Предисловие к любви

Мама, наверняка, хотела успокоить тетю Олю, тоже про учебу что-то начала говорить. Но я не все расслышал (она, видимо, отошла подальше): мол, главное, научиться… что-то там чувствовать, понимать… – И вообще, по-моему, стала говорить про другое – что-то про боль… по-моему, сердца. Видимо, про болезнь, болячку – то ли свою, то ли чужую. Конечно, разговор о здоровье для мамы главней, чем всякие «бешеные» слова тети Оли.

Мамина болячка – именно сердце. Слышал, после моего рождения началось. Переживаю: может, из-за меня? Тяжело было вынашивать, вот сердце и надорвалось. Не знаю, это мое предположение. Внешне у мамы ничего не видно, а сердце болит. Но мама, по-моему, все же не о своей болячке говорила, не о каплях, не о таблетках, так бы я сразу догадался. Я их все знаю: вот, на буфете, открыто лежат. Чтоб удобней было маме брать или ей подать. Бывали случаи. Мы с папой чувствуем и понимаем, как маме тяжело: после них боль в сердце притихает или даже совсем исчезает, а потом опять… И у нас душа болит: неужели маме придется всю жизнь держаться на лекарствах?

Дальше я не прислушивался, они о чем-то не интересном стали говорить: о каких-то халатах или платьях. Да и что подслушивать чужие разговоры? И я на тетю Олю не обижаюсь, это она так, любя. Она и на Верку шумит, если та со своим мальчиком задерживается.

А «петушком» мама ласково называет папу – Петра Петровича. Мне тоже нравится.

Ха! А тетя Оля иногда называет дядю Колю «колуном». Для нее это тоже, наверное, ласково: она с улыбкой, по-доброму. Хотя иногда ругаются. И тетя Оля говорит уже зло: «Был колуном и остался им!» И не разговаривают друг с другом. Даже я замечаю. Но это они так, все равно мирятся. Бывает у человека плохое настроение. Вот и у тети Оли бывает. Она больше сердится, чем дядя Коля.

А что на него сердиться? Ему и так досталось. Я сразу понял про «десять лет»…

А вот насчет «учиться любви»… Конечно, учиться всему надо, я понимаю и сейчас это особенно чувствую. Вот как вести себя с девушкой, если не знаешь – нравится она тебе или нет? И сердце, как назло, ничего не подсказывает. Можно, конечно, встречаться и все. Что будет, то будет! Но ведь можно ввести девушку в заблуждение, потом будет переживать. Да и сам будешь переживать. И перед людьми неудобно: вот встречались и разошлись. Будут судачить, обсуждать. Вот как бабулька из соседнего дома: усадит кого-нибудь на нашу скамейку и все говорит, говорит. Я несколько раз мельком слышал: «Валька такая, Ольга сякая». Вот! Не только о своей внучке, а даже о тете Оле, нашей соседке, что-то рассказывает. Когда прохожу мимо, здороваюсь, но не прислушиваюсь. Неудобно. Да и вообще не надо никаких «прислушиваний» и «подслушиваний»! Люди могут что-то не правильно понять. Или со зла напридумывают черт знает чего… Многие пострадали. Читал. К семинару по съезду готовился. Да я и по дяде Коле знаю…

Ха! Ладно! За это в тюрьму не посадят, а вот авторитет девушки может пострадать. Потом будет трудно жизнь устроить. Нам-то, парням, конечно, легче. Но все равно лучше не давать повода для сплетен. Вот если бы вначале встречаться, чтоб никто не видел… По-моему, опять какую-то ерунду пишу. Мы что же со Светкой прятаться должны?!

Кстати, «шалава» – это… ну, понятно, от слова «шалить», «шальная». И что? Может как-то обмануть? Но я не хочу, чтоб меня обманывали. И сам не хочу обманывать.

Конечно, Верка все же больше меня прожила и поэтому, возможно, больше меня знает. Но все равно советоваться не пойду. Что позориться? Мама права: свою голову надо иметь. Свою!

