Выплеск мозга

Д. Сперадов

Выплеск мозга

Один день скина

Алое зарево кровью окрасило горизонт, бросив вызов ночи. Мироздание неустанно продолжало свой круговорот очередной баталией бесконечной войны тьмы и света. Утро наступало на город Нью-Йорк.

Кирилл подошел к двери и попробовал ее открыть – она оказалось заперта. Тогда сделав шаг назад, Кирилл ударом ноги, освободил себе проход. Утренний свет наполнил комнату, ленивые лучи осветили униформу солдата империи, заставив его глаза щуриться.

Перед Кириллом предстала Нью-Йоркская улица, уже давно зачищенная спец взводом батальона «Мечта». Собственно поэтому Кирилл был уверен, что никто и ничто не помешает ему, а пустующие руины напротив позволят сосредоточиться и поразмышлять о вечном.

Вдохновившись видами разрушенного города, солдат зашагал вперед, с юношеским задором пиная попадающиеся на дороге камни. Ему нравилось смотреть как, поддевая очередной камешек, он заставляет его перемещаться в пространстве. «В этом есть нечто глубинное, некий базис бытия, – думал Кирилл, – ведь любой процесс, так или иначе, чтобы начать развиваться, нуждается в толчке, в импульсе, сообщенном ему извне… Но, с другой стороны, если это верно, то как же мироздание начало свой ход, кто или что сделало тот самый первый и так необходимый толчок, для начала нашего мира?».

Разбитая витрина, на которой в прошлом красовалась надпись «Antiquarian store», привлекла внимание Кирилла. Посмотрев на кусочки разбитого стекла, лежащие на асфальте, в голове мелькнула мысль о одновременной разнообразности и одинаковости их форм, подсознание невольно выдало ответ, – «Хаос! Конечно же хаос… Позволил всем необходимым условиям и импульсам в один и тот же момент в одном и том же месте когда-то сложиться и, упорядочив систему, дать возможность колесу мироздания покатиться…». Взгляд остановился на следах от пуль, украшавших бетон под витриной, – «Осталось задаться вопросом, откуда взялся хаос?». Кирилл провел пальцем по вмятине в бетоне, на пальце осталась мелкая бетонная пыль. «Хотя, в принципе, и на этот вопрос есть вполне логичный вразумительный ответ…». Пальцы перетирали пыль из вмятины. Кирилл поднял голову, почувствовав запах дыма. Повернувшись, он увидел как из-за угла шло еле заметное, сразу рассеивающееся облако, как от костра. Проверив готовность оружия к бою, солдат проследовал вперед. За углом некогда был фешенебельный магазин, внутри которого сейчас явно горел костер. Солдат тихо вошёл. В дальнем от входа углу обширного зала, ранее бывшего модной торговой точкой, около костра, спиной к вошедшему, сидела молодая женщина, внимание которой было полностью посвящено какому-то действу. Кирилл сделал шаг вперед, послышался хруст, выдавший присутствие постороннего в магазине.

Женщина испугалась и, не оборачиваясь, ускользнула в дверь в глубине комнаты. Кирилл подумал броситься за ней, но взгляд остановился на лежащем у костра младенце, которого женщина не успела запеленать. Подойдя к нему, солдат, накренив голову, внимательно посмотрел, – «Вот, блядь, тоже мне мать… Струханула, и наутёк, а про ребенка и забыла… Американцы – одно слово… Недобитки хреновы…».

В памяти всплыли слова мамы, о том, что все младенцы похожи в своей чистой, первозданной красоте. В своем невинном восприятии этого мира. И хоть это были слова его родителя, но сейчас Кирилл готов был спорить, что это не так. Мелкие черные волосики, карие глаза, большая голова и маленький несуразный носик, все это напомнило Кириллу о том раздражении, которое вызывали в нем некоторые малыши. Он был уверен, что есть правильные, арийские дети, которые ведут себя правильно и дарят взрослым лишь счастье и уверенность в будущем. Но этот ребенок был идентифицирован, как неправильный. Взгляд соскользнул с малыша. Кирилл посмотрел на свой ботинок. Мощные, черные армейские боты были созданы не только, чтобы пинать камешки на улицах разрушенного и покоренного Нью-Йорка.

