «Сталкер», «Чужие среди нас», «Навсикая из Долины ветров», цветочная мандала, арест Тимоти Лири (хохочущего, свободного), карта из игры «Мор. Утопия»…

– Просто мне Бодуницкий расследование поручил… – Будимир засмотрелся на карту, но тут же вернулся. – Как думаешь, где они столько икон этих достали?

– Ну-у-у… – Сид почесал в бороде, зажмурил бровь. – Либо антикварщики, либо старообрядцы, либо воры. У меня кстати чувачок есть – он совмещает: ну и вообще прошаренный. Могу свести, если надо.

– М-можно.

– Ты само место-то осмотрел? Охранника допросил?

– Э-э… Да я как-то не успел… – (Почему-то эта мысль пришла только теперь.)

С огромной хмылой в форме «Ы», Сид отвернулся к компу:

– Ну ничё, разрулим! Помнишь клип, где Лёша Закон и Старуха Изергиль? – Сид напел без голоса: – «Наши иконы – самые красивые, пам-пам-пам, пара-па-пам». – И застучал по клавиатуре.

Такса оживилась и пролаяла в такт.

(– Ты не стараешься, Будимир. Он явно что-то недоговаривает.)

Будимир прокашлялся и сел поуверенней:

– Слушай, Сид. А… зачем такое вообще делать?

Сид отвернулся от компа и хлебнул деловито (кофе был бесконечный):

– Помнишь у Славы КПСС тречок «Алёша Карамазов»?

– Э… – Будимир подвис.

(– Просто скажи «да».)

– Да, конечно. – Будимир подобрал ноги и сел недо-йогом.

– ЛЁ-НЯ! – раздалось через стенку.

Они посидели и помолчали, внимательно слушая как компьютер жужжит.

– Ну вот, и там были следующие слова, – продолжал Сид, – «Она сквиртит мне на крестик – это Божия роса». Если мы поставим этот тречок твоим братиям по монастырю – естественно, они скажут: это хула. Но если разгонять – концептуально – это бунт против бездуховного формализма. Помнишь – ещё у Славона: «Да в церкви фраер учит верить в пахана»? Хан Замай в этом плане идёт ещё дальше – он внатуре «гениален и бездарен»… Ну короче – смысл в том, чтобы максимально себя дискредитировать как кумира, потому что палец указующий на луну не есть луна. Или в Евангелии: «Ибо пришёл Иоанн, не ест, не пьёт; и говорят: в нём бес».

Будимир ещё на середине схватился за подбородок, закрывая по-ловину лица (довольно удобно: и рта не видно, и вид задумчивый).

– А эти иконы… – проговорил Будимир, – они… Ну – не опасные?

– Да не, ваще детский сад: они ж тоже в Духе писаны, просто по другим канонам. А так, бодрая движуха, чётенько прикалываются – респектуха и вообще зигую. Явно выкупают, когда в церкви бес завёлся. Это ж всё от Никона – как тремя перстами-то креститься начали, так и пошли шашни англосаксонские. И правильно Екатерина масонские ложи запретила…

– ЛЁ-НЯ!!

Сид опять замолчал (но сделал вид, что так и собирался):

– Ну а пока я тому чувачку пишу, зацени мой новый тречок. Это вкусно.

– Ну. Можно, – пожал плечами Будимир.

Из колонок зазвучал качовый биток (переделанный Вивальди):

  Хуета хует – всё хуета,

  Пиздопляска, ебать! Сука-бля…

Поначалу Будимир смеялся как ребёнок и смеялся, – но скоро перестал: текст делался всё более телесным, всё более пахучим – в какой-то момент даже служебные слова стали все матерные… (Главный герой – этакий Фауст – сходится с некоей Сисей, с которой он обсуждает смысл жизни и занимается ещё другими вещами. Вдруг объявляется бывший Сиси, «Какой-то Похуист»: начинаются прения, увещевания, бычка, затем драка, побег Сиси со своим бывшим и плач этого Фауста. Герой объявляет, что с тем же успехом может и «сам себя», – но всё же видит, что и на этом пути не избежать разочарований.) Заканчивался трек словами:

  Ай, бля!

  Из пизды в пизду.

– Ну как? – Сид тем временем успел сходить на балкон и подкуриться: он развалился в кресле, улыбаясь толстыми губами.

