Колхозное строительство 2

Событие тридцать четвёртое

Место клизмы изменить нельзя.

(Русская народная пословица)

Постучали, вошли. А там… Ну, может не совсем так. Постучали.

– Варька, ты? – голос молодой, хороший такой голос. И что ответить? Пропищать: «Я»?

– Не путай хрен с морковкой! – прорычал как мог хрипло Пётр. Как-то в книге прочёл, что если ответ на прямо поставленный вопрос ставит в тупик, то партия за тобой.

– Мутный? Ты? Откуда здесь? – и дверь стала открываться

Кошкин вложил в этот удар ногой все свои сто кило, но бил не абы как – бил как можно ближе к замку, чтобы не сорвать дверь с петель. Выдержала. Умели раньше делать. Может, и дуб. А вот обладателю голоса не так повезло – его отбросило к стене и ручкой проломило грудину. Не собеседник больше.

– Обделался лёгким испугом, – хмыкнул Вадим и перешагнул через сползающего по стене мужика.

«Майка-алкоголичка, спортивные штаны с отвисшими коленями, чёрные носки с дырой на пятке. Как будто кино снимают», – мельком подумал Штелле, прикрывая дверь.

Про «нехорошую квартиру» узнали у топтуна с кепочкой. Гражданин оказался предсказуем, трусоват и жизнелюбив. Он оправдал все надежды Штелле. Попёрся, сильно и не скрываясь, за ним, а когда Пётр вошёл в знакомый подъезд, то последовал за ним и туда. Этого «наживка» уже, конечно, не видела, но звук открываемой двери услышала – а потом и звук чего-то твёрдого обо что-то деревянное. Охнуло, булькнуло, и раздался голос Вадима.

– Пётр Миронович, как вы?

– Спускайтесь сюда. Сейчас свет включу, – рука сама потянулась и сразу нащупала выключатель в тамбуре. Не подвела детская память.

По лестнице спускались красиво. Первым шёл Кошкин и держал под мышкой ноги неудачливого «хвоста», потом было само тело, и замыкал процессию танкист, держа в руках ту саму кепочку и ворот куртки кепочника.

В апартаментах дворника ничего за несколько лет не изменилось. Нет, всё же одна деталь добавилась – появился топор, приваренный к куску железной трубы. Лёд скалывать. Обыскали жертву столкновения с дверью. Нашли паспорт на имя Сахарова Антона Филипповича. Не родственник ли академику-диссиденту? Нашли рублей двадцать мелкими бумажками и мелочью, а также совсем уж нездешнюю вещь. Это был «мизерикорд». Настоящий. Из далёкого прошлого, не новодел. Больше всего вещь напоминала шило. Ну, хотя нет – шило напоминал клинок. Тонкий, четырёхгранный, сантиметров двадцати длинной. А вот ручка примечательная – эдакая катушка, только цельная и железная, тонкая часть обтянута кожей. На конце небольшой набалдашник. И рукоятка, и лезвие были в чуть заметных следах коррозии – то есть, антикварную вещь нашли и тщательно отреставрировали, а потом всучили бандиту. Неисповедимы пути… антиквариата.

Долго мучения жертвы описывать не стоит – потому как не эстетично и неправда. После того, как ему воткнули одну вилку в ляжку, а вторую – в то место, куда обычно вставляют шланг от клизмы, Антоша признался во всех грехах. Картина получалась следующая.

Макаревич обратился с предложением поменять иконы на картины к некой Фаине Рукшиной, которую в известных кругах называли Фаиной Дейч. Та свела Марка Яновича с Григорием Беляковым, известным коллекционером живописи, и сообщила об этом Бяцу.

– А кто такой Бяц? – придерживая третью вилку у глаза опрашиваемого, поинтересовался тёзка.

Дальше – как в кино про Жеглова.

– Бяц – вор авторитетный.

– А зачем это гражданке Рукшиной? – Пётр решил, что дело нечисто, и угадал.

