Легионер. Книга третья

Возненавидела Ландсберга не только вечно полупьяная тюремная администрация. Два с лишним месяца каторга, матерясь, терпела «выдумки выскочки-анженера». Но в конце концов терпение кончилось, и иваны, заручившись молчаливым одобрением Пазульского, мстительно приговорить поставить перед Ландсбергом страшную дилемму: от него потребовали принять участие в заговоре с целью убийства ненавистного надзирателя. За отказ каторга традиционно сулила «поставить на ножи». А третьего просто не было!

Приближение «каторжанского испытания» прошедший две войны Ландсберг ощущал буквально кожей. И этот день настал. Как-то вечерней порой в избу поселенца Фролова, где квартировал Ландсберг, постучались. Перепуганный хозяин поначалу не хотел открывать: в темную пору добрые люди на Сахалине в гости не ходили. Но в конце концов пришлось отпирать: ночные посетителя могли и сжечь домишко вместе с упрямым хозяином. Бывали, бывали такие случаи на Сахалине…

Вечерним гостем оказался тот самый Кукиш, что помогал Ландсбергу с геодезической съемкой местности при тоннельных работах. Потом он упросил Ландсберга оставить его при себе – посыльным не посыльным, курьером не курьером. Покрутившись рядом с инженером пару-тройку недель, Кукиш куда-то исчез. И вот, поди-ка, снова объявился!

Сегодня, правда, его было трудно узнать – одет Кукиш был в немыслимую рванину, и более походил на какого-то опереточного мусорщика, нежели на работягу-аккуратиста, коим предстал тогда перед Ландсбергом.

– Доброго здоровьица, Барин! – Кукиш поглядел на свои босые ноги, едва не до колен покрытые густой грязью, и, чтобы не следить в кухне, сел прямо под порог избы, свернув ноги по-татарски.

– Здравствуй, Антон! Что, снова пришел работу искать? – поинтересовался Ландсберг.

– Работа не волк, в лес не убежит, – отмахнулся Кукиш. – По делу я к тебе, Барин. Шлют тебе сурьезные люди сердечный привет и просют нынче пожаловать для разговора в кандальную, в нумер третий.

Ландсберг прислонился к стене, скрестил на груди руки.

– Что за люди? Имена-то есть у твоих «сурьезных» людей? И что за номер третий – я, извини, не в курсе…

– Нумер третий – это в кандальной тюрьме, Барин. Камера, одним словом. Ну, а насчет-просчет сурьезных людей – не сумневайся! Лёха Кучерявый, Иван Пройди-Свет, Капитон Московский, Баранов… Все иваны известные, авторитету немалого. Слыхал, поди?

– Про кого слыхал, про кого услышу еще, наверное, – уклончиво кивнул Ландсберг. – Ты меня только вразуми, Антоха, как мне в кандальную тюрьму-то попасть? Я ведь человек в каторге новый, многого просто не знаю. Прошение, что ли, написать, чтобы тюремное начальство пустило? Или преступление совершить, чтобы я наверняка туда определился?

– Не, насовсем не надо! – юмора Кукиш не понял, замотал головой. – А пройтить к нам – это только ленивый не пройдет! Хоть в тюрьму, хоть оттедова… Туда, случается, солдатик остановит – чтобы поселенцы, стало быть, вольные не ходили тюрьму обжирать. Пятачком, много гривенником поклонишься – и проходи на здоровьишко!

– Шучу я, Антоха, знаю про порядки здешние, – вздохнул Ландсберг. – И приглашение лестное, такими не бросаются. Только вот что, друг мой парламентер, невместно мне в тюрьму идти при моем нынешнем положении. Сам знаешь, начальство меня на должность определило, должность серьезная, среди «вольняшек» день-деньской кручусь. А как прознает начальство, что я в тюрьму визиты делаю – так и погонит из канцелярии. Не за себя так обидно будет, как за каторгу – я ведь на инженерном месте каторге много чем помочь при случае могу. Так и передай: от приглашения, мол, Барин не отказывается, а просит только назначить другое место. Передашь?

