До свидания, мальчики. Судьбы, стихи и письма молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной войны

4. Учетно-послужная карточка Алексея Лебедева

Борис Смоленский 20 лет

«…И на Карельском перешейке еще находят наши дневники»

Рядовой, стрелок легкострелковой бригады. Погиб 16 ноября 1941 года под Медвежьегорском.

Все его стихи – как тугие паруса, полные ветра. Любое из них кажется для нас сейчас, сегодня. И как больно думать, что котомка с его военными стихами лежит где-то в земле, а при жизни он опубликовал лишь 24 строки. О публикации он сообщил в письме домой: «Сегодня испытал забытое наслаждение, читая на всех углах „Окно карело-финского ТАССа“ – здешнего РОСТА. Посредине – сводка Сов-информбюро, по бокам – две больших… карикатуры с 24 строками, а подписи – мои. Я был, когда „Окно“ выходило из-под типографской машины, радовался по-щенячьи». Вознаграждение Борис перечислил в фонд обороны.

Борис родился в 1921 году в Новохоперске, но родного городка не помнил – родители переехали в Москву. Отец, Моисей Пантелеймонович Смоленский, был разъездным корреспондентом и часто брал сына в командировки. Моря и города, полустанки и тайга, степи и горы… Семья жила на чемоданах. В 1933 году отца, уже известного очеркиста, одного из создателей «Комсомолки», командировали в Новосибирск – редактировать местную газету. В 1937-м Моисея Пантелеймоновича арестовали, и все попытки родных узнать о его судьбе были напрасны. Вскоре арестовали и мать (освободили через несколько месяцев).

Борис с сестрой вернулись в Москву. Взрослые заботы не согнули подростка, он все успевал: учился в школе, зарабатывал на хлеб, писал стихи и влюблялся. Поглощенный событиями в Испании, учил испанский язык и переводил Гарсиа Лорку. Вскоре его переводы прозвучали по радио и были приняты к печати. Вместе с другом Женей Аграновичем он написал песню «В тумане тают синие огни…», а вместе с Павлом Коганом и Георгием Лепским – «Бригантину».

Любимые композиторы Бориса Смоленского – Бах и Григ. Любимый художник – Ван Гог. Борис не расставался с двухтомником его писем. Любил слушать пластинки с записями скрипача Фрица Крейслера. Ходил под парусом. Евгений Агранович вспоминал: «Он бредил бурями и парусами, мечтал о кораблях и океанах…» Вот его строки из стихотворения этого периода:

Я капитан безумного фрегата,

Что на рассвете поднял якоря

И в шторм ушел…

А вот четверостишие Евгения Аграновича о Борисе:

Лицо Бориса стал я забывать

И не могу сейчас его увидеть,

Но смех узнал бы и узнал привычку:

Все раздавать, делиться и дарить…

Борис поступил на водительский факультет Ленинградского института инженеров водного транспорта. И еще одна поразительная деталь из его короткой биографии: когда Борису исполнилось восемнадцать, он взял на воспитание маленького мальчика, у которого погибли родители.

В армию Бориса Смоленского призвали еще до войны и, как «сына врага народа», отправили на север, в стройбат. Вчерашние студенты корчевали пни, расчищая площадку для строительства аэродрома близ деревни Бесовец. «К ночи снова вышел на работу, – писал Борис домой весной 1941 года. – Дул резкий северный ветер, пошел сначала град, потом снег. В поле было нестерпимо. Мы работали спиной к ветру, то и дело отбегая к кострам. Часа через два меня перевели на корчевку леса. Мой сосед по котелку, боец одного со мной отделения – Ярослав Смеляков. Сегодня вечером мы собираемся читать друг другу стихи и переводы…»

Смеляков вспоминал: «Борис мне казался иногда упавшим с Луны, он даже и на марше наборматывал стихи. Когда не удавалось долго ни поесть, ни попить и мы зарастали густой щетиной, он заскорузлыми пальцами вытаскивал свою тетрадку и что-то кропал…»

21 июня 1941 года Борис писал домой: «В ушах у меня все время звучит музыка, истосковался по стихам…»

Как странно сейчас находить в его стихах отзвуки не только тех поэтов, которых он любил (Маяковского, Хлебникова, Гумилёва, Тихонова), но и тех, что придут в русскую поэзию через многие годы после его гибели: Юрия Визбора и Александра Городницкого, Саши Башлачёва и Юрия Шевчука. Очевидно, поэзия – столь многомерное пространство, что оно сообщается не только с прошлым, но и с будущим.

