Книга пощечин

Когда мама приступила к работе, больницы, как таковой, в Аксае еще не было, и мама фактически с нуля создала фтизиатрическую службу. Первое время она постоянно ездила на конференции, но вскоре папе это надоело, и однажды, уже в аэропорту он попросил у провожающего главного врача мамин билет, чтобы что-то там проверить. Тот дал. Папа демонстративно порвал его у всех на глазах, взял маму за руку и сказал:

– Пошли домой.

Дома, разумеется, был скандал, но, думаю, мама не сильно на него обиделась. По своей природе она была домашним человеком. Карьеру она считала делом мужским, пьянки не любила, так как пить не могла вообще, – ей достаточно было съесть конфету с заспиртованной вишней, чтобы почувствовать себя плохо. Доходило до смешного. Когда папа напивался, маме становилось плохо от запаха перегара, и утром следующего дня не он, а она «звала Ватсона», нагнувшись над унитазом.

В студенческие годы она ходила только на институтские вечера, искренне презирая тех, кто любил ходить на танцы (так тогда назывался аналог дискотек).

Смерть папы стала для нее чем-то большим, чем горе. Был 1992 год, время крушения Советского Союза, а с ним привычного жизненного уклада и уверенности в стабильном будущем. Так что вместе с папой мама фактически похоронила и свои воздушные замки. Когда те рухнули, мама осталась лицом к лицу с пугающей неизвестностью.

Надо сказать, что после перестройки мы стали жить заметно лучше, чем при Совке, но из-за такого же иллюзорного страха перед будущим, как и ее прежняя уверенность в завтрашнем дне, мама была уверена, что жизнь стала хуже, и до самой смерти боялась нищеты.

Хуже мы стали жить только на фоне других. Так если при Совке мы считались богачами, то после перестройки сначала стали середняками, а потом достигли уровня бедноты. Опять же, по своей наивности мама верила тому, что ей рассказывали по телевизору, и если раньше вся страна в едином порыве шагала в светлое будущее, то теперь все было ужасно и с каждым днем становилось хуже и хуже.

Потеряв веру в реальность, мама, как за последнюю соломинку ухватилась за мистику и религию. Папина смерть не давала ей покоя еще и потому, что вскрытие не выявило причины смерти. Скорее всего, папа умер от банального сердечного приступа, и будь кто-то рядом, его бы спасли. Мама не хотела принимать это объяснение и решила, что папу убили при помощи колдовства – тогда эта тема еще только набирала популярность. В колдовство мама поверила не на пустом месте, так как, во-первых, к тому времени я уже успел продемонстрировать свои целительские способности, а во-вторых, мы столкнулись с «чертовщиной», о которой я расскажу чуть позже.

В бога мама поверила после инфаркта, который случился с ней на даче в день всех святых через полтора года после смерти папы. Она с кем-то из подруг поехала туда готовить огород к посадке и наработалась граблями до сильной боли в груди. Домой они возвращались на общественном транспорте. Приехав, она отправилась пешком в больницу, где своим ходом поднялась в кардиологическое отделение на 4 этаже.

ЭКГ показала обширнейший инфаркт, так что никто из врачей не думал, что она выживет. Но мама не только выжила, но и достаточно быстро пришла в норму. Во время болезни ей приснилось, как с неба к ней сошло солнце, согрело ее своими лучами и сказало, что все будет нормально. После этого мама решила, что ее спас бог. Она познакомилась со старочеркасским священником, отцом Виктором, бывшим военным врачом. Они быстро нашли общий язык, и мама крестилась в старочеркасском соборе. Какое-то время она ходила на службы, а потом отца Виктора перевели в Ростов. Новый поп маму разочаровал. Не способствовали ее уважению к церкви и дорогие иномарки, на которых тогда ездили послушники старочеркасского монастыря. Разочаровавшись в церкви, мама решила верить сама по себе, без посредничества попов, тем более что в Евангелие о необходимости такого посредничества нет ни слова.

Когда брат усиленно готовился отбыть в Канаду, в Аксае появились американские миссионеры мормоны. Брат с ними познакомился в надежде на то, что они помогут ему с отъездом и с изучением английского языка. Он привел их к нам в гости. Мама, простая душа, сразу же сказал, что по-английски знает только fuck you, правда, значения этих слов она тогда не знала. Мормоны смутились, начали объяснять, что так лучше не говорить…

Узнав, что мама верит в Иисуса Христа, но не принадлежит ни к одной церкви, они рассказали ей историю из жизни Иосифа Смита. Не зная, к какой религиозной организации примкнуть, он попросил бога указать ему правильную веру, и тот во сне врубил его в мормонство.