***

Уже первый час ночи, а я испытываю явное желание до конца вспомнить вчерашнюю историю, которая, по-моему, и дала толчок к началу сей писанины. Да, да!

Пришел я с классного вечера, а у соседей тоже вечеринка. Верка со своим мальчиком Вадимом опять собрали студенческую компанию – Верка из своего педа, а Вадим из своего меда. Тетя Оля увидела меня и сразу к себе затянула, да еще заторопила, мол, что я так долго где-то хожу. Она хорошая, гостеприимная. А моя мама вообще никого не отпустит, пока чаем ни угостит.

Так вот, среди собравшихся была девочка Вика (потом познакомились). Маленькая, довольно кругленькая. Тетя Оля потом сказала, что ей 20 лет, что она подруга однокурсницы Верки, а сама Вика учится в консерватории, очень хорошо играет на пианино и скрипке. Я видел, как Вика что-то спросила у тети Оли, посмотрев в мою сторону. Тетя Оля, улыбаясь, закивала. Наверное, сказала, что я их сосед. А что еще могла сказать? И вскоре я был приглашен Викой на танец. Не успел вымолвить и двух слов, как она сказала: «Давай будем на «ты», хотя мы и не пили на брудершафт». Да, довольно оригинально познакомились.

Почти все время (часа три) она улыбчиво поглядывала на меня, приглашала танцевать. До меня она весь вечер, как я понял, провела с одним довольно симпатичным мальчиком. Мне она сказала, что с ним поссорилась, так как ей лучше со мной. Я посоветовал помириться. Но она все же танцевала со мной, прижимаясь ко мне своим довольно грузным телом, и, поднимая головку, томно смотрела на меня большими зеленоватыми глазами. Танцуя, она ела яблоко и предлагала мне откусить кусочек или, держа во рту полконфетки, остальную половинку предлагала мне. Словом, чудо, а не девица! Я, конечно, от этих предложений деликатно отказывался.

Зазвучало прощальное дамское танго. Я сказал ей, что есть возможность помириться со своим молодым человеком. Она ответила, что все поняла, и воспользовалась советом. Танцуя с ним, она иногда смотрела на меня, а сама, тесно прижавшись к своему кавалеру, так же и ему строила глазки.

Она даже не простилась со мной, только, уходя, взглянула на меня каким-то немного смеющимся… и в то же время, как мне показалось, смущенным взглядом, как бы говоря: прости, что я так вела себя. Кавалер, видимо, пошел ее провожать. Да, может, он и не кавалер, а только на вечеринке познакомились. Проводил – и все. Наверное, так и есть.

Дело в том, что сегодня днем вдруг зазвонил телефон (он у нас висит на стене в коридоре, общий с соседями). Подхожу: оказывается, звонит Вика. Сказала, что хотела зайти за своими пластинками, но не знает дома ли Вера или тетя Оля. Спросила, что я делаю сейчас (я делал чертеж, чтоб он провалился!), сказала, что собирается на вечер в консерваторию, что там будет концерт. Я, конечно, позавидовал. Она сказала, что могу прийти. Я отказался: нет времени и особого желания. Просила, хоть раз в неделю, звонить! (Дала номер телефона, я, естественно, его записал.) Словом, дела, как в сказке!

Да! С этой дивчиной можно было бы «побеситься», как сказала тогда тетя Оля, и о чем я, признаться, частенько мечтаю. Но осуществлять мечту буду, видимо, тоже только в мечтах. Вика думает, что я старше ее. Наверняка так думает! А если бы знала правду, то… то вряд ли бы так себя вела.

А может быть, она знает?! Может, тетя Оля или Верка уже все рассказали? Словом, было бы желание – телефон рядом! Все это еще больше удаляет меня от мысли подружиться со Светой.

Ха! Кажется, я буду порядочным донжуаном!

«Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности… – Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

Мотя! Это ты о чем? О ком?..

Кстати, забыл узнать, была ли Верка или тетя Оля дома. И Вика не напомнила. Вот смех!

И еще «ха»: порядочный донжуан – это донжуан порядочный. То есть все в порядке!

***

Рассказал родителям про Вику: что познакомился с ней на вечеринке у соседей, что она вчера звонила. Папа сказал, что на моем месте он погулял бы с ней. Когда я сказал, что она для меня стара, он, усмехнувшись, пояснил, что погулять это не значит затеять что-нибудь серьезное. Мама слушала и молчала. Я даже удивился, что он говорит такое при маме: «погулять несерьезно» – да еще с усмешкой. Понятно, не просто гулять-дружить, а «гульнуть». Хотя я, ей-богу, не прочь именно гульнуть – «побеситься» и «пошалить». Да, да, взаимно! Без всякого обмана! Если сегодня Света не позвонит (о, я, кажется, не хочу ее звонка), я позвоню Вике! Ну, в случае чего, можно позвонить и в другой раз! Посмотрим, что будет дальше. Конечно, и маме интересно, что будет: она молчала, но улыбалась.

А вообще-то хорошо, что мама в основном дома: можно поговорить, посоветоваться. Мама берет домой чертежи на ватмане и целыми днями, а то еще и ночью копирует их на кальку. Ох, сложная штука – чертежи. Да еще тушью! Знаю, что и мне это предстоит, – мурашки по коже.

***

Недавно пришел из кинотеатра, и никаких приятных воспоминаний. Светка все вертелась, говорила, что не нравится картина, зачем-то хватала меня за руку, видимо, хотела, чтоб мы ушли, и только отвлекала меня. А после окончания фильма захныкала, что замерзла. Но у меня, ей-богу, не было никаких мыслей, чтоб «согреть» ее. Вернее, мысли были, а вот желания… Лень какая-то. Перед этим надо что-то говорить, объяснять.

Светка сказала, что хотела бы и завтра пойти в кино. Было стыдно отказываться, и я сослался на занятость (но, на самом деле, много всяких заданий!) и сказал, что созвонимся.

Но что интересно, хотя Вика менее симпатичная, чем Светка, но, по-моему, с ней было бы лучше, заманчивее… О, как грубо звучит! Я же мечтаю о дружбе-любви… Или просто «погулять», как говорит папа? Я и об этом мечтаю. Как бы хочу совместить… Но я, оказывается, трус. Ну, в этих делах – насчет дружбы. А тем паче с «гулевом». И откуда такая трусость после «дел колхозных»?

Сегодня даже Верке сказал, что хочу позвонить Вике. Ну, она засмеялась: мол, мама, то есть тетя Оля, как раз хочет, чтоб я с кем-нибудь подружился. А вот она, то есть Верка, не хочет, чтоб я подружился с Викой! Я не удивился: всего на три года старше, а считает себя чуть ли не моей второй мамой! Тоже мне: не хочет! Правда, Верка еще брякнула, что, мол, Вика… то ли не понравится, то ли быстро разонравится – не помню, как сказала. Умная очень! Все лезет со своими дурацкими советами и нравоучениями. Попрошу дядю Колю, чтоб он врезал своей доченьке по попе!

Ха! А дядя Коля может больно врезать. Он такой большой, сильный. Но, помню, когда услышал, что дядя Коля сидел в тюрьме, что ему дали десять лет, то очень жалел его: было дяде Коле много лет, взрослым был, а ему опять дали десять лет. То есть опять будут считать ребенком. Вот выдал! Глупым был. Но это давно было, потом стал понимать, что к чему. Хотя мой вариант наказания был бы тоже сильным! Ну, если человек на самом деле провинился. Кому может понравиться расставаться со взрослой жизнью?! Опять – то нельзя, это нельзя, то родители, то учителя.