– Так Лёва Бяц про неё такое знает! Она же в блокадном Ленинграде обирала умирающих. Меняла продукты на цацки и парсунки. Кроме того, под видом санитарки грабила квартиры уже не ходячих – вот Лёва её на крючке и держит.

Узнали адрес, где находится сейчас Марк Янович. И вот же совпадение – у гражданина Бяца тот же адрес.

– Бяц – это фамилия? – поинтересовался Штелле, вынимая свою вилку. Ещё пригодится.

– Фамилия Бенецяну. Он из Кишинёва.

Успокоили Антона Филипповича его же мизерикордией – переводится с французского как «милосердие». Вот и проявили, а то бы мучился – а так уж и отмучился. Вытерли все возможные отпечатки пальцев, хотя и не должно было остаться. Бугаи были в перчатках, а Пётр только к выключателю прикасался – но вытерли и ручки, и саму дверь, и ледоруб, что использовали в процессе блиц-опроса.

Адрес был далековато. Район Черёмушки, улица Гарибальди. Нужно было такси. Вернулись к гостинице «Россия», к стоянке машин с шашечками, и через час стучались в заветную дверь в пятиэтажной хрущевке.

После устранения преграды обладатель голоса сполз на пол, каждый двинулся в свою сторону. Вадим – на кухню. Там вставал из-за стола мужчина лет пятидесяти, да и килограмм в нём было не больше – но вёрткий. Пока Кошкин добрался до стола, оппонент достал из ящика этого стола огромный нож, таким курей разделывают. Не предусмотрел вёрткий одного: в дворницкой была совковая лопата со сломанной ручкой. Вот этот обломок бывший милиционер и запустил в противника. Шустрый увернулся. Повезло. Вот только Вадим на самом деле черенок не бросил – он остался в руке, и острый конец сейчас же воткнулся в кадык вёрткого. Всё. Два – ноль. Оба Петра в это время двигались по коридору. Вообще-то в хрущёвках их нет, но тут кто-то провёл апгрейд, часть комнаты отделили деревянной перегородкой. В результате третья комната получилась изолированной. За столом в небольшом кабинете сидел чернявый мужчина лет сорока. Здоровенький – не так, как спортсмены или качки, а природной массивностью. Как там говорится в народной поговорке: «Не родись красивым, а родись массивным». Вот, это именно этот случай.

– Се вреи? (Что надо? – румынский).

– Сам ты еврей.

– Что надо, козлы? – перевёл Бяц.

– Поговорить зашли, – усмехнулся танкист и не спеша достал из кармана мизерикордию.

– Да ты кто, мать твою?! – взревел, вставая уголовник

– Не хочешь по-плохому – по-хорошему будет хуже, – успокоил молдаванина Штелле.

– Вы кто, сявки? – чуть остыл Бяц.

В это время в комнате народу добавилось – пришёл разделавшийся с оппонентом бывший милиционер.

– Мы – ДНД.

– Где Макаревич? – задал не терпящий отлагательства вопрос Тишков.

– Пошёл в ж… – акцент был, и неслабый, но понять, что им тут не рады, можно было, даже и без труда.

– Пётр Миронович, вы закройте дверь и обыщите всю квартиру, а мы с невежливым товарищем поболтаем, – предложил Кошкин, подходя к столу сбоку.

– Только учтите, что это хрущёвка, и здесь отличная слышимость, – предупредил бугаёв Пётр и вышел из комнаты.

Дверь закрывалась аж на три замка. Она стоически перенесла удар, а вот верхние петли схлыздили – шурупы почти полностью выдраны. Пётр попытался восстановить крепление, но смирился с бесперспективностью этой затеи и закрыл дверь, навалившись на неё всем весом. Почти удалось – дверь закрылась, но ни один замок не желал закрываться. Была ещё и цепочка – вот на неё и пришлось закрыть непослушную дверь. Оглядев дело рук своих и ног вадимовых, Штелле вздохнул от ощущения некачественно выполненной работы и пошёл обследовать квартиру. В это время в покинутой им комнате что-то грохнуло, потом там рычали и крякали – но недолго. Вскоре кряканье стихло, послышался шум отодвигаемой мебели, а затем – звук перекатывания чего-то. Не выдержал, заглянул. Бугаи засунули в рот молдаванина часть маленькой диванной подушечки, и теперь заворачивали его в лежащий на полу ковёр. Наверное, насмотрелись «Приключений Шурика», и теперь будут вырезать в ковре дырку, чтобы добраться до пятой точки. Ну, пусть поразвлекаются.