– Э-э-м… Интересно, конечно. Но тебе не кажется, что мата слиш…

– Ну это, короче, о невозможности высказывания. – Сид поправил очки (готовый к новым разгонам). – Первобытная основа поэзии такова: автор, через определённые гештальты, обосновывает своё существование как поэта, творящего стих. Банальный пример: я читаю рэп о том, как я читаю рэп. То же самое и у Гегеля твоего. Но если раньше было – «посмотрите, какой я крутой», то теперь это – «посмотрите, пожалуйста, я существую».

Будимир внимательно держался за подбородок.

– Я не то чтобы силён в этих вопросах, – сказал он, заметя паузу, – но…

– …И надо постоянно выкручиваться, находить спуск к действительности, потому что народ тёмен. Помнишь, у Христа постоянно переспрашивают, что эта притча значит, а что эта?.. Амитабха, фу!

Собакен (с какой-то тайной целью) ткнулся в носок Будимира, но тут же отскочил и уселся смирно на полу.

– Это не значит, что невозможно работать в Духе, – продолжал крутить бороду Сид, – поэтому я и советовал тебе заняться иконописью. Но в своей основе искусство – даже самое самоотверженное – всё равно содержит утверждение эго. В этом плане оно чётко служит Аполлону, то есть, Сатане.

– Зачем он всё это говорит? – прошептал Будимир в руку.

(– Это твой друг, а не мой.)

– Но он же не существует!

(– Как и ты – если что.)

Тут Сид резко встал и внимательно наклонился к Будимиру (Муцураев на футболке подмигнул):

– Н-да… И ассиметрия, и круги под глазами… – Он поправил очки. – В тебе бес сидит, Будимир, ты в курсе?

– Э-э-э… – Будимир отвёл взгляд в сторону: с розовым, шершавым языком – улыбался собакен Амитабха.

– Да ты не ссы – бывает, чё. Хочешь, изгоню? Я по-бырому.

– Я, честно говоря, даже не знаю…

(– Ты соглашайся. Прикольно будет.)

А Сид уже полез в ящик – гремя, он достал распятие и палестинскую свечу (из тонких-тонких свечечек – пучком). Будимир почувствовал себя лягушонком на операционном столе (на очень странном столе).

– А ты… когда-нибудь делал это? – спросил он.

– Последний раз – год назад. – Сид поджёг свечу. – Да секта одна была: всё по методичке – экзальтация, отжим бабла. Ну, мы с другом пару раз сгоняли – видим, техникой индусской им хреначат визуализацию Кундалини: люди приходят, их прёт, хочется ещё, они идут снова… Так, я сейчас – ещё один водничек опущу…

– ЛЁ-НЯ!!! – раздалось с кухни, уже совсем невыносимо.

– Ща, я по-бырому. Ты подержи пока, помолись, там. – Лёня вручил Будимиру свечу.

Но дверь уже открылась – перешагнув тряпку, появилась седеющая женщина с усталыми глазами: из-под серого халата с бегемотиками белели венозные ноги.

– Здравствуйте… – промямлил Будимир, сжимаясь.

(– Мария Владимировна.)

–…Мария Владимировна, – прибавил он и вцепился в свечу покрепче.

– Ага, тебе тоже привет. – Она переметнула взгляд на сына. – Лёнь, мне сколько кричать? Холодильник помоги оттащить, а потом играйтесь.

– Да, мэм.

Они ушли: взгляд Будимира встретился со взглядом Амитабхи. Тот подышал весело, чихнул – и на мелких ножках побежал из комнтаы.

– Слышь, Автор. А ты точно не Сатана?

(– Таких предъяв я ещё не получал…)

– А всё-таки?

(– Мне кажется, у него покруче дела есть, чем романы писать… Да и крещёный я.)

Воск тепло и знакомо полз по руке: Будимир вдруг заметил, что мизинцу левой руки не достаёт фаланги (раз – и гладкое место) – свеча вывалилась и прокатилась с дымком.

(– Это ты сам отрубил, если что.)

– Опять начинается!.. – Будимир подобрал свечу и потянулся к зажигалке на столе. – Нет, серьёзно: зачем этот бред с изгнанием беса?

(– Ну ты ж не захотел в «Сегу» играть – вот я и придумал вам занятие.)

Сид вернулся со стаканом воды и прикрыл дверь. Что-то жалобно заскулило и заскребло – он открыл: Амитабха залетел и снова на рюкзак.

– Ты хлебни. Святая. – Сид протянул стакан, а сам взял свечу и принялся окуривать комнату.