Мама решила поступить точно также. Ночью ей приснился Иисус Христос. Он шел куда-то с учениками. Не успел он появиться, как набежала куча людей. Маме удалось к нему протиснуться.

– Иисус Христос, – обратилась к нему она, – укажи мне истинную веру.

– Ты в меня веришь? – спросил он.

– Верю, всем сердцем верю.

– Тогда гони всех на хуй, – сказал он и пошел дальше.

Однажды они рассказали историю, которая запомнится им, наверно, до конца дней: Шли они спокойно домой. Никого не трогали. Не пьяные – они вообще не пьют. Тут откуда ни возьмись появился пьяный в сракотень мент.

– Стоять, стрелять буду! – заорал он, увидев их

Они бежать. Он за ними. Бежит, пистолетом размахивает. Хорошо хоть ума хватило никого не пристрелить.

– Это специфика российской жизни, – пояснил я. – У вас бандиты, кто в чем, ходят, а у нас по форме и с удостоверениями, чтобы человек сразу видел, с кем имеет дело.

Желая сохранить наш семейный уклад, мама пыталась поставить меня на место папы. Я не хотел быть номинальный главой семьи. Меня вполне устраивал социальный статус сына Тамары Васильевны. К тому же все основные вопросы решала, как прежде, она. Поэтому, когда она говорила мне, как папа поступал в тех или иных ситуациях, я отвечал:

– Я не он, так что не трахай мне мозги.

Я всю жизнь старался не вникать в то, что не требует моего непосредственного участия. Особенно в происходящее в стране. Моей мечтой было жить, не зная ни названия страны, ни фамилии президента. Мама то и дело пыталась пересказывать мне увиденное по телевизору или рассказывать о росте цен. Меня это раздражало. Периодически мы скандалили.

– Это же важно! – доказывала мама, когда я демонстративно не желал слушать о повышении цен на коммуналку.

– И что, если я буду это знать, цена упадет?

– Нет, но…

– А раз нет, то и не трахай мне мозги.

Мама обижалась, говорила, что и так со мной уже боится разговаривать.

– Так ты не разговариваешь, – отвечал я. – Ты пересказываешь телевизор.

– Но надо же знать…

– А я хочу не знать.

– Но как?

– Вот так.

– Чудной ты человек.

– Какой есть.

– Скажи тогда, о чем с тобой можно говорить?

– О чем угодно, но только не о том, что говорят по телевизору, и не о ценах на рынке.

Сколько помню, я всегда старался окружить себя этаким вакуумом. В моей комнате постоянно задернуты шторы. А не так давно я врубал музыку утром и выключал перед сном, чтобы отгородиться от окружающих звуковым барьером. Сейчас я делаю это реже. Когда родители уезжали на дачу, я первым делом отключал телефон, затем убирал подальше все часы, чтобы отгородиться не только от внешнего пространства, но и от времени. Совсем нелюдимым при этом я не был, так как, стоило родителям уехать, ко мне в гости заваливали друзья.

Мама не могла понять, что незнание происходящего в стране-и-мире и наличие буфера между мной и ближними являются необходимыми условиями для моего внутреннего комфорта, и постоянно пыталась разрушить мой вакуумный мирок, а я защипал его изо всех сил.

– Как ты будешь жить, когда меня не станет?! – сокрушалась она.

– Тогда и увидим, – отвечал я.

Духовным преемником папы, в конце концов, провозгласил себя Коля. При жизни они с папой не ладили, часто ругались, а один раз не на шутку подрались. «Забыв» об этом, брат создал что-то вроде культа вокруг папиной фигуры. Довольно часто он ходил на папину могилу, пил там водку, разговаривал с папой. Он сделал (за мамины деньги) железное надгробье и оградку, прихватив участок для мамы. Когда мама разделила между нами наследство, Коля под девизом «все папино – мое», выгреб все его вещи и даже потребовал у мамы папино золото. Надо сказать, что золота у нас было немного. Имея свое, советское представление о ценности вещей, родители тратили больше на книги, их у нас было около 2 000 томов, ковры, посуду, вещи и еду.