Из письма Бориса Смоленского: «Изредка отбросишь лопату, вытащишь из кармана записную книжку нацарапаешь две строки – и снова за работу. Так я написал песню нашего батальона, и сейчас все роты ходят на работу под мою песню». Текст этой батальонной песни не сохранился. И некому было его вспомнить.

Пропала и рукопись первого сборника стихов, который Борис готовил для Петрозаводского издательства. Тетради со стихами Борис хранил в вещмешке, а где еще он, рядовой солдат, мог их хранить?

В письме любимой девушке, написанном сразу после 22 июня, он краток: «Все в порядке. Война с Германией, я в армии. Ты ведь знаешь, у меня никогда не было желания отсиживаться за чужими спинами. Борис».

Он был рад, что вместо кирки или лопаты у него в руках винтовка. Пусть и образца 1912 года.

В начале октября три финских дивизии прорвали фронт и захватили Петрозаводск. 2-ю легкострелковую бригаду и 37-ю стрелковую дивизию бросили в прорыв, и они оказались в окружении. «У нас был один танк, – вспоминал чудом выживший боец. – Только один. Он ходил по шоссе…»

Отчаянные бои под Медвежьегорском по сути были расстрелом почти безоружных.

Борис Смоленский погиб 16 ноября 1941 года. В середине декабря 2-ю легкострелковую бригаду расформировали «вследствие безвозвратных потерь».

Из ответа на запрос семьи поэта:

Смоленский Борис Моисеевич, 1921 г. рождения, уроженец города Новохоперска, призванный в С. А. райвоенкоматом г. Москвы, значится погибшим 16 ноября 1941 г. Похоронен: н/п Падун Медвежьегорского района, Карело-Финской ССР.

Когда-нибудь участники поискового движения найдут его вещмешок со стихами и дневниковыми записями. Скрученные листки из блокнота он мог положить в гильзы или спрятать в пустой фляге.

В его довоенных черновиках есть две скупых строчки. Борис не оставил к ним комментария, но они, наверное, и не нужны.

И на Карельском перешейке

Еще находят наши дневники.

Стихотворения Бориса Смоленского[5]

* * *

Моя песня бредет по свету,

Как задорный посвист моряны,

Как струя горячего света,

Как зеленый вал океана…

Капитаны, на шхунах-скорлупках

Уходившие в море без слов,

Берегли, как любимую трубку,

Синий томик моих стихов.

Лейтенант, что с фортами спорил,

Что смеялся над злостью стихий,

Южной ночью читал над морем

Мне на память мои стихи.

1936

* * *

Берег печаль расставанья таит,

Значит – прощай, земля!

Мы променяли игрушки твои

На быстроту корабля.

В резком норд-весте скрипит такелаж,

Взлет и провала момент.

Вырвется выстрелом вымпел наш,

Взовьется полощущий тент.

Парус по ветру тоскует давно!

Шторм, бригантину креня,

Резким порывом бросает одно:

Что же, прощай, земля!

Машут нам тучи прощанием дня,

Низко над морем бегут.

Мы отправляемся – слышишь, земля, —

Звезды срывать на бегу!

Гребни форштевень, как нож, распластал,

Валятся мачты вперед.

Пенистый след за кормою отстал —

Слышишь, как юнга поет?

Вновь улыбнется нам Южный Крест,

Ветром полны лиселя.

Берег исчез, крепнет норд-вест,

Значит – прощай, земля!

1937

Гулливер

Я все еще исполнен детской веры,

Что, силу в одиночестве растя,

Меж нами проживают Гулливеры,

Прикованные к собственным страстям.

Но из упорной гордости мышиной,

Что все, мол, одинаково должны,

Портные по старинному аршину

Кроят им лилипутские штаны.

И Гулливер живет среди уродцев,

Но ночевать не может в их домах,

И только все, за что он ни берется,

Имеет гулливеровский размах.