А дядю Колю не за что наказали. До войны это было, когда Верка, видимо, еще родиться не успела или уже в пеленках была, не знаю точно. Понял, что какой-то анекдот рассказал. Кто-то подслушал и насплетничал! Помню, когда мама и папа рассказывали, то говорили вполголоса. По-моему, только я был рядом. А кто еще? Может, тетя Галя? Мама от своей родной сестры ничего не скрывает. А потом мне сказали, чтоб я не болтал ничего лишнего. Особенно, о чем взрослые дома говорят.

Да ладно на эту тему! А то еще… ну, прочтет кто-нибудь и расскажет кому-нибудь. И еще дадут мне МОЕ наказание! Человек взрослый, а ему – бац! – опять ребенок! Тоска.

Завтра с утра физкультура, появлюсь в спортзале в трусах и майке: волосатый… Дуралей! Надо жить смелей, Мишка! А то все стыдно да стыдно. Да плевать на всё со второго этажа!

Кажется, эта будет моя любимая поговорка. Жаль, что у нас этаж маленький, выше – крыша.

Опять усну под нежные мечтания о свидании с Викой. Ну и дела!

***

Только что совершил подвиг – позвонил Вике! Перед этим минут тридцать ходил по коридору и комнате и думал: звонить или нет? Заглядывал в зеркало и сам себе не нравился, что заставляло отходить от телефона. Пытался даже что-то сочинять:

Я тебя не люблю. И все же

Не могу позвонить. Что со мной?

Иль не нравится своя рожа,

Или что-то еще… со мной… с тобой… с весной… – Или какая-нибудь другая рифма. Словом, ничего не вышло (конечно, для стихотворения нужно не пять минут).

Мама знала, что я собираюсь позвонить Вике, и говорила, чтоб я позвонил, что здесь нет ничего особенного. А немного раньше почему-то противилась, говорила, что, если Вика мне не нравится, то звонить не надо. А я не знаю, нравится или нет, просто… ну, как-то страшно. Вот и ходил-бродил.

Наконец, – аж бросило в жар – набрал номер. Подошла какая-то девушка. «Будьте любезны, попросите к телефону Вику». – «Сейчас позову». —«Алло!» – «Здравствуй, Вика! Узнаешь, кто звонит?» – «Нет, не узнаю». – (С иронией) «Ну, что ты?! Я к тебе так часто звоню, что можно было бы узнать мой голос!» – «Это …ша?» (Мне показалось «Миша»). —«Вот, уже не шучу: что делаешь?» – «А, это Миша. Здравствуй! Сейчас пойду в консерваторию заниматься». – «Жаль! Мы могли бы провести вечер вместе». – «Хорошо, я позвоню».

Вот и все! Буду ждать звонок! Погуляем.

Мама косится на меня, улыбается. Неужели догадывается, что я что-то записываю? Или, видимо, слышала мой разговор с Викой и радуется: сын назначил первое в своей жизни взрослое свидание!

***

Когда-то я думал, что с первого поцелуя упаду в обморок или сойду с ума. Но, как показали «дела колхозные», я в обморок не падаю и не схожу с ума даже с дел похлеще поцелуев. И сейчас, вспоминая прошедшее свидание, пишу совершенно хладнокровно – и сердце не бьется (то есть бьется, как обычно, я его не чувствую), и здраво мыслю, и руки не дрожат.

Собирался на свидание я с некоторым волнением и подошел к консерватории без десяти десять. Ходил целых двадцать минут! Наконец, Вика вышла. Она небольшого роста (ниже моего плеча), в черной пушистой шубке (может, это «круглит» ее? Да нет, еще на вечеринке подметил довольно «упитанную» фигурку.) На личико миловидненькая (даже симпатичная): большие, как у кошечки, глаза, длинные накрашенные ресницы (это потом рассмотрел).