Ковры в Советском Союзе были поистине культовыми предметами, ставшими главной причиной появления традиции снимать обувь в домах. Понять это мне помогло детское воспоминание: Первая половина семидесятых годов. К родителям часто приходят гости. Они проходят в зал и уже там, перед ковром снимают обувь. Это сейчас для многих ковер не более чем напольное покрытие. Тогда же, в советское время он был символом достатка, успеха в жизни и богатством, которое надо было передать детям и внукам в целости и сохранности. Именно благоговение перед Коврами (с большой буквы) заставило нас снимать обувь. Так мусульмане разуваются перед входом в мечеть. А как же грязь? Конечно, в сырую погоду, там, где тротуары – непроходимая топь, в туфлях в комнату не зарулишь, но если на улице сухо, и везде есть асфальт или тротуарная плитка, мокрой тряпки у порога вполне достаточно для соблюдения чистоты. С другой стороны, носки или колготки – прекрасные пылесборники. На них мы переносим из дома в дом не только грязь и аромат ног, но всевозможные болезни, которым вполне вольготно живется потом в коврах и хозяйских тапочках. Кто пытался вывести грибок, знает, о чем я говорю.

Так вот, золота у нас было не много, а папиными были только 2 кулона, которые он привез из Египта. Все остальное мама или купила по блату, или ей подарили. Несмотря на это, Коля провозгласил папиным все мамино золото и потребовал, чтобы она его отдала. Тогда золото мама зажала, но позже, когда Коле понадобились деньги для покупки дома и предэмиграционных поездок в Москву, она продала почти все свои драгоценности.

Свинина захотела еще большего и чуть ли не в приказном порядке потребовала от мамы, чтобы та подарила одну из комнат в нашей квартире Валерке. Разумеется, мама послала ее подальше.

Мама всегда хотела, чтобы мы с братом дружили, но своими действиями лишь способствовала развитию нашей взаимной неприязни. Она словно нарочно приглашала его со Свиномассой в самое неподходящее для меня время. Стоило мне, например, позвать на дачу друзей на пиво с шашлыками, как мама обязательно тащила туда уродственников, ломая тем самым мне и друзьям кайф. Когда же я приглашал домой барышню, мама звала их на обед.

В результате у меня развился на уродственников стойкий рвотный рефлекс, и я стал называть их в разговоре с мамой не иначе, как «твои родственники». Открывая им дверь, я на всю квартиру сообщал маме:

– Опять твои родственники приперлись.

Мама искренне не понимала моего отношения к брату, а когда я ей пытался объяснить, что его слишком много в моей жизни, говорила:

– Он мне такой же сын, как и ты.

Не удивительно, что их отъезд в Канаду стал для меня чуть ли не главным праздником в жизни.

Наши отношения с мамой ухудшились, когда разбились мои розовые очки. Это произошло после того, как Валеркины приятели под руководством родительского друга пролезли по нашей даче. Менты, разумеется, виновных не нашли, хотя все знали, кто это сделал. Тогда мама, сказав, что знает нужного криминального авторитета, который обязательно найдет воров, обратилась за помощью к одному из старочеркасских полубомжей.

До этого момента мама была для меня авторитетом, и когда было надо, я всегда обращался к ней за помощью или советом. После этого случая я увидел, что она хоть и начитанная, но наивная дура. Так, например, она продолжала верить продавцам, и когда один из них ей продал продукцию местного изготовления и соответствующего качества под видом австрийских туфлей, она долго не хотела верить, что ее обманули. Втулили ей эти туфли, правда, по заслуживаемой ими цене.

В другой раз она чуть не купила какую-то ерунду у ходящего по квартирам разводилы. Когда я начал выставлять его за дверь, мама попыталась меня остановить, говоря, что это дело чести.