– Передам! – вскочил на ноги Кукиш. – Только, боюсь, не пондравится людям твой ответ. Мне-то что? А ты гляди, Барин!

Кукиш, к великому облегчению Фролова, ушел, однако вскоре вернулся:

– Говорил я тебе, Барин… Теперь идтить все одно придется: сам Пазульский тебя кличет. А от евонных приглашений не отказываются…

– Конечно, конечно, идти вашему благородию требуется! – тут всполошился и квартирный хозяин, не без основания опасавшийся, что в случае отказа квартиранта и избу спалят наверняка. – Сам Пазульский зовет, надо ж!

– И когда?

– Дык прямо счас и пошли, Барин.

В тюрьме все получилось, как и ожидалось. Солдат караульной команды сидел на лавочке, за частоколом. Входящих даже не окликнул – то ли не захотел по темному времени вставать, то ли дремал.

Кукиш завел Ландсберга в темный смрадный коридор, молча ткнул рукой в сторону «апартаментов» патриарха и куда-то исчез. Помедлив, Карл направился в указанном направлении, однако дорогу ему молча преградил здоровенный детина с плоским и болезненно-белым широким лицом. Детина что-то мычал, и не стоило много труда догадаться, что это и есть известный всей каторге телохранитель Пазульского, Гнат-«немтырь».

Не зная, что и делать в таких случаях, Карл, как мог, объяснил на пальцах, что не своей волей пришел, а по вызову Пазульского. Но детина продолжал отрицательно мотать широкой бледной башкой. Спасибо, майданщик Бабай мимо проходил, выручил.

Ландсбергу было сказано: занят нынче старец, ужинать сел, после покличет. Делать было нечего, и Ландсберг направился на переговоры в третий «нумер».

«Нумер» третий разительно отличался от камеры Пазульского. Еще в коридоре под ногами у Ландсберга стала жирно чавкать грязь, а едва он миновал дверной проем, как в лицо ощутимо ударила плотная душная волна вони, испарений немытых тел.

В камере чадно горело десятка два плошек с салом, кое-где на шконках трепетали огоньки свечек – там, по обыкновению, шла карточная игра. Выкрики игроков-«мастаков», хриплый хохот, неумолчный шум десятков голосов смешались в дикую какофонию тюремной «музыки».

Появления Ландсберга никто особо не заметил, только какая-то фигура скатилась с ближайших нар, ухватила его за рукав:

– Барин, уважь полтинничком! Ей-богу, до петухов! Ты меня помнить должон – на «Нижнем» вместе сплавлялись! Дай, томно мне!

– Не при деньгах я, дядя! – буркнул Ландсберг, вглядываясь в темноту и пытаясь определить – куда идти? И надо ли идти – может, правильно ждать, пока окликнут, позовут?

Фигура продолжала ныть и клянчить, тянуть за рукав. Тут к ней и еще одна присоединилась: человек дурашливо сломался перед Ландсбергом в поклоне, громко закричал:

– Гляди, народ, кто припожаловал в нашу хату! Евойное благородие, сам Барин! Милости просим, Барин! Тока гляди, ножки не испачкай, тут у нас не контора, дерьма по колено!

Гомон в камере стал несколько потише, Ландсберг почувствовал, что на него наконец обратили внимание, начали присматриваться. Теперь рядом с ним появился еще один силуэт, приглашающе махнул рукой:

– Туда, уважаемый! Там тя народишко дожидает, Барин!

Ландсберг направился в душный сумрак и наконец очутился перед нарами, на которых в живописных позах расположились пятеро иванов – все как один в косоворотках с расшитыми воротниками, низких сапожках-«хромачах» и заправленных в них плисовых штанах. Посреди шконки, на чистой тряпице был накрыт «стол» – бутылка «казёнки», порезанное сало, кружки темной колбасы, ломти хлеба.

– Милости просим, уважаемый! – пошевелилась крайняя фигура, неопределенно махнула рукой. – Эй, морды, табурет подайте гостю!