А лилипуты с прытью обезьяньей

Кричат ему:

– Довольно! Не рискуй!

А непомерность всех его деяний

В тоску и грусть вгоняет мелюзгу.

Тогда, отчаясь, он идет к заливу

И бродит под луною по ночам,

Влюбляется, конечно, несчастливо,

Отступится – и сразу закричат:

– Ты не хотел, как мы, так получай же!

Мы раньше знали. Ах, какой кошмар! —

Бьют розгами, конечно, не случайно,

Плюют в глаза, а пачкают башмак.

И только вот когда он умирает

И дело нужно подводить к концу

Могильщик лилипутий заявляет,

Что трех аршин не хватит мертвецу.

И все скорее плакать:

– Умер милый!

Он жил средь нас.

Каким он был большим! —

И роют поскорей ему могилу

Уже на гулливеровский аршин.

1937–1938

* * *

Переполнен озорною силой,

Щедрый на усмешку и слова,

Вспомню землю, что меня носила,

И моря, в которых штормовал.

Вспомню дни скитаний и свободы,

Рощи, где устраивал привал,

Реки, из которых пил я воду,

Девушек, которых целовал…

По ночам работается лучше,

Засыпают в городе огни…

Над домами, по прозрачным тучам

Бродит месяц, голову склонив.

Я ему открыл окно ночное,

В мире – тишина и синева…

Заходи, поговори со мною —

Долго не видались, старина…

1939

* * *

Пустеют окна. В мире тень.

Давай молчать с тобой,

Покуда не ворвется день

В недолгий наш покой.

Я так люблю тебя такой —

Спокойной, ласковой, простой…

Прохладный блик от лампы лег,

Дрожа, как мотылек,

На выпуклый и чистый лоб,

На светлый завиток.

В углах у глаз – теней покой…

Я так люблю тебя такой!

Давай молчать под тишину

Про дни и про дела.

Любовь, удачу и беду

Поделим пополам.

Но город ветром унесен,

И солнцу не бывать,

Я расскажу тебе твой сон,

Пока ты будешь спать.

1939

* * *

В эту ночь

Даже небо ниже

И к земле придавило ели,

И я рвусь

Через ветер постылый,

Через лет буреломный навет.

Я когда-то повешен в Париже,

Я застрелен на двух дуэлях,

Я пробил себе сердце навылет,

Задохнулся астмой в Москве.

Я деревья ломаю с треском:

– Погоди, я еще не умер!

Рано радоваться, не веришь?

Я сквозь время иду напролом!

В эту ночь я зачем-то Крейслер,

В эту ночь

Я снова безумен,

В эту ночь

Я затравленным зверем

Раздираю ночной бурелом.

1930-е

* * *

Как на башне желтой долго

Колокол бьет тяжелый,

И на ветер желтый долго

Раскрываются звоны.

Но на башне желтой гулкий

Колокол сник тяжелый.

Только ветер пылью света

Одевает голых.

По дорогам горе бродит,

Созывая к бою.

Горе, коль народ в разброде,

А страна в разбое.

(Из переводов Ф. Г. Лорки) 1930-е

* * *

Учебник в угол – и на пароход,

В июнь, в свободу, в ветер, в поцелуи.

И только берега, как пара хорд,

Стянули неба синюю кривую.

* * *

Я круга карусели не нарушу,

Игра закономерна и горда.

Но что любовь? Прелестная игрушка,

Иль ветром перерезана гортань,

Или плевок под грязными ногами,

Или мираж над маревом морей,

Иль просто сердце вырывает Гамлет

Скорее,

чтоб не жгло,

чтоб умереть…

1939

* * *

Сегодня наш последний вечер,

Темно, и за окном январь.

Ни слова, ни огня, ни крика.

Пусть тишина, как на пари.

Открой рояль. Сыграй мне Грига

И ничего не говори. Молчи.

Пусть будут только тени

На клавишах и на висках.

Я спрячу голову в колени,

Чтоб тишину не расплескать.