Я взял Вику под руку. После некоторого приветственного вступления и обмена новостями («Как учеба? Как вообще дела?») зашел разговор о поэзии. Вика сказала, что сочиняет сатирические куплеты и даже стихи. Я просил прочитать что-нибудь, она отказывалась, мол, стесняется. Я сказал, что в школе иногда тоже сочинял поздравления и эпиграммы и что, если она осмелится, я тоже прочту. Правда, не свои творения, так как серьезные стихи толком не получались (о сегодняшней попытке, конечно, умолчал). Она тут же стала упрашивать меня что-нибудь прочитать, и я был вынужден согласиться: прочитал мои любимые.

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят…

Конечно, стихотворение ей понравилось. Еще бы! Я знаю на память много стихов Есенина. Но когда произносил «сука», то испытал некоторое неудобство. Вика, конечно, знает, что так называют собачек-девочек, но все равно немного смутился. Видно, потому, что душа вспомнила, как в школе, когда я читал это стихотворение, некоторые мальчишки хихикали, а девчонки краснели. Но перед Викой я сразу реабилитировался самым нежным и всем известным:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

Вика сказала, что ей так же понравилось, как я читаю стихи. На радостях я даже пытался вспомнить какие-то свои сатирические вирши. Сама же читать она отказалась, хотя я ее долго упрашивал.

Вообще Вика – смешная девчонка: один раз, почти в самом начале нашего свидания, она назвала меня Гришей и почему-то долго извинялась за ошибку. Сказала, что вместе учатся в консерватории. Ну и что? Бывает, люди ошибаются в именах. Например, для меня имена – вообще мука: забываю и все! В школе почти всех учителей путал. Успокоил Вику. И что она так переживала?

Когда мы подошли к ее дому (они с подругой снимают комнату), я стал уговаривать Вику еще немного погулять. Она отказывалась, ей надо было идти (сказала, что приехала ее мама). Мы стояли совсем близко друг к другу. Я наклонил голову к ее лицу… мы коснулись губами… Я хотел притянуть ее к себе, но она немного сопротивлялась, говоря, что ей надо идти. Я сказал, что, видимо, она не хочет быть со мной. Она замотала головой: «Нет, нет», – и раза два сама коснулась моих губ. Сама!

О! Кажется, я влюблюсь, ей-богу! Я очень хочу, чтоб скорее наступил завтрашний день! (Я сказал, что позвоню, а она сразу назначила свидание: в девять тридцать у консерватории. Конечно, не дети, чтоб долго раздумывать!)

Пойду спать и еще раз признаюсь: хочу, чтобы скорее наступил завтрашний день. Интересно, какое впечатление я произвел? Она, очевидно, не знает, что мне всего 17 лет. А ей целых 20! Вот это дела! Ничего, Мишка, просвещайся. Только будь порядочным.

«…Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым… – Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

2. Кривые следы

Мишка! Да ты не падаешь в обморок и со ста поцелуев!

Ровно в срок Вика вышла из консерватории. Разговор об учебе (в основном Викиной: занимается, репетиции, устает), конечно, не подходил к такой прекрасной погоде: очень тепло, слегка дул ветерок, лаская лицо таявшими снежинками. Словно сама природа нежно целовала тебя.

Вика предложила сесть на скамеечку (в сквере возле консерватории). Она улыбалась, щеки раскраснелись… Поистине, почти по-есенински «в первый раз я запел про любовь»:

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому…

Но вскоре «заметался пожар голубой» поэзии поцелуев…

Вика не сопротивлялась, а, наоборот, охотно, как мне кажется, – да, да, ошибки быть не может – подставляла губы, закрывая при поцелуях глаза. А по дороге к ее дому наша «поэзия» разгоралась с каждым шагом (инициатором был я) и достигла настоящего «пожара» в подъезде дома…