Будимир выпил стакан целиком, но особой разницы с простой водой не ощутил – только улыбнулся виновато.

– А это не больно? – спросил он.

Сид молча накапал воска на стол и поставил свечу. Взялся за распятие.

– А может, не надо? – Будимир задрожал голосом (что-то неизъяснимо стрёмное было в сочетании Муцураева, Сида и распятия).

Сид молча поцеловал крест и что-то забормотал.

– Да не бес он никакой!! – Будимир даже петушка дал. – Он крещёный!

– Все они так говорят… Хуебесы херовы… – Сид выставил распятие и в секунду поменялся. – Именем Христа, назовись!

– Чё?

– Гнусный Чё! Изыди вон из тела раба Божьего Будимира! – Сид обжёг Будимира крестом, а потом зачитал с телефона (как ни странно – звучало это как рэп):

  О Архангеле Михаиле, первый княже,

  Воевода Небесных сил, херувим и серафим,

  Прииди и сокруши злобную силу бесов

  Из раба Божьего Будимира на-всегда.

  И да будет свет Твоей Божественной силы

  Сиять и защищать раба Божьего Будимира

  В вечности. О Архангеле Михаиле,

  Защити нас несокрушимой силой

  Божественной любви. А-минь.

Хотя какой-то боли крест не причинял, Будимир почувствовал, как что-то покружилось и отлетело: и дышится сразу легче и внятнее. Но думал он – с жутким стыдом – только об одном: этот трек ему понравится больше, чем предыдущий.

– Ну вот, совсем другое дело! – Сид взял свечу и потянулся к стакану. – А водичку мог бы и оставить.

Палестинская свеча горела прямо перед глазами: Будимир как-то случайно её задул – пополз бархатный дымок.

– Дурак ты, Мироныч, – сказал Сид с упрёком. – А ещё иконы пишешь.

Он бросил свечу с распятием в ящик стола и снова уселся в кресло. Будимир встал, пробуя ноги, – и немного покрутился на месте.

– А мы в «Сегу» играть будем? – спросил он.

– Какая «Сега»? – Сид поднял брови. – Я тебя звал план курить и «Твин Пикс» смотреть.

– А. Да? – Будимир растёр ячменные глаза. – Ну я тебя, наверное, не поддержу… Домой лучше поеду, дреману немного.

– Да как тебе по кайфу будет. А чувачку-старообрядцу я написал, если чё. Он на Загородном живёт: дом двадцать один – двадцать три, недалеко от джазовой филармонии – ну, где Тупик социализма. Телефон я тебе эсэмэской кину. – Он прищурился на Будимира недоверчиво. – Ты только посоциальней будь, они ментов не любят.

– Ментов?

– Ну ты же теперь детектив.

Сид с собакой улыбнулись синхронно.

Будимир пошаркал немного, не нашёл, что сказать, – и молча вышел из комнаты. Сид скрипнул креслом и снова завис у дверного косяка.

– Ты извини, я что-то отмороженный. – Будимир сел завязывать берцы.

– Это как раз естественно. – Сид стоял с длинными руками на макушке. – Мощный бес в тебе сидел.

– Ты… – Будимир поднялся. – Спасибо тебе, Сид.

Они обнялись по-пацански. Будимир взялся за дверную ручку.

– А концерт в «Ионотеке» же? – обернулся он.

– Ага. Ты только не набухивайся. Покедова!

                      ЧМШ

  Нахлобучиваю метафизические фураж-

  ки то с тоской, то охотно.

    А.А. Блок – А. Белому. 1 августа 1903

– Погоди, – Будимир ещё раз обернулся. – У тебя на последнем альбоме про метамодерн был трек. А в чём разница с постмодерном?

– В приставке.

– В приставке? То есть… Н-ну, ладно, бывай!

– Шалом!

Дверь хлопнула и застегнулась. Будимир подпрыгивал на гулких, как босиком, ступеньках – вниз.

Вон из парадного – бахнуло свежестью, почти летней. Будимир шёл сырым жёлтым колодцем через арку в следующий такой же жёлтый колодец. А если задрать голову – то в белом-белом небе как будто бы два глаза, и весь Петербург плоский, строчками…

Будимир спешно опустил взгляд, нашарил в кармане затрёпанного Гегеля и оставил его на карнизе, в компании окурков и водочной бутылки. Затем достал плеер и включил – это был King Krule:

  I seem to sink lower

  In biscuit town…

  In biscuit town…1

Повернул налево: тихая улочка дышала лондонскими туманами и вчерашней меланхолией. Будимир бодро шагал, сутуло раскачиваясь в своей пузатой рыжей куртке. Подумал набрать Аврору, но не придумал что сказать – просто шёл дальше. Через подворотню с магазинами и кафешками вышел на аллею китча, где вывески торчат с настырностью нулевых, а в голубой конке можно купить авиабилеты. Павильон метро проглатывал-выплёвывал народ – Будимир отшиб стеклянную дверь, перепрыгнул турникет – под Кинг Крула всё делалось круче – и побежал по бесконечному эскалатору вниз.