1939

* * *

Полустудент и закадычный друг

Мальчишек, рыбаков и букинистов,

Что нужно мне? Четвертку табаку

Да синюю свистящую погоду,

Немного хлеба, два крючка и леску,

Утрами солнце, по ночам костер,

Да чтобы ты хоть изредка писала,

Чтоб я тебе приснился… Вот и все.

Да нет, не все… Опять сегодня ночью

Я задохнусь и буду звать тебя.

Дай счастье мне! Я всем раздам его…

Но никого…

1939

* * *

А если скажет нам война: «Пора», —

Отложим недописанные книги,

Махнем: «Прощайте» – гулким стенам институтов

И поспешим по взбудораженным дорогам,

Сменив слегка потрепанную кепку

На шлем бойца, на кожанку пилота

И на бескозырку моряка.

1939

* * *

Я сегодня весь вечер буду,

Задыхаясь в табачном дыме,

Мучиться мыслями о каких-то людях,

Умерших очень молодыми,

Которые на заре или ночью

Неожиданно и неумело

Умирали,

недописав неровных строчек,

Недолюбив,

недосказав,

недоделав…

1939

* * *

Найди на рукописи смятой

Клочки слепых бессвязных строф.

Так пахнут тишиной и мятой

Полотна старых мастеров,

Так слову душно в тесной раме,

Так память – зарево костра,

Так море пахнет вечерами,

Так морем пахнут вечера.

1941

1. Письмо матери Бориса Смоленского

2. Борис Смоленский

3. Автограф стихотворения

Георгий Вайнштейн 22 года

«Белым снегом засыпает черные ресницы…»

Рядовой. В 1941 году ушел добровольцем в ополчение. Обстоятельства гибели неизвестны.

«Стихотворений последних лет в личном архиве не осталось, что не значит, что их нет нигде. Может, их отдавали писательнице Дубинской, когда она собиралась писать книгу о Жорике. Может, где-то в архивах…

От семьи Жорика не осталось никого. Все, кажется, было за то, чтобы Жорика забыли все и навсегда.

Но его не забыли. Тетрадь со стихами Георгия хранится у меня».

А. Анпилов

Рассказывает поэт Андрей Анпилов:

Жорик Вайнштейн родился в 1919 году. Сто лет прошло.

Есть фото 1924 года, в Берлине. Может, отец там работал по торговой линии. Может, тетя Фанни была по старой памяти с концертами и вывезла сестру с племянником.

Как бы то ни было, детство Жорика было сравнительно золотое, книжное. Один ребенок на всю семью, на двух сестер и брата.

Георгий Вайнштейн учился в ИФЛИ[6] с 1939-го, писал стихи, в 1941-м ушел добровольцем на войну и не вернулся. Немного стихотворений осталось да перевод плача Ярославны.

В интернете нашлись два фрагмента из мемуаров. Про школу и про институт.

«Есть в списке и Жора Вайнштейн. Он вспоминается пухленьким маменькиным сыночком. Они жили вдвоем с матерью, отца у Жоры не было. Мать его боготворила и частенько провожала в школу.

Жоржик тоже ушел на фронт и пал смертью храбрых в бою. Потом мы все узнали, что мама Жоржика не смогла вынести горя. Она выбросилась из окна той комнаты, где так счастливо жила до войны со своим единственным сыном…» (Надежда Манжуло)

«Жора Вайнштейн тоже был эрудитом, из числа ходячих энциклопедий. Он мог часами не закрывать рот, выдавая разнообразную информацию. От него я узнал о переводах Омара Хайяма, сделанных Тхоржевским, о чудесных дневниках Жюля Ренара… Жора хорошо знал немецкий, переводил Гейне, писал и сам стихи… Их (нескольких друзей мемуариста, ифлийцев. – А. Анпилов) стихи были книжные, с литературными героями. В них не было никакого бряцания оружием и «всех победим»… Их мир – это мир одиноких чудаков, способных страдать, но неспособных на зло.