Пропажа нашлась в ванной. Ну как в ванной – хрущёвка ведь, санузел совмещённый. Однако именно в ванной лежал связанный по рукам и ногам Марк Янович. Лежал с выпученными глазами, и этими глазами под мычание старался привлечь внимание к кляпу. Пётр первым делом его и вытащил.

– Пить! – прохрипел литовский еврей.

– Сейчас, потерпи, – Штелле сходил на кухню. Всё в кровище, на полу навзничь лежит мужичонка, и из порванного горла пузырятся кровавые пузыри. Вот как-то некрасиво: «пузыри пузырятся». И само-то действо – не верх эстетичности, а при такой тавтологии – и подавно. Ладно, пусть пузыри надуваются и лопаются. Гораздо ведь симпатичнее! Только Петра всё равно вывернуло – не эстет. Картина привлекательнее не стала. Теперь пузырились вперемешку кровь и рвота. Вывернуло ещё раз – пришлось сначала в себя воду заливать, потом судорожно разыскивать в ящике стола нож. Не нашёлся – тогда ещё воды. Ага, вот на столе лежит, с присохшей яичницей. Опять вывернуло. Снова за водой к крану. Всё же взял нож и вымыл, отпечатков везде уйму наоставлял. Наконец всё-таки налил в стакан воды и прошёл в ванную.

Макаревич тихо постанывал. Выдул воду, захлёбываясь, но стонать не перестал. Пётр налил прямо тут в ванной ещё один стакан. Опять выхлебал, болезный. Потом началась процедура извлечения из чугунного саркофага неостывшего тела и перерезание пут. Надо будет потом этим ножом попилить гражданина Бяца. Тупой, как… Одним словом – тупой.

– Положи в карман, будет, что в старости внукам рассказывать и показывать, – попытался приободрить Яновича Пётр.

Председатель колхоза «Крылья Родины» кривовато усмехнулся и на самом деле сунул нож в карман.

– Посиди здесь. Вот стакан, ещё попей. На кухню не ходи, – Штелле решил проведать бугаев.

Теперь, когда основная часть плана по освобождению заложника была выполнена, оставалось ещё два вопросика к молдавскому воровайке: «где картины?» и «где казна?». Раз туеву хучу добра изъяли из дома Потапа, то у «масквича» тоже, небось, чего припрятано. Прошёл по замысловатому коридору в выделенную комнату. Оказалось, что он не самый умный.

Хозяин апартаментов лежал на животе без ковра, но связанный, с мизерикордией в одном интимном месте, и рассказывал про захоронку в кухне под газовой плитой. Ну как рассказывал… А живенько рассказывал! Ещё б не выл – и просто б песня.

– Пётр Миронович, – обернулся к нему Кошкин, – картины ваши под диваном в большой комнате, там же и захоронка одна. Нужно диван отодвинуть, и там две доски не прибиты. Оружие и золото. Сейчас вот рассказал, что под газовой плитой в кухне ещё одна доска не прибита, там деньги. Может, и у вас есть вопросы?

– Да как не быть, помнишь же список. Где облигации, где ордена, где дорогие книги и картины, иконы? И обязательно спросите адрес Фаины Рукшиной-Дейч, и вообще про неё поспрашивайте. Раз он её шантажирует, может, есть документы? Ладно, пойду мебель переставлять.

Диван был тяжёл, пришлось звать на помощь пострадавшего. Вдвоём и то еле сдвинули.

– Что хоть за картины? Стоило оно того? – отвлекая Марка Яновича от плохих мыслей, поинтересовался Штелле, поднимая завёрнутые в мешковину картины.

– Ещё как стоило, – и, правда, оживился Макаревич, в девичестве Петуш.