«Прозрев», я почувствовал себя идиотом оттого, что так долго не замечал маминой глупости. После этого разочарования ее мнение перестало для меня что-либо значить, и я фактически превратился в домашнего тирана. При этом я сам был не менее наивным и доверчивым, чем она. Вот только один пример: В свое время у меня была куча виниловых пластинок. Несколько десятков отечественных, почти столько же из лагеря социализма, и совсем чуть-чуть фирменных. После покупки проигрывателя компакт-дисков ни пластинки, ни бобины, ни, тем более, кассеты слушать уже не хотелось, и я решил все это продать. Бобины ушли вместе с магнитофоном. Кассетами я подвязывал виноград на даче – весьма, кстати, удобно, а пластинки решил сдать. Для этого я поехал на сходку. Там договорился с одним торгашом, что он что-то купит, а что-то возьмет под реализацию. Он сразу сказал, что раз я договариваюсь с ним, то договор есть договор, и мне не следует ни с кем больше на эту тему разговаривать из других торгашей. Будучи интеллигентствующим лохом, я так и сделал. В результате тот торгаш развел меня на все мои пластинки. К счастью, потом, на занятиях по психологии из меня эту интеллигентскую дурь вытравили практически полностью.

Разумеется, я был неправ по отношению к матери. Таков уж механизм разочарования: сначала мы выдумываем себе бог весть что о человеке, возносим его на пьедестал, а когда оказывается, что он не соответствует нашим о нем представлениям, возлагаем всю вину на него, при этом опять выдумываем далекий от реальности, но теперь уже отрицательный образ этого человека. Его же вина заключается лишь в том, что он таков, каков есть.

На самом деле я могу упрекнуть маму только в том, что она была доброй, отзывчивой и очень сильно любящей меня женщиной. Кстати, то, что она была бесхитростной и готовой всем помогать, приносило ей больше пользы, чем вреда. Конечно, ее добротой пользовались различные проходимцы, но большинство людей было ей благодарно, и когда нам было нужно решить какой-либо вопрос, всегда находился тот, кто брался помочь.

В молодости мама была очень красивой. Но, несмотря на то, что у многих мужиков при виде ее начинала течь слюна, она оставалась верной папе. Во-первых, она даже представить себе не могла, что пока он рискует жизнью, она будет делать это с другим мужиком; а во-вторых, секс для нее был неприятной обязанностью, и если бы отношения между мужчиной и женщиной ограничивались романтической беседой, мама была бы счастлива. Поэтому, кстати, из всех папиных друзей она нашла общий язык только с одним, который был интеллигентным импотентом.

Не удивительно, что после папиной смерти к маме потянулись женихи.

Первым набрался смелости Макариус, бывший муж Тети Оли. К тому времени он уже был несколько лет вдовцом.

В юности он плавал, или, как они говорят, ходил на теплоходе по реке Дон, пока не попал в шторм. Штормит на Дону серьезно – детям до пяти лет купаться нельзя. Сражался он с непогодой, проявляя чудеса героизма, но не выдержал натиска стихии и рухнул подобно Александрийскому колоссу, поскользнувшись на палубе. Испугавшись, он списался на берег, где долгие годы перебирал героически папки, за что получил звание ветеран труда.

В свое время мать изменила в документах дату его рождения, благодаря чему он не попал на войну, что не мешало ему завидовать дяде Феде, мужу другой маминой сестры, тети Лены. Тот в 16 лет добровольцем ушел на фронт и всю войну провоевал в разведке. Завидовал Макариус его ветеранской пенсии.

– Ну так воевать надо было, а не в тылу отсиживаться, – обрывала Макариуса мама, когда он начинал жаловаться на «несправедливость».

– Да что там он воевал, – огрызался Макариус.

В молодости Тетя Оля неудачно переболела ангиной, которая дала настолько серьезное осложнение на сердце, что ей пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Пенсия была 40 рублей. Макариус зарабатывал около сотни. Для семьи из трех человек, у них был сын Вова, это были копейки. Разумеется, мама им помогала, тем более что Вову фактически вынянчила она.

Из-за этого сначала Коля, а потом и Свиномасса возненавидели Вову лютой ненавистью. По их версии благодаря своей подлости Вова втерся в доверие к маме и получал блага, которые по праву принадлежали Коле. Позже Вова сначала украл трубы с моей дачи, а потом начал по ночам лазить через забор к Митрофановне и воровать ценные вещи у нее в сарае. Разумеется, это был бред. Не знаю, воровал ли кто трубы, но во дворе у Коли я обнаружил очень похожее на выкопанное у нас на даче кем-то дерево, причем появилось оно у них сразу после того, как пропало у нас.