Со своими стихами они не вылезали на трибуну и не мнили себя будущими поэтами, которые теперь могут пренебрегать науками. Интересы их были связаны с книгами, умудрялись они как-то оставаться вне житейского и вне буршеско-студенческого. Фигуры их сугубо штатские, они были освобождены не только от армии, но даже и от физкультуры. Однако каким-то образом оказались в армии и не вернулись…

Они были несколько странными – то, что называлось „заумными“, и трудно представить, что им могла предложить грядущая эпоха, если бы они остались живы…» (Г. Н. Эльштейн-Горчаков)

Георгия Вайнштейна не вспоминают в кругу сокурсников и в кругу тех, кто был чуть моложе и кто вернулся стихами – Когана, Кульчицкого, Майорова.

В РГАЛИ, кстати, есть записка, написанная рукой Пастернака: «Пропустить на мой вечер студентов Павла Когана и Георгия Вайнштейна».

Стихи, что остались от Жорика, – с печатью дара, хотя еще неизвестно – какого. Переводчик бы вышел точно, судя по ученому складу и отзывам – литературовед бы получился нерядовой.

А может – и настоящий поэт.

Жаль, что сохранившаяся тетрадь – школьная еще. Стихи памяти Кирова, Первое мая, лирика, перевод, проба сюжета… С этими вещами Жорик пришел в ИФЛИ. Много совсем детского и газетного: взвейтесь-развейтесь.

Видно, что на слуху девятнадцатый век, Лермонтов. И двадцатый – Маяковский, Багрицкий, Светлов.

Опыта еще никакого, одни предчувствия. Ветер, буря, шторм, пурга.

Не обманули предчувствия, когда в 1938-м Жорик писал:

Белым снегом засыпает

Черные ресницы…

Жорик

Две строки в тетрадке детской:

«Черные ресницы

Белым снегом засыпает…» —

Только сохранится,

Фотография на память —

Эта пара строчек,

Жил на свете мальчик Жорик,

Маменькин сыночек.

Умник, неженка, любимчик

Дядин, сбоку бантик,

Сладкоежка и отличник,

Скептик и романтик,

Стал бы, может, русским Гейне,

Мог в живых остаться,

Или парадоксов гений,

Вроде Померанца.

Белым снегом засыпает

Черные ресницы,

Словно буквы заметают

Белые страницы,

Как с ифлийским факультетом —

Филоло́г, историк —

Стал убитым ты поэтом

В сорок первом, Жорик.

Принял в сердце пулю-дуру,

Покачнулся слепо,

Не вошел в литературу,

А шагнул на небо.

Был ты маменьким сыночком

И надеждой дяди,

Пожелтевшим стал листочком

В клетчатой тетради.

Не ходил ты, бедный Йорик,

В ногу общим строем,

Стал ты снегом, тихий Жорик,

Ветром и героем.

Тихий мальчик засыпает,

Словно песня снится:

«Белым снегом засыпает

Черные ресницы…»

Андрей Анпилов

Январь 2019

Стихотворения Георгия Вайнштейна[7]

Прощание

В черной мгле зажглась звезда далекая,

Буйный ветер зарыдал и стих,

Ты ушла печально, одинокая,

Бросив мне холодное «прости».

................................

И я вспомнил тот весенний вечер,

Когда милой я тебя назвал,

В этот вечер нашей первой встречи,

Помню… я тебя поцеловал.

Это ложь, что мы с тобой расстались,

Это ложь, что ты ушла в туман,

Ты ушла – вокруг меня осталась

Только ночь, сводящая с ума.

Буйный ветер воет и рыдает,

Сердце мне своей тоскою рвет,

Это по тебе, моя родная,

Ураган бушует и поет.

Это по тебе, моя родная,

Майской ночью соловьи грустят,

Твой туманный облик вспоминая,

Вспоминая твой печальный взгляд.

Пусть же громче завывает вьюга,

Заглушив бренчание гитар,

Так прощай же, милая подруга,

Пропадай, крылатая мечта.

Я пошел дорогою далекою,

Я сложил печально-звонкий стих,

Я догнал подругу черноокую

И вернул последнее «прости».

В черной мгле зажглась звезда далекая,

Злобный ветер зарыдал и стих…

Ты ушла печально-одинокая,

Унося мой запоздалый стих.

Плач Ярославны[8]

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает,

Одинокою кукушкой

Робко голос подает.

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает.

И тоскует и рыдает

У Путивлевских ворот.

«Я кукушкой полетаю

По широкому Дунаю,

Над Каялой помахаю,

Я бобровым рукавом.