В окружающей шконку толпе глотов произошло движение, над смутно белеющими лицами возник и поплыл к Ландсбергу самодельный табурет. Наслышанные о кознях для новичков, Ландсберг, прежде чем сесть, крепко пошатал табурет руками – у него могли быть подпилены ножки. Сядет человек, и очутится на полу, в жидкой грязи, под радостный гогот дожидающейся развлечений толпы. Табурет оказался без сюрпризов, и гость сел, выжидающе глядя на иванов.

– Откушать с нами? – Перед Ландсбергом оказалась почти чистая чашечка, из которых в сахалинских тюрьмах предпочитали пить водку.

Отказываться не следовало, и Ландсберг взял в руку чашку, другой отломил кусочек хлеба.

– Ну, со знакомством, уважаемые! – Он опрокинул в рот скверную, отдающую керосином водку, пожевал сыроватый хлеб.

Иваны тоже выпили, под жадно-голодными взглядами окружающих шконку лиц разобрали кружки колбасы, куски белой булки, ломти сала. Лениво закусывали, иногда не глядя швыряли в толпу недоеденные куски, разговор начинать не спешили.

– Значится, вот ты каков будешь, Барин! – начал наконец один. – Наслышан о тебе народ, слушок сюды раньше твово парохода прибёг. Нехорошо про тебя говорили, Барин, как на духу тебе скажу… Забижаешь, говорили, народишко. Калечишь, а то и вовсе до смерти убиваешь… Уставов тюремных признавать не желаешь, к авторитетным людям без почтения…

– Другие говорили, что правильный ты арестант, Барин! – сипло подхватил соседний переговорщик. – Баили, что ты хоть и из ихних благородий, а не чистоплюй. В тюрьму по крови пришел, по сурьезной статье. К начальству не примазываешься, ихнюю руку не держишь, товарищей не выдаешь.

– Дырку в горе здеся на Жонкьере доделывали – не забижал арестантов, калечиться не посылал, в опасные места сам первым шел. Выпей-ка ишшо с нами, Барин!

– Благодарю, не могу, уважаемые! Желудок не позволяет много пить! – Ландсберг решительно перевернул вверх дном свою чашку, взял еще кусочек хлеба.

– Гляди сам. Ты нам свое уважение уже выказал, не побрезговал.

Иваны снова выпили, закусили.

– Ну, теперя слушай наш сказ, мил-человек! – Иван по фамилии Баранов тоже перевернул свою чашку и уставился на Ландсберга тяжким взглядом. – Каторга тебя прощает покамест, Барин, – за то, что уважаемых людёв в Литовском замке, да во Псковской пересылке жизни лишил. Дело то давнее, далекое – кто знает, можеть, тебя не поняли, можеть, ты чево не знал, не разумел. Помогать каторге, канешно, придется – ты ж при начальстве. Слово там замолвить за кого, или с бумажкою какой помочь. Это – само собой. Но спытание нашенское ты пройти должон, Барин! Исполнишь каторжанский приговор – живи потом как знаешь. Не откажешь каторге, Барин?

– Не откажу, коли смогу. А что за приговор каторжанский?

– Давай о деле, – согласился Баранов. – Есть тут человечишко один, оченно для всей каторги вредный. Карагаев его фамилиё. Слыхал, поди?

– Да, надзиратель Карагаев. Слышал.

– Во-во! Лют энтот самый Карагаев до невозможности! Драть приказывает всё, что ноги-руки имеет. Лютует, собака! Эй, народ, ну-ка, подведите-ка сюда Никишку, пусть Барин поглядит!

Толпа, обступившая нары, зашевелилась, раздалась, и двое каторжников почти поднесли поближе повисшее на их руках полуголое тело, поворотили спиной к Ландсбергу, подвинули поближе свечи. Спина Никишки была вздута и буквально взлохмачена розгами, сам человек висел на руках без сознания.

– Вишь, каков Никишка стал? – кивнул на несчастного Баранов. – Не жилец, точно тебе говорю. А сколько уж схоронили таких, после карагаевских-то милостев? А перепоротых сколь? Вот и приговорила, значить, Карагаева каторга. А ты помочь должон, Барин!