По-моему, она не ожидала от меня такой активности. После очередного долгого поцелуя смотрела на меня, широко открыв глаза, и в них я уловил что-то «туманное» – то ли какой-то испуг, то ли растерянность. А я… я был совершенно спокоен и «трезв». Более того, когда мы стояли в подъезде и я, целуясь, обнимал ее, то обнаружил на рукаве шубы небольшую прореху, и я… я спокойно сказал, что надо ее зашить. О! По-моему, это здорово глупо! И какое было рыцарское спокойствие! По-моему, не очень было даже того, колхозного, – «как у молодого»…

…Только однажды-единожды я близко подошел к тебе, Мотя-Матильда, когда никого рядом не было, и хотел, видимо, то ли сказать что-то хорошее и ласковое, то ли прикоснуться или даже обнять тебя, то ли, может, поцеловать. Приблизился… а ты вдруг как испугалась чего-то: дернулась, отшатнулась и, вроде, вновь приблизилась. Но тут мы уже вместе отстранились друг от друга. Да, да! По-моему, все так и было. И еще я точно запомнил одно: в эти секунды ты ласково взглянула на меня и хихикнула: «У тебя, как у молодого».

Я вначале не понял… но тут же смутился: мое «хозяйство» встало на дыбы, «как у молодого» (ну да, с такой охоткой впервой!), и, видимо, задело или уперлось в тебя. В жар бросило. И ты залилась румянцем. Вот мы вместе и отстранились друг от друга. Да и, по-моему, тут кто-то появился…

Ха, «как у молодого». Ну и деревенские шуточки! До сих пор смешно. И как-то хорошо на душе.

«– Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Настроение не очень. А вот когда собирался на свидание, пританцовывал перед зеркалом…

Наша «поэзия» с Викой вновь разгоралась буквально с каждым очередным словом и шагом. Я опять читал стихи и обещал выучить еще что-нибудь. И все было бы хорошо, но перед глазами почти все время мелькала не Викино довольно симпатичное личико, а фигурка. Хоть гуляй, хоть сиди, читай стихи или целуйся, а ее фигурка (наверное, правильней – фигура) лезла в глаза и все! Если бы даже закрывал их при поцелуях. И не смешно. Что-то не так. Как-то грустно. Вернее, не грустно, а грубо все это, обидно для Вики. И мне почему-то обидно. Целовал ее, а в душе – молчок.

Кстати, почему Вика при поцелуях закрывает глаза? Может, ей тоже что-то не нравится? Во мне. Вот новость. Ну, не знаю. Все может быть. Но ничего, не страшно.

Мама дожидается папу, у него на работе какой-то вечер. Что-то долго его нет. Хочу спать. Нет, будем ждать вместе. Я чувствую, что мама нервничает, переживает. Даже к соседям заглядывала, видно, хотела как-то отвлечься, а тети Оли не было дома. Но потом я слышал, как она пришла. Все тихо: видно, тетя Оля с дядей Колей и Веркой уже спят. И мама, по-моему, немного успокоилась. Конечно, она и за соседей переживает. Вот и говорю маме, что папа тоже скоро придет, его работа не так уж и далеко, не на краю города, так что доедет или дойдет спокойно, все будет хорошо.

Что бы еще написать?.. Ха! Когда шел со свидания, то вдруг подумал, что неплохо бы встретить Вальку (из соседнего дома). Сегодня видел ее, улыбнулись друг другу. И, по-моему, она мне подмигнула. Или показалось? В школьные годы я на нее частенько посматривал, как и многие наши ребята из класса. Она была чуть старше нас (на год по учебе), курила и всегда была очень веселой – громко смеялась и сильно выражалась… ну, всякими словами. Мальчишки во дворе к ней тянулись. Ее можно было не стесняться, и с ней было легко, как будто она не девочка, а мальчик. Только вот ноги у нее очень длинные… и все голые. Сейчас-то понимаю: посматривали на нее именно потому, что она девочка. И носила платья очень короткие, вот ноги и красовались. Правда, сейчас, зимой, не сильно их видно. Но все равно что-то вдруг вспомнил о Вальке, о ее ногах… Мелькнула мысль, что, мол, хорошо бы их погладить… И у меня вдруг стало, «как у молодого»! Вот это фокус! Еле успокоился: стал думать об учебе. «Любовь» на расстоянии! Представляю, что было бы «вблизи»! А разве тогда, в школьные годы, у меня были такие откровенные мысли и планы?.. Нет, нет! Лучше не думать! Вот хулиган! Настоящий гуляка. Конечно! Я гладил Матильду… Дурак! Разве можно сравнивать? Извини меня, Мотя-Матильда. Ты другая, совершенно другая. И я думаю и мечтаю о тебе тоже как-то по-другому… Только бы тебя никто не обидел, только бы у тебя на душе было все хорошо. Там Василий… Он должен, он обязан тебя охранять и защищать. Да, защищать! Сейчас столько хулиганья.