Рану Игоря промою

Я студеною водою,

Чтоб он смог опять сражаться

С басурманом Кончаком».

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает,

И горюет и тоскует,

И кукует и поет:

«О могучий славный ветер,

Ты летишь на легких крыльях,

Ты качаешь и волнуешь

Мутно-синий небосклон…»

Унеси меня, могучий,

За туманы, скалы, тучи,

Где парят под облаками

Только соколы да ты.

Ах, зачем, владыка-ветер,

Ты развеял мою радость,

Растрепал мою одежду,

Разорвал мои цветы?»

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает,

И томится и вздыхает,

И страдает и поет:

«Днепр могучий и прекрасный,

Ты пробил ущелья в скалах,

Сделай так, чтоб я не знала

Ни печалей, ни забот.

Днепр могучий и прекрасный,

В нежной зыбкой колыбели

Ты баюкал, ты лелеял

Станиславовы ладьи.

Почему же ты не хочешь

Мужа милого взлелеять?»

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает,

Ярославна тихо плачет,

Ярославна слезы льет:

«Солнце, радостное солнце,

Ты сверкаешь изумрудом,

Но твоя улыбка, солнце,

Гибель Игорю несет…»

Ранним утром, светлым утром

Ярославна причитает,

Одинокою кукушкой

Робко голос подает.

И тоскует и рыдает

У Путивлевских ворот.

1935

Вечер

Мутный вечер, звезды светят,

Грохают трамваи,

И толкает в спину ветер,

Думать помогает.

Ветер яростный и грозный —

Злобно рвет и мечет,

Он срывает с неба звезды,

Словно это свечи.

Он бушует и рыдает,

Он ревет и злится…

Белым снегом засыпает

Черные ресницы.

В небе матовым кораллом

Светит месяц тускло.

Только… отчего вдруг стало

Тяжело и грустно?

Знать, недаром дико воет

Ураган могучий.

Над моею головою

Понависли тучи.

Знать, недаром ветер воет

И плюется стужа…

Над моею головою

Черный ворон кружит.

Темнота. Вдали лишь виден

Свет от светофора,

Да на небе ходит месяц —

Старый желтый ворон.

Звезды в небе – словно свечи:

Светят, да не греют.

Пролетай, проклятый вечер,

Что ли, поскорее.

1938

1. Жорик Вайнштейн, 1924 г.

2. Георгий Вайнштейн, 1941 г.

3. Московские ополченцы уходят на фронт 23 июня 1941 г. Из фотохроники

1942

Поэт был бледен от ранений.

Почти что мальчик был поэт,

Но им владело вдохновенье.

Был Сталинград. И был рассвет.

Семён Гудзенко

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ 22 года

ВАСИЛИЙ КУБАНЁВ 21 год

АЛЕКСАНДР ПОДСТАНИЦКИЙ 20 лет

ПАВЕЛ КОГАН 24 года

ЕВГЕНИЙ ПОЛЯКОВ 21 год

ВЛАДИСЛАВ ЗАНАДВОРОВ 28 лет

НИКОЛАЙ КОПЫЛЬЦОВ 22 года

Николай Майоров 22 года

«Мы лишь дети, которых снова ждут домой…»

Рядовой, помощник политрука пулеметной роты 1106-го стрелкового полка 331-й Брянской Пролетарской стрелковой дивизии. Погиб 8 февраля 1942 года у деревни Баранцево Смоленской области.

Самая важная прижизненная публикация Николая Майорова появилась 1 мая 1940 года в газете «Московский университет». Тогда было напечатано стихотворение-манифест «Мы». Прочитав его, Михаил Кульчицкий записал в дневнике: «Майоров – глыба»[9].

Но для литературных чиновников Коля оставался выскочкой, провинциалом, которого полезно щелкнуть по носу. Один редактор на папке со стихами Майорова написал: «…не подходят. Вернуть автору».

Коля не унывал. Поэт Николай Глазков вспоминал: «Коля Майоров никогда не сомневался, что он поэт, но не искал этому подтверждения. Для него была характерна та спокойная уверенность, которую я встречал у знакомых мне летчиков…»