– Смертного греха на душу не возьму! – твердо заявил Ландсберг. – Что хочешь со мной делай – нет моего согласия!

– А тебе и не надо свои ручки марать! – усмехнулся Баранов. – Желающих поквитаться с Карагаевым и без тебя хватит! А исделать тебе надобно вот что будет…

– Погоди, уважаемый! – Ландсберг протестующее поднял обе руки. – Погоди, не говори более ничего! Пойдем-ка, на воздух выйдем отсюда! Не обговариваются такие дела – чтобы сотня ушей вокруг была!

– Ты что же, каторге не доверяешь? – прищурились на Ландсберга иваны. – Каторга по уставу живет, болтать никто не станет, за длинные языки на ножи у нас положено ставить!

– Устав уставом, а любой человек слабину дать может! – Ландсберг поднялся. – Здесь я слушать больше ничего не желаю, уважаемые! Хотите – на дворе подожду?

– Ну жди, – усмехнулся Баранов. – Может, кто и выйдет…

Ждать Ландсбергу пришлось недолго. Вскоре рядом с ним проявились из темноты фигуры двух иванов.

– Горд ты, все ж, чрезмерно, Барин! – длинно сплюнул на землю Иван Пройди-Свет. – Без оглядки живешь!

– Как раз с оглядкой, уважаемый! – возразил Ландсберг. – Ты говори, чего от меня требуется.

– А требуется от тебя, уважаемый, чтобы ты Карагаева в день, который мы тебе укажем, привез в Ведерниковский станок. Туды ведь столбы сейчас с проволокой ставят? И народишко арестантский на тех столбах корячится. Так вот, соберешь в тую ватагу, что столбы ставит, людишек, которых мы тебе укажем. Они все и сделают. Твое дело – Карагаева туды привезть.

– Карагаев гнида умная. Лютует, собака, а себя бережет, – ввернул второй иван. – С двумя револьвертами ходит. Твое дело – привезть его на место так, чтобы ён ничего не заподозрил.

– А с чего это ему доверяться мне? Он со мной и не говорит никогда…

– Ты сюды слухай, Барин. Ты ведь на разнарядках бываешь? Бываешь! Заказываешь рабочих – туды столько-то, сюды… Вот и сделай так, чтобы в Ведерниковский станок дополнительную ватагу попросить. Кого – я те после скажу. Пожалуйся: мол, каторжные рабочие плохо работают, не слухают тебя. Попроси, чтоб надзирателя тебе в помощь дали, для соблюдения порядка. Понял?

– А если другого пошлют? Не Карагаева?

– Надо исделать так, чтоб он сам напросился в Ведерниковский станок! Когда на разнарядке будешь на каторжных жаловаться, упомяни Трифонова и Афанасьева. Они, мол, более всех воду мутят, других сбивают с толку. Как тока Карагаев про этих двоих услышит – сам вызовется ехать с тобой!

– С чего это?

– На Трифонова да на Афанасьева у него давно зуб вырос. Того и другого не раз на «кобылу» посылал. Одного за дерзкие разговоры, другого за бабу. Бабенку одну, из прошлогоднего сплаву, Карагаев к себя в сожительницы всё сманивал. А она взяла да и к Афанасьеву сама пошла. Он на морду красивый шибко, Афанасьев, вот бабы к ему и липнут. Верно говорю, Барин: как услышит Карагаев про энтих двух – сам вызовется ехать к ним, порядок наводить!

– Ну поедет он. А далее что?

– А ничего! Заранее место подберешь, чтоб немного не доехать до станка. Чтобы лошадь на том месте придержать – на повороте, али камень на дороге мешать проезду будет. В том месте людишки из кустов выскочат, на Карагаева насядут – тут ему и конец.

– А я, испугавшись, в станок поскачу, тревогу поднимать? Напали, мол… Так, что ли?