«Не только для того чтобы пинать камешки.»

Кирилл пренебрежительно слегка ткнул пером ботинка в голову младенца. Маленький американец заплакал, но это не удивило Кирилла, который был уверен, что только это американцы и умеют делать. Следующий удар был сильнее и вызвал более громкий плач. Кирилл подумал, что пнув уже два раза он так и не оставил на тельце ни одного следа. Ребром ботинка он придавил щеку малыша к земле, это ограничило возможность, младенцу, вертеть головкой и потому он заплакал еще сильнее. Солдат понял, неудобство малышу доставляет ограниченность в движении, но боль ребенок пока не чувствует, потому что щека придавлена к земле очень легко. Кирилл прибавил веса на ботинок. Плач стал визжащим, неудобство переходило в боль, боль в истерику. Постепенно прибавляя веса на ногу, боль становилась все более кромешной, более всеобъемлющей, и, наконец, полностью поглотив ребенка она заставила его умолкнуть. Кирилл был слегка разочарован – представление закончилось слишком быстро. Приподняв правую ногу, солдат, налил ее грузом всего своего равнодушия и резко опустил пятку на маленькую голову американца. Раздался хруст и характерный звук раздавленной биомассы, кровь и мозги брызнули в стороны. Кирилл вытянулся по стойке смирно, выполнил команду кругом на хрустящей массе и промаршировал к выходу.

Солнце уже встало над полуразрушенными домами, осветив безмолвное свидетельство улиц, в полной и бесповоротной победе империи. Коммуникатор запикал о срочном сообщении. Солдат достал его и, взглянув на экран, прочел: «Нынешнее человечество недостойно звезд. То, что будет достойно этого величия, уже не будет человеком». Он ухмыльнулся, его искренне радовала случайно выбранная коммуникатором цитата дня. На экране показалось пришедшее распоряжение вернуться в отряд. Командованием было принято решение о передислокации формирования в пригородные посёлки. Кирилл предвкушал, как вновь его захлестнет раж, когда стройными колоннами отряд замарширует по покорённой земле. Когда звук топота ботинок десятков его сотоварищей, таких же простых парней, как и он, сольется в самый лучший марш, марш великой победы Империи над всемирным злом. Когда тысячи ботинок имперских солдат пройдут по тысячам черепов американских младенцев…

Скин проснулся. Скин откинул одеяло. Скин сел. Скин встал. Скин прошел в ванную. Скин умылся. Скин принял душ. Скин вышел из ванной. Скин пошел на кухню. Скин приготовил завтрак. Скин позавтракал. Скин вымыл посуду. Скин вышел из кухни.

Кирилл вошел в комнату, подошел к шкафу, открыл его и достал чистую пару белых носков. Прислонив носки к лицу он вдохнул запах свежести, исходившей от них. Белые носки были очень важным символом. Они, заточённые в черные латы гриндеров, должны были оставаться свежими и белыми всегда, так же как сохраняли свою чистоту и целостность дух и совесть истинного арийца. Кирилл закрыл шкаф и, сев на кровать, надел носки. На кресле возле кровати была аккуратно сложена его повседневная одежда. Взяв светло-голубые джинсы, он вспомнил, как в одной из потасовок уже достаточно обработанный хач, врезался в них своим расквашенным носом, после чего Кириллу пришлось долго отстирывать этот след недочеловека со своего обмундирования цвета чистого неба. Не застегнув джинсы, Кирилл натянул белую майку, ловко вправил ее и бросил свой взгляд на самую главную часть своего туалета. Подтяжки были аккуратно сложены и лежали в углу кресла. Кирилл никогда не позволял себе, снимая джинсы, оставить подтяжки