Выйдя на стерильную платформу, он разглядывал округлые буквы, двери-лифты, думал о расследовании, зевал. Сел на поезд до центра.

Немного круглящийся, вагон был оформлен как смесь картинной галереи и Петергофа – в багетах и фотообойных кусках. Поезд приятно погрохатывал. Стоявшая перед ним девушка читала книгу: Будимир заглянул – «Братья Карамазовы». Он улыбнулся, схватился за поручень и закрыл глаза, раскачиваясь:

  But don’t forget you not alone…

  Deep in a metropole…2

Он поглядел по сторонам, видя совершенно разные лица, совершенно неповторимые глаза – и понял вдруг, что никакие они не манекены, а такие же точно люди, как он, как Будимир, просто ему незнакомые, посторонние.

Тут через толщу метро пробилось эсэмэс от мамы: «…как сможешь. Люблю-целую». Сделалось так дроготно, стыдно и радостно, – что Будимир прикрыл глаза, чтобы не расплакаться.

(– Ну ты уж совсем нюни-то не пускай.)

Будимир резко отшарахнулся и вмазался в дверь (хотя написано было – «не прислоняться»).

                     ЧМШШ

  О, чёрт бы взял эту вечную достоевщину,

  преследующую русского человека! И чёрт

  бы взял русского человека, который толь-

  ко её и видит вокруг!

    В. Пелевин. Чапаев и Пустота

– Отойди от меня, Сатана!.. – проговорил Будимир, задыхаясь.

(– Да не Сатана я, говорю же. Просто паузу ритмическую надо было выдержать.)

– Господи! Так это всё-таки роман? – Будимир осел на корточки.

Стоявшая рядом девушка отвела взгляд от Достоевского и – с широченной улыбкой – размашисто кивнула.

(– Осторожней!)

Зелёные двери разъехались:

– Станция «Гостиный двор».

Будимир выкатился, встал и отряхнулся. В конце станции – наверх уползал (снова) бесконечный эскалатор. Он смиренно выдохнул, снял куртку, закинул её на плечо – и зашагал по ступенькам.

– Поезда, эскалаторы… Одни повторы у тебя, – бурчал он себе под нос

(– Повторы – основа бытия. Солнце тоже всходит и заходит.)

– Но это не отменяет… – Будимир уже запыхался, – того, что ты… повторяешься… и водишь меня… по грёбаному аду.

(– Кажется, минуту назад этот мир не казался тебе адом.)

Не выдержав, Будимир всё-таки встал справа (как нормальный человек). Из ступеньки повыше смотрелось граффити:

  ЗАЧЕМ

– Погоди, – сказал он, впластываясь в поручень. – Но вроде же где-то было, чтобы герой с автором болтали, нет? Я как будто даже читал…

(– У Пелевина было – роман называется «Т». Ещё у Кржижановского немного и ещё у пары авторов – в основном, как забавная идея, которую не стоит и писать. Но придумал я тебя до того, как Пелевина прочитал! Это я по Набоковскому «Дару» постановку смотрел и придумал.)

Эскалатор кончился – не поднимая ног, Будимир залихватски въехал вместе с последней ступенькой.

– И всё равно ты повторяешься… – констатировал он.

(– Именно поэтому в предыдущих двух редакциях ты жёг роман Пелевина.)

– Нафига?

(– Ну надо же показать, что я знаком с традицией.)

Будимир вышел в арку – в глаза блеснул Невский проспект (и солнце, солнце! гора солнца!). Но Будимир вглядываться не стал, а повернул к толстым колоннам – всё с курткой на плече – направо. Уютная галерея ушагивала вдаль своим парадным шагом: одинаковая-одинаковая – не арки даже – зеркало в зеркале: многолюдная-людная (и лица одни и те же, одни и те же).

– Я надеюсь, ты не хочешь сказать, что мне опять Пелевина жечь придётся? – бормотал Будимир, глядя на рассыпающиеся лица.