Когда у Вовы родились дети, ненависть уродственников распространилась и на них. Пока они были маленькими, Коля доказывал всем, что они тупые и недоделанные, вот только со временем они выучились и нормально устроились, чего нельзя сказать об уродственниках.

Но вернемся к Макариусу.

До самой смерти Тети Оли он не верил в то, что она серьезно больна, и когда она стонала ночами уже в свои последние дни, он ругался и требовал, чтобы она заткнулась, так как ее стоны не давали ему спать. Этого мама не смогла ему простить.

Уйдя на пенсию, зажил Макариус яркой, интересной жизнью: Вставал он на рассвете и сразу же шел в туалет, где продолжал дремать, пока его не звали к завтраку. После завтрака он перебирался в зал, где измерял себе давление и температуру, после чего заносил их в специальный журнал. Также он фиксировал температуру воздуха, атмосферное давление, осадки и прочую дребедень, составляющую, по его мнению, совокупность решающих факторов, или состояние среды его обитания. Я больше чем уверен, что была у него в журнале специальная графа, где он отмечал данные о своем дерьме: цвет, запах, количество, консистенцию. Количество дерьма определялось на глаз в связи с отсутствием необходимых для его определения приборов. Он разве что цветные графики не строил. Возможно, потому что не хотел тратиться на цветные карандаши или, верх расточительства, фломастеры. Периодически он засыпал, тревожно вскакивая каждый раз, когда начинались новости, которые он никогда не пропускал.

Как-то Вова предложил Макариусу купить мешок сахара пополам.

– Чего я буду покупать пол мешка, если нас четверо?! – возмутился Макариус.

– Так ты же его и ешь.

– Да ну, сколько там я его съедаю?

– Мы пьем чай без сахара, а ты кладешь в чай то сахар, то варенье. Кроме тебя никто его не ест.

– Зачем тогда он нужен? Я столько не съем.

– Тебе так только кажется.

Следующие несколько дней Макариус не находил себе места. Сначала он раздобыл где-то школьные лабораторные весы, на которых взвесил ложку сахара. Затем высчитал среднее значение выпитых чашек чая… В конце концов, после целой цепи математических вычислений, он определил свою среднегодовую норму сахара.

Пришел он как-то к маме на день рожденья.

– Привет, Том. Цветы, я знаю, ты не любишь, так я купил тебе конфет 200 грамм к чаю, – сообщил он, вручая ей кулек наверно самых дешевых конфет, – это то же, что и коробка, но там за кусок картона дерут столько! Им бы только хапать! Довели страну! Это все Ельцин…

Надо было сохранить эти конфеты и положить их в музей, рядом с пайкой блокадного хлеба.

Случилась с Макариусом беда. Заболел живот в районе пиписьки. Стоило у него где-нибудь кольнуть, как он в панике бежал сначала к Макаровне. Доводилась она ему сестрой, и занималась тем, что торговала БАДами. Макариус был одним из главных ее клиентов. Оставлял он у Макаровны всю пенсию, за вычетом ста рублей, которые отдавал Вове на содержание семьи.

От Макаровны он спешил в поликлинику, а оттуда уже шел к нам.

– Вот! Дармоеды! Полдня сидишь в очереди, а они толком не выслушают. За что им только деньги платят! – возмущался он.

– Ты эти деньги видел, дядь Вань? Ты хоть раз шоколадку кому-нибудь купил? – спросил его как-то я. – Ты бы коробку конфет взял, или еще что-нибудь…

– Еще чего! Буду я взятки давать! Не заработали! Это вы их разбаловали, что они на честного человека смотреть не хотят. Им за это деньги платят.

– Тебе надо сделать бандажик, чтобы, не дай бог, кишки не повываливались. Это пока, а вообще тебе нужно операцию делать. Потом возьмешь у меня новое лекарство для заживления, – решила Макаровна, взглянув на пипиську брата.

Поликлинический хирург не стал оспаривать мнение Макаровны и выдал Макариусу направление на операцию.

Взяв направление, он помчался к нам. Обычно он сначала ломился, чуть ли не вынося ногами дверь, и только потом вспоминал про звонок. Тогда же он позвонил, как нелишенный воспитания человек. Когда приходил Макариус, мы обычно играли в «никого нет дома». Маму от него тошнило. К тому же у него было обыкновение засесть на целый день и грузить политикой. Своей любовью к мытью и перемене белья он был похож на Бастинду, да и сидеть с ним за столом было одно мучение. Мало того, что своим русским духом он портил всем аппетит, он еще чавкал, плямкал, пускал слюни и матерно крыл Ельцина.