– Так. Только шибко не спеши, с тревогой-то. Дай людишкам дело сделать. Двое после того, как Карагаева кончат, в бега подадутся. В Ведерниковском станке солдат караульной команды всего трое. Все за беглыми не побегут, не положено. И все едино – дай беглым подальше уйти.

– Так ведь все равно поймают. Я слышал, на Сахалине долго не бегают… А как поймают – допросят. И всё наружу выйти может…

– А енто уже не твое дело, Барин! Твоя забота – Карагаева на место привезть, спытание нашенское сдюжить. Ну и, канешно, когда людишки из кустов выскочат – гляди, чтобы Карагаев за револьверты свои не успел схватиться. Если что – придержишь, силенки, чай, не занимать. Понял?

– Так! – понятливо покивал Ландсберг. – Сначала разговор был – привезти Карагаева на нужное место, и только. Потом говоришь – людишек нужных в ватагу, что столбы ставит, собрать. Теперь, оказывается, еще и придерживать надо Карагаева… Не пойдет, уважаемый!

– То исть, отказываешься каторге помочь, Барин?

– Так ведь выходит, что и так, и этак мне конец, мил-человек! Чего ж мучиться-то понапрасну стану? Про назначенное вами испытание сотня человек в тюрьме, не меньше, слыхала. Донесет кто-то, схватят меня, людей повяжут, которых каторга исполнителями назначила… И Карагаев цел останется, и мне конец. Вот и все ваше «испытание»!

– Отказываешься?

– Отказываюсь. Раз каторга надумала Карагаева порешить, так и без меня порешат. Меня ведь иваны убрать вместе с ним хотят. Разве не так? Я вам поперек горла, уважаемые! Зло на меня держите, что не желаю быть на вас похожими. Что в каторгу пришел, чтоб не по-волчьи жить, а принять наказание, людьми за мой грех назначенное. Так что отказываюсь! – вздохнул Ландсберг, без страха поглядывая на темные фигуры. – Делайте что хотите! Только учти сам, и другим передай, уважаемый! Захотите со мной посчитаться – дорого жизнь моя вам обойдется! Я солдат, и убивать умею. Слыхал, небось? Сколько смогу – стольких варнаков на тот свет с собой и захвачу, понял?

– Понял, Барин! Только и ты не торопись! Гонор гонором, а все ж подумай! Каторга до завтрева ответ твой окончательный ждать станет.

Завизжала дверь, в светлый прямоугольник проема высунулся кто-то, окликнул:

– Барин, ты тута? Пазульский откушал уже, зовет тебя. Иди поскореича!

* * *

– Стало быть, ты и есть тот самый Барин! – подслеповато прищурился на Ландсберга патриарх каторги. – Слыхал, как же… Молодой ты… Сколько годков?

– Двадцать семь, уважаемый.

– Двадцать семь, – покивал старик. – А присудили тебе пятнашку?

– Четырнадцать лет, уважаемый.

– Я ж говорю – молодой. И выйдешь молодым, коли правильно себя вести станешь. Ладно, Барин, мне пока до тебя дела нету. А позвал потому, что народишко попросил: гордый ты, говорят, очень. Вот, гордый-гордый, а к старику пришел, хе-хе… Да и посмотреть в личность твою любопытно было, каюсь, грешник! Был в третьем нумере-то?

– Был.

– Спытание каторжанское принимаешь, Барин?

– До завтра подумать можно, сказали.

– Ну, стало быть, думай!

– Откажусь я, уважаемый. Слыхал я, что иваны своему слову истинные хозяева. Захотят – дадут, захотят – обратно возьмут. Так и с моим испытанием. Одно пройдешь – второе назначат, потом третье.

Пазульский усмехнулся, потеребил длинную желтоватую бороду.

– Насчет спытания я тебе слово свое, варначье, даю, Барин! Пройдешь достойно – никто тебя второй раз трогать не станет. Мне-то веришь?

– Верю, уважаемый. Тебе вот – верю.

– Вот и ступай с богом! – Пазульский зевнул, широко распахнул пустой, без зубов рот. – А я спать лягу. День прошел, завтра другой настанет – всё мне, старому, радость. Ступай, Барин!