(– Зачем? Хороший писатель. Как говорит Сид – «выкупает». Правда, он как метод свой придумал, так обленился. И… не знаю, сочувствия в нём, что ли, нет… Он своих героев как бы из космоса пишет.)

– Ага. У тебя-то сочувствия хоть жопой жуй…

Будимир так и шагал мимо решётки СПбГУ, – а галерея перебежала дорогу и пошла по левой стороне (там она связалась с дурной компанией и полюбила жвачку из девяностых): «Всё для рукоделия», «Комиссионный», вороватые прилавочки: носки, диски, палёные сигареты – всё всмешку. И чем дальше – тем неумытей, разбитей, дичее (естественным образом перетекая в Апраксин двор), тем разноцветней и неуклюжее дома – как бы из разных лоскутов, – а прохожие всё несомненнее походят на Раскольникова.

За жирной колонной и дверью «Дикси», Будимир повернул в Мучной переулок: потёртые наждачкой, дома смотрели голодными глазами.

– Я в этом обгрызыше живу, да?

(– Нет, ты на углу с каналом.)

За пряным чадом кальянной, вытекая из поколоченного дома (как будто обои в спешке отдирали), показался симпатичный фиолетовый фасадец с рюшечками.

– Спасибо за подгон!

Нырнув в арку, Будимир попал в желтушный двор (уж таково исподнее платье Петербурга), нашёл свою парадную, нашарил ключи и чуть не бе́гом поднялся на второй этаж.

                      ЧМШШШ

  Незваный гость хуже татарина.

    Пословица

Будимир отпер железную дверь на семи замках и тихо вшагнул: в длинном очужелом коридоре было сумрачно и никого (только на кухне что-то шкварчит и опера подвывает). Будимир сунул берцы на давящуюся обувью полку и мимо высоких растрескавшихся дверей прошёл к своей комнате. Неизбежно гремя, нашёл нужный ключик – шагнул.

Комната расходилась тупым углом: бесцветные занавески, минералы, подштанники, доски, книги, – там и сям (в обрезанных бутылках) самопальные краски, шкаф, узость непроходимая – и гигантская, во всю комнату, трёспальная кровать, которую никак не избежать ни за одним из дел (по большому счёту, это была не комната Будимира, а комната Кровати (он несколько раз просил Пульхерию Ивановну выбросить этот проклопленный вздор, но хозяйка только вздыхала, качала головой: «Стараешься для них, стараешься!» – и уходила) – впрочем, полосочка для ходьбы всё же оставалась). Будимир упёрся в кровать, закрыл – аккуратно – дверь и увидел за колышущейся занавеской (и окно настежь) фигуру.

– Кто здесь? – проговорил он, напрягая зрение.

Из-за шторы вышел Волочай:

– Даров.

Он был уже не в рясе, а в молодёжно-клетчатой рубахе (всё то же нахалящееся лицо) – как будто даже загоревший.

– Что он здесь делает? – Будимир повесил куртку на ручку двери.

(– Я откуда знаю?)

– Ты присаживайся! – прибавил Будимир погостеприимней. – Чай будешь?

– Я б вообще поел. – Волочай царски бухнулся на кровать.

– Есть дошики.

– Хорош!

Обходя кровать по кромочке, Будимир подобрался к чайнику (оказался полный) и воткнул его в розетку. С облупленного подоконника на него сиротливо смотрели несколько пачек «Ролтона»:

– Так. Ну у меня из посуды только две железные кружки, – сказал Будимир, – так что предлагаю сначала чай заварить, а потом лапшу.

– А наоборот нельзя?

– Просто в лапше масло. А мыть… – Будимиру не хотелось нарываться на Пульхерию Ивановну (он не платил за комнату уже месяца три, а за коммуналку пять – вряд ли эта десятка уж очень её задобрит).

– Лан. – Волочай лениво приподнялся на локтях. – Ну а если у меня есть влажные салфетки?

Чайник щёлкнул готово.

– Уломал. – Будимир оглянулся. – Но тогда тебе с курицей, а мне с говядиной.

– Хозяин – барин, хах.

(– Необязательно превращать всё в тарантиновский диалог, Будимир.)

Засыпав по два пакетика на кружку, Будимир налил кипятка, накрыл какой-то доской и сел на кровать, и ссутулился. Со шкафа (вместо мольберта) на них смотрел гигантский – и всё не удающийся – Спас Нерукотворный.