И, в самом деле, что так долго нет папы? Дай бог, чтоб все было хорошо.

Чтоб у всех было все хорошо.

…Я прикоснулся к твоим почему-то сухим и, по-моему, дрогнувшим губам… тоскливые, повлажневшие глаза… и неожиданно услышал тихие, прощальные слова. И во мне живет это светлое и трепетное ощущение…

А ведь я с тобой не гулял и стихи тебе не читал, а в душе моей ты была и, видимо, останешься навсегда самой нежной и умной, самой красивой и доброй девочкой на свете. Да, девочкой, хотя и беременной… Евдокия Ивановна многое рассказала.

Ты, конечно, знаешь эту женщину. Работала с нами на току, всегда в туго повязанном платке, в шароварах. Авдотьей назвалась, а мы сразу по-своему начали ее величать – все же намного старше нас, и она не оспорила имя-отчество, видать, угадали.

Да, я знаю, Мотя-Матильда, многое знаю.

Ты родилась здесь, в Успенке, в этой же деревне, где мы были, живешь с мамой и ее родителями – с бабушкой и дедушкой. Папа у тебя был военный, прошел всю войну, а вы с мамой жили здесь. А после войны, когда ты была еще маленькой, жила с родителями в разных местах, куда посылали твоего отца. Даже в Москве, когда он там учился. И ты там училась. Но каждый год ты с мамой приезжала в родную Успенку, – в основном летом, а иногда и на зимние каникулы.

А потом ты стала жить с бабушкой и дедушкой, чтоб им помогать и не менять школы, а учиться в одном месте – в школе-десятилетке в каком-то большом селе (название не помню), не далеко от твоей деревни. Родители где-то за границей работали (видимо, папа там служил), но они, особенно мама, к вам часто приезжали, и ты к ним ездила.

А потом твой папа погиб. В общем-то, недавно. Вам сказали, что он утонул, спасал кого-то. Но потом я понял другое, Евдокия Ивановна знает. Писать или нет?.. Напишу. Евдокия Ивановна сказала, что вся деревня об этом знает: твой папа погиб в Венгрии. Не утонул. Ну, когда там были события… Здесь, в Успенке, похоронен твой папа.

Евдокия Ивановна еще сказала, что «по-городскому» (видимо, по метрикам и паспорту) тебя звать не Мотя (ее брат в милиции работает, и она многое знает). Но с самого рождения тебя зовут в деревне так, как когда-то назвала тебя твоя бабушка. А как «по-городскому» Евдокия Ивановна не сказала, да я и не спрашивал. Но, уверен, не Матильда. Такое мы не могли отгадать. Но все же почувствовали: «Мотя» как-то не соответствует. Хотя для души… Ладно, не буду фантазировать. Для меня ты навсегда – Мотя-Матильда. Простая, нежная, добрая, красивая. И умная, сильная, гордая.

Да, да, я с Евдокией Ивановной часто разговаривал. Она любила и поговорить, и порассказать. Да и я, видать, больше, чем другие, любопытничал. И она рассказала мне о том, о чем мои ребята, по-моему, не знают. И никогда не узнают.