Вернувшись в избу к Фролову, Ландсберг на осторожные расспросы хозяина отвечал уклончиво, а то и рассеянно, невпопад. Чем и перепугал осторожного Фролова окончательно. Что квартирант, что хозяин до утра проворочались без сна, молчали, да изредка покашливали, пили воду.

Утром, явившись на службу, Ландсберг сразу заметил, что атмосфера в канцелярии ощутимо изменилась. Писари из каторжных многозначительно переглядывались, говорили слегка развязным тоном, а двое и вовсе не по имени-отчеству, а Барином окликнули – несмотря на строжайшее, с самого первого дня службы Ландсберга, его предупреждение и настоятельную просьбу.

На первый раз нынче Ландсберг кличку, резавшую слух, стерпел. После второго велел всем собраться в его комнате. Сесть, вопреки обыкновению, никому не предложил, сразу перешел к делу:

– Господа хорошие, мы с вами, кажется, с первого дня договорились: собачьих кличек в присутствии не произносить. Тем не менее, меня сегодня дважды окликнули по-каторжному. В чем дело, господа?

Ответное молчание затягивалось. Наконец, один из писарей, поощряемый взглядами и толчками товарищей в бок, развязно проговорил:

– А что же ты… то есть вы… Что же вы, себя каторжным не считаете, Ландсберг? Должность, она ведь из категории, знаете ли, преходящих… Сегодня инженер, а завтра под нары полезет! А клички, извините, каторжанская традиция-с! Вот вы меня, Ландсберг, тоже можете по кличке звать – я не обижусь!

– Понятно! – Ландсберг побарабанил пальцами по столу, словно мимоходом согнул и разогнул отполированную подкову, доставшуюся ему от предшественника в качестве пресса для бумаг. – Стало быть, мой вынужденный вчерашний визит в кандальную для вас, господа хорошие, тайною не является? Как, вероятно, и сделанное мне предложение? Вы уж не молчите, господа хорошие, честью пока прошу!

– А чего на каторге скроешь, Карл Христофорыч? – миролюбиво отозвался другой писарь.

– Каторга – там, в кандальной! – резко оборвал его Ландсберг. – А здесь, милейшие, казенное присутствие! Говорю последний раз: еще раз услышу кличку – хоть свою, хоть чью – уволю к чертовой матери! И прослежу, чтобы уволенные в древотаски были определены! Всем всё понятно? А теперь пошли вон! Впрочем, Михайла Карпов пусть останется! Остальные – вон!!! И – работать! К обеду проверю исполнение поручений.

Оставшись с Карповым наедине, Ландсберг походил по комнате, успокоился, присел напротив компаньона.

– Ну, Михайла, что скажешь? До тебя, конечно, тоже слухи уже дошли?

– Так – каторга, Христофорыч! Она слухом полнится… Худо дело, Христофорыч! – сплюнул компаньон. – Не знаю, что и подсказать, язви их всех в бога, душу и прочее! Откажешься от испытания – смерть скорая, лютая. Не спрячешься, не схоронишься нигде. Согласие дашь да попытаешься схитрить – каторга дознается до правды, то ж самое будет! Выполнишь, что велено – власти непременно дознаются! И всплывет, как то дерьмо в крещенской проруби.

– И что же мне делать теперь, друг Михайла?

– Не знаю, Христофорыч! Покуда одно могу сказать – не отказывайся!

– Вот чудак! Да ведь если не откажусь – значит, согласен!

– Посидим, обмыслим это дело, авось и выкрутимся, кумпаньнон!

Всецело доверяя «кумпаньону», целиком полагаться на его «обмысливание» Карл тогда все же не стал, и решил провести предварительную разведку местности, где намечалась расправа с Карагановым.

Закончив на следующий день побыстрее дела в конторе, Ландсберг отправился на конюшню и велел заложить коляску для поездки в Ведерниковский станок.