– Рассказывайте, – передал ему свёрток Пётр, а сам принялся за доски.

– «Ранний снег» и «Старая мельница» – картины художника Василия Поленова. Оригиналы. По «Раннему снегу» чуть хуже – просто Поленов сделал несколько копий, но всё равно это сам Поленов, и цена всех картин примерно одинакова. Поменял на ваши иконы у известного коллекционера Григория Белякова. Интересный человек! Живёт в обычной пятиэтажке. Оббитая дерматином дверь. Двухкомнатная квартира, стены снизу доверху увешаны картинами. Висят даже на мебели: чтобы достать чашку из шкафа, надо снять с дверцы картину. Сотни и сотни полотен. Всё вопрос меня мучит: если бандиты знают об этой сокровищнице, то почему его до сих пор не обокрали? Жив вообще почему? А государство? Откуда у него всё это? Там ведь миллионы рублей, а если продать за границу, то миллионы и миллионы долларов.

– Значит, оказывает услуги и этим, и тем – вот и неприкасаем. Марк Янович, а можно ваш заветный ножичек на секунду, доску подковырнуть?

Поддели вдвоём, убрали доски.

– Ёперный театр. Ну ни фига себе тайничок. Марк Янович, позовите Петра Фёдоровича на минутку – вопрос есть.

– Охренеть. СВД с прицелом ПСО-1. У нас была в части такая, на 650 метров по ростовой фигуре попаду, – присвистнул появившийся майор.

– А про это что скажешь? – Пётр достал два пистолета. Огромные.

– История! «Парабеллум» Р.17, с барабанным магазином на 32 патрона. Ещё штурмовым называли. Второй не знаю… Ага – вот надпись. «Глизенти» 9-мм. Итальянский. Не встречал, но по виду – вещь убойная.

– Будем забирать? – как винтовку-то тащить?

– Обязательно. Раз нашли, значит, наше.

– Будем думать, винтовка вещь немаленькая, в карман не положишь. Есть новости от нашего молдавского друга?

– По схронам немного. На антресолях чемодан с иконами и библиями, и в шкафу под простынями папка с облигациями. Зато сейчас колется про участие в Armata Neagră. Это «Чёрная армия», бандеровцы молдавские. Их в начале пятидесятых почти всех выловили, часть расстреляли. Часть сидит, некоторые под амнистию попали. Клянётся выдать троих, которых не нашли, если живым оставим. Конечно, пообещали. Гоям и гайдзинам можно обещать всё и не выполнять ничего.

– Да ты подкован, Пётр Фёдорович!

– Чем ещё в тюрьме заниматься? Книжки читал.

Золота было немного. Шкатулка и то, что не влезло, в мешочке рядом. Полкило в мешочке, в основном кольца и прочая женская ювелирка, всё из обычного магазина. А вот шкатулочка примечательная! Хотя бы потому, что при своих немаленьких размерах, 30*40*25, была искусно вырезана из малахита. Красиво! Червлёным серебром окантовка, и ручка из него же. Антикварная, дорогая вещь. Открыл. Вот здесь другие драгоценности, явно старинные. Некрасивые по сравнению с современными украшениями, но зато прямо ощущается время, история.

– Марк Янович, это по вашей части, посмотрите, нет ли чего интересного.

Стоявший с закрытыми глазами Макаревич встрепенулся и принял малахитовое чудо, поставил на стол. Пётр же на всякий случай снова сунул руки под доски. Ничего. Уже хотел ставить их на место, но что-то удержало. Интуиция? Ну, может. Лёг на пол и пошарил на всю длину руки – пальцы шоркнули по бумаге. Ещё дальше попробовал руку сунуть. Нет, не достать. Пришлось идти в ванную, там видел щипцы для белья. Опять лёг и попытался ими ухватить – с третьего раза получилось. Это была папка, да не простая. Нет, не золотая. Даже не серебряная. Бумажная, вернее, картонная. Только на ней не «Дело» было написано, а красовался на сером фоне чёрный немецкий орёл, держащий в когтях свастику.