Мое увлечение политикой ограничивается тем, что я назвал туалет Президентом, и с тех пор, когда мне требуется в туалет, говорю, что меня вызывает Президент, или пора кормить Президента, поэтому выслушивание нападок на Ельцина меня не прельщало.

– Привет, Вань, заходи, – сказала мама. Она открыла дверь, купившись на его звонок.

– Я от хирурга.

– Чего так?

– Посмотри, вот у меня болит и выпирает, – попросил он после рассказа о своих мытарствах в поликлинике, затем прямо в прихожей начал снимать штаны, намереваясь представить свою пипиську на мамино обозрение.

– Да не буду я смотреть, я не хирург… – пресекла мама его попытку вручить ей свое богатство.

– Я как похожу пешком, что-то выпирает и болит. Я уже и бандажик сделал из фанерки, как Макаровна говорила, все равно болит. Я ложусь на спину, задираю ноги на стену, вправляю все обратно, обвяжусь бандажиком и иду. Макаровна говорит, что это грыжа с защемлением, – продолжил он.

– Что вы несете со своей Макаровной. Нет у тебя никакого ущемления. Ты бы встать не мог от боли.

– Хирург говорит…

– Мало ли что этот дурак скажет. Ты меньше по больницам таскайся, а то точно что-нибудь подхватишь. Болит – выпей Но-шпу. И потом, сколько тебе лет?

– Какая разница, сколько мне лет. Сколько бы ни было – болит.

– А ты хочешь, чтобы в твоем возрасте ничего не болело?

– Макаровна говорит, операцию делать надо.

– Чтоб там она понимала, твоя Макаровна.

– Она же лечит.

– Что она лечит? Что? Она торгует своей отравой, а ты, дурак, это пьешь. От этих ее добавок вред один. Их во всем мире запрещают. Везде же пишут, что нельзя их принимать.

– Это врачи от зависти. Они только и могут, что взятки брать, а сами ничего не понимают.

– Зато вы с Макаровной все понимаете. Чего же она тебя до сих пор не вылечила?

– Если бы не эти лекарства, меня, может быть, и не было бы давно. А вы только и знаете, что людей таблетками пичкать.

– Что ты тогда ко мне приперся? Иди к своей Макаровне и лечись.

– Ты посмотри…

– Не хочу я ничего смотреть. Я тебе свое мнение сказала. Болит – прими Но-шпу или Баралгин. Операцию надо делать только в крайнем случае, если совсем плохо станет. Еще не известно, как будет после операции. Это дело такое.

– Я и так не могу терпеть. Стоит куда пойти…

– А ты меньше шляйся.

– Дядь Вань, у тебя денег много? – решил вмешаться я.

– Зачем? – насторожился он.

– Да мне не надо. Тебе есть чем за операцию платить?

– Не надо ничего платить. Мне как ветерану труда должны…

– Мало ли что тебе должны. Кому ты нужен?

– Как кому? Это их работа, они обязаны…

– Ты в какой стране живешь? Кого здесь волнует, кто что обязан? Сам подумай: Мама человек добрый, отведет тебя куда надо. Ей не откажут. Но посмотрит на тебя хирург и скажет: «Привели мудака на халяву». Ты же кроме своей старой немытой пиписьки, которая работала в последний раз еще при царе Горохе, хрен что им покажешь. У тебя песка в Сахаре не выпросишь. Он тебя и лечить будет, как мудака-халявщика. Халявщиков никто не любит. Отрежут тебе первое, что подвернется, да куда-нибудь пришьют, и иди нахрен. А мать им еще и должна останется.

– Ты не то говоришь. У них работа такая, они должны людям помогать. Они же клятву Гиппократа давали.

– Ну и что? Гиппократ далеко, с такой зарплатой вообще не до Гиппократа, а тут еще всякие мудаки на халяву лезут. Вместо того чтобы с нормальным клиентом работать, надо тебе там что-то пилить.

Как и предполагалось, в больнице Макариусу не понравилось. Подержали его там всего три дня. Ко всему прочему, там у него давление прыгнуло, или сердце кольнуло, так даже ЭКГ не сделали. Аппарат у них не работал.