Конюхами при окружной конюшне состояли те же каторжные, в основном из деревенских мужичков. Те, кому посчастливилось в каторге быть приставленными к лошадям, выполняли привычную им извечную работу, своими местами очень дорожили. Нехитрое конюшенное хозяйство они старались содержать в образцовом порядке, чтобы, не приведи господь, не заслужить нареканий начальства и не очутиться опять в душной вони тюремных нумеров. Двор и денники всегда были подметены и чисто прибраны, лошади вычищены, а конская упряжь и экипажи содержались исправными.

Подводя к инженеру запряженную в таратайку лошадь, один из конюхов потоптался рядом и вдруг неожиданно спросил:

– Прощения просим, ваша милость…

– Что такое? – нахмурился Ландсберг, ожидавший после своего «визита» в тюрьму все что угодно.

– Не изволите ли быть господином прапорщиком Ландсбергом, ваша милость? – смущенно вопросил конюх. – То есть, не сейчас, канешно, а в прежние, то исть, времена?

Карл всмотрелся в лицо конюха. Было в этом лице что-то знакомое, однако мрачные мысли мешали сосредоточиться.

– Допустим, – осторожно признался он. – А ты кто таков? Откуда меня знаешь?

– Ну как же, ваш-бродь! Я сразу вас признал. Под вашим началом в 7-й саперной роте службу проходили. Через пустыню шли вместе, в Туркестанском походе! Помните?

Карл еще раз всмотрелся в лицо конюха, покачал головой:

– Извини, брат, что-то не припоминаю!

– Оно так, оно канешно, – опустил голову конюх. – Солдат-то там скоки было, где всех упомнить! А вот я ваше благородие запомнил! Совсем мальчишкой ведь, извините, были! Только из «вольнопёров», видать… Наши-то, ротные, спорили об вас даже: долго ли «прапор» бодрячком шагать по пескам будет? Скоро ли скиснет? Прощения просим, канешно…

Первый Туркестанский поход, боевое крещение прапорщика Ландсберга… Такое не забывается! Карл через силу усмехнулся:

– Ну и как спор-то тот? Кто выиграл?

– Вы, ваш-бродь, и выиграли, – посветлел лицом конюх. – Так впереди роты две недели и шагали. Хотя и видать было, что иной раз еле идет человек.

– Понятно, – кивнул Ландсберг. – Полчанин, стало быть? А зовут как? Сюда как попал?

– Мироном крестили, ваш-бродь. А сюды… Жениться я после службы надумал, девицу приглядел, сватов заслал. Да и женился, собственно. А потом отца родного на вилы поднял, – перекрестился Мирон.

– Отца?!

– Отца ваш-бродь. Очень даже обычное в деревне дело. Нас, братьев, четверо в доме было, трое до меня женились, невесток отцу привели. А батюшка мой, царствие ему небесное, крепким мужиком был еще. Жаловались браться промеж собой, что «пользует» батюшка невесток своих в отсутствие сыновей. Я не верил, пока моя Верка со слезьми не покаялась мне, что только я из избы, а старый мерин на сеновал ее силком ташшит. Я два дня как мешком оглушенный ходил, не знал – верить ли, нет ли? Потом решился, напрямки батюшку спросил: правда ли? А он, аспид, хоть бы для порядка отказался, Верку мою бы обвинил в наговоре! Нет, смешки начал строить… Ну я и не сдержался, ваш-бродь. Теперь тута, при лошадях состою.

Ландсберг вздохнул, ободряюще похлопал конюха по плечу, забрался в таратайку. Лишь спросил напоследок:

– Долго еще тебе тут, Мирон?

– Три годка осталось, ваш-бродь. Сдюжу как-нибудь! Ну а вам счастливенько съездить, ваш-бродь! Упредить тока хочу, ваш-бродь: в варнацком спытании, кое вам назначено, хитрить боже упаси! Прознают иваны про хитрость – смерть лютую примете! Оне, варнаки, уж и человечка приставили к вашему благородию – чтобы следил да им докладывал. Кукишем прозывается, гаденыш! Знаете таковского?