Штелле развязал тесёмочку. Документы на немецком, фотографии. Нет, тут нужен словарь, а лучше – переводчик. Потом. Будет время. Снова лёг и опять пошарил, теперь уже щипцами – в углу они за что-то зацепились. Попробовал вытащить, но нет, срываются. Вот ведь незадача! Снова прогулялся в ванную. Ничего подходящего. Пришлось, превозмогая приступы тошноты, осмотреть кухню. Покойный пузыри пускать перестал, но запах свежей крови и блевотины, уже своей. Ужас. И ничего, чем бы можно подцепить находку. Поискал в прихожей, нашёл лыжную палку. Одну. Снова к отверстию в полу – палка в щель не лезла, длинная. Пришлось загнуть её во что-то, напоминающее кочергу. Попытка удалась – зацепилась какая-то тяжесть. Еле доволок. Оказалось – мешок, на четверть чем-то набитый. На помощь опять пришлось звать Макаревича. Достали, развязали.

Точно не зря мучился! Мешок был набит монетами. Золото, серебро, попадалась и медь, но мало. Австро-Венгрия, Пруссия, Бавария, Франция. Монеты старинные, век XVII–XVIII. Килограмм шестьдесят. Сколько же это стоит? Там одного золота больше пятнадцати кило! Пётр зачерпнул горсть, любовался тусклым свечением, когда его тронул за плечо Макаревич.

– Пётр Миронович, это… Это… – и воздух ртом хватает, как рыба, вытащенная из воды.

Штелле посмотрел. Небольшое витое колечко, невзрачный камень, и на нём накарябано что-то по-еврейски.

– Ваша национальная реликвия? – вернул кольцо Марку Яновичу.

– Реликвия! – чуть не вопит, – Национальная! Ну да, национальная, – потом сел на диван и засмеялся каким-то булькающим смехом, – Национальная.

– Да, говорите уж, что такое, – заинтересовался Пётр, даже от монет оторвался.

– Это перстень княгини Елизаветы Воронцовой, который она подарила в Одессе Пушкину. Потом перстень-талисман Пушкина, которое поэт воспел в нескольких своих стихотворениях. Позже принадлежало Жуковскому, Тургеневу и Полине Виардо. Украдено в 1917 году, сохранились только отпечатки камня на воске и сургуче, – и взгляд горит, и усталости и побитости как не бывало.

Вообще, досталось директору колхоза. Под правым глазом фингал, ещё синяк – на правой же скуле. Левша, что ли, бил? Ухо, на этот раз левое, распухло. И нижняя губа порвана, со следами запёкшейся крови.

– Может, подделка? Уж больно невероятно.

– Конечно, нужно проверить. Кража произошла из кабинета директора Пушкинского музея, помещавшегося в здании Александровского лицея. Укравший перстень «лицейский дядька» сбыл его какому-то старьёвщику. Пётр Миронович, если оно подлинное, нужно вернуть его Пушкинскому музею.

– Хм-м, наверное, нужно. Только вот светиться не стоит. И так мы к себе лишку внимания привлекаем. Как-нибудь инкогнито надо. Стоп! Даже знаю как. Нужно поменять у вашего визави, коллекционера Белякова, на картину и оговорить, что он сдаст реликвию государству. Ему известность, почёт, и, чем чёрт не шутит, орден, а нам – ещё один Поленов или Айвазовский. Как думаете, Марк Янович?

– Думаю, что вы самый еврейский еврей. А план сработает, насколько я понял характер Белякова.

– Вот и замечательно. Есть у него ещё Поленов?

– Не специалист, но уверен на двести процентов, что даже если и нет, то найдёт, – усмехнулся Макаревич, бережно поглаживая кольцо. Прямо – «моя прелесть».

Кухню Пётр оставил на потом. Вышел в прихожую, открыл дверцы антресолей. Обычный хлам, газеты старые, валенки. Молоток чуть на голову не свалился. Вот чемодан. Замки заперты. Нужно открыть? Или ладно, один леший, не специалист по предметам культа. Пусть и остаётся запертым – не раскроется в неподходящий момент.

Осталась папка с облигациями. Пётр церемониться не стал, взял и вывалил всё с полок в шкафу на пол. Папка была на второй снизу полке. Толстенькая. Развязал тесёмочки – внутри ещё папка. Прямо как в сказке о Кощее Бессмертном. Вынул тонкую папку, под ней оказались хрущёвские цветные бумажки – много, и разных годов. Мусор? Хотел ведь поспрашивать осторожно о возможности превращения их в дензнаки, да всё руки не доходят.

А вот в тонкой папке были облигации 1966 года, пачками, связанные тесёмочкой – и тоже немало. Если в пачке по сто штук, то пятьсот двадцатирублёвых и сто десятирублёвых. Плюсом будет к их тысячам. Под папкой с бумажками обнаружился полиэтиленовый пакет. Штелле заглянул. Документы, паспорт, свидетельство об окончании школы восьмилетки. Ещё какие-то. Потом разберёмся. В отделении для пальто внизу стояла обувная коробка. Пётр открыл – туфли. Что-то не так! Тяжёлая коробка. Вот и двойное дно. Разорвал картон, чтобы не терять время. На палас посыпались немецкие кресты. Ордена? Как там они назывались? Рыцарский крест? Отложим, тоже могут быть недешёвыми, если это не массовый Железный крест. Нужен специалист. Ну, теперь всё же придётся топать на кухню.

Труп лежал прямо на том месте, куда надо будет двигать плиту. Двигать? Привыкнув к баллонному газу, Пётр и не обратил сразу внимания, что отодвинуть не получится. Газ приходил по железной трубе, и она жёстко скреплялась с плитой. Однако! Чем масквичи лучше краснотурьинцев, что им газ уже провели? Поближе к власти?

Что ж, трудности нас закаляют. Сначала Штелле перекрыл вентиль на трубе, а то и на воздух взлететь можно. Кстати, странное выражение – «взлететь на воздух». А куда ещё можно взлететь? На воду? А вот дальше нужен газовый ключ. Рядом с плитой таковой не лежал – там лежал мужичок, больше не пускавший пузыри. Плохо. Пётр пошатал плиту. Степень свободы есть. Может её и не надо отвинчивать? Провернуть прямо всю по резьбе, и положить на табуретку. Попробовал. Хрен там! Пришлось идти за помощью.

В пыточной ситуация изменилась. Молдавский бандит сидел за столом, пил водку и писал. Идиллия.

– Описывает преступления «Чёрной армии» и адреса, где можно найти недобитков, – пояснил картину Кошкин.

– Пётр, пойдём, поможешь с плитой, там сила нужна. Одну секунду. Гражданин Бенецяну, у вас нет газового ключа? – ответом только затравленный взгляд, – Нет? Ну ладно, пишите, не буду больше отвлекать. Пойдём, майор.

Отодвинули дядечку, приподняли плиту, провернули, положили на табурет. Вскрыли дощечку, достали полиэтиленовый пакет, разорвали – ещё один пакет. Разорвали и его. Банковский мешочек для мелочи. В нем сторублёвые пачки – четыре штуки, и две пачки пятидесяток. Итого пятьдесят тысяч карбованцев. Недурно! Восстановили бывший беспорядок – дядечку только обратно двигать не стали.

Оберин ушёл назад, а Пётр вернулся в комнату к Макаревичу. Марк Янович почти вдохновенно перебирал цацки из зелёной шкатулки. Пусть его. Пётр переворошил кучу тряпья на полу, заглянул на шкаф – ничего интересного. Есть, правда, шапка из песца, но ношеная, с залысинами. Нам чужого не надо! Своё бы унести. Пока руки перебирали шмотки, голова думала. Теперь в квартире полно отпечатков пальцев – его и Марка Яновича. Бугаи перчаток не снимали. И что делать? Ничего лучше пожара голова не выдумала. И правильно – уже четыре часа утра. Нормальные головы третий сон досматривают, а тут…

Событие тридцать пятое

Такси вызвали прямо из нехорошей квартиры. Конечно, шофёра потом найдут и опросят. А что он им скажет? А скажет он им, что группа из четырёх человек с вещами поехала в аэропорт Домодедово. Как выглядели? Необычно выглядели, на одном так вообще песцовая шапка. А на других? И на других шапки. Почему? Так, говорят, в Игарку летят, а там холодно. Описать сможете? Смогу. Один здоровый, в шапке. Второй здоровый в шапке. Третий совсем здоровый, в песцовой шапке. А четвёртый? Да тоже в шапке. Особые приметы? Были, а как же. Тот, который не здоровый – с забинтованным глазом. А усы там, родинки, цвет волос? Странные вы вопросы задаёте, товарищ капитан, какой же у них цвет волос, если они в шапках? А усы? Нет. Не было усов, хотя вот у тех здоровых, что сзади сидели, – не поручусь. Сумерки ещё были, а они в шапках. Сумею ли опознать? Ну, думаю, что если они в шапках будут, то одного смогу опознать. Он монгол, наверное. Почему? Ну, рожа такая круглая и глаза вытянуты, а ещё он чётки перебирал. Какие вещи? Да как у всех пассажиров. Чемодан был, тюк какой-то, удочки. Да обычные удочки. У них там, в Игарке, рыбалка – сказка. Откуда знаю? Да они всю дорогу про рыбалку. И названия то у рыб странные. Какие? Лерка какая-то. Нерка? Точно, нерка, а вы, товарищ капитан, были в Игарке? Ещё какие рыбы? Так вы тоже рыбак? Чавича? Или чуть по-другому? Ленок ещё, вот его запомнил. Как имя у моей жены. Почему милиционеры не видели таких пассажиров в аэропорту? Так ночь – спали, видно, милиционеры. А я чё, я ничё. Вот, вспомнил, товарищ капитан – тот, который с перемотанным глазом, называл самого здорового, который монгол, Славиком. Не монгольское имя? Ну, татарское. Русское? Тогда бы он его Славой называл. Где расписаться? С моих слов записано верно? Так я же не читал. Теперь прочитал. Только вы неправильно написали – рядом со мной не забинтованный сидел, а монгол Славик. Вот теперь правильно. До свидания, товарищ капитан.

Шапки нашли на вешалке. На Штелле под куртку, тоже позаимствованную, надели фуфайку, а Кошкину за щёки напихали ваты и подрисовали глаза. Марку Яновичу замотали глаз и ухо, и специально надвинули шапки на глаза. Говорили только Кошкин и Оберин – Петра ведь могут и по телевизору показать. Придумали про рыбалку – Пётр специально несколько пород чудных вспомнил. За удочки выдали снайперку. Ждали машину в подъезде, а когда загружались и создавали суету, отвлекая водителя, майор сбегал наверх и поджег в обеих комнатах и на кухне кучи бумаги и тряпок. А вот в ванной просто всё тщательно протёрли – ну и надеялись, что соседи пострадают только материально. Потом возместим.

Не заходя в аэровокзал, разделились, переоделись и на двух такси вернулись в Москву. На всякий случай подъезжать к самой гостинице «Россия» не стали, назвали метро «Площадь Революции». Оттуда пешочком прогулялись и подошли к администратору ровно в восемь часов. Марк Янович с чемоданом и удочками прошмыгнул отдельно, Пётр же поинтересовался у той же девушки, не появились ли места. Нет – всё забронировано. Пришлось звонить Тарасову. Министр хмыкнул и пообещал устроить двуместный номер.

Прошло, наверное, минут десять, и вдруг к ним подбегает дядечка.

– Я директор гостиницы «Россия» Иванов Иван Иванович. Вы товарищ Тишков? – и смотрит на Кошкина.

– Я, – перенаправляет его внимание Пётр.

– Товарищ Тишков! Что же вы таких людей привлекаете! Могли бы и сами мне позвонить, уж один-то номер для ваших друзей нашли бы. Это надо же – сам Первый секретарь горкома товарищ Егорычев Николай Григорьевич позвонил. Такого и не упомню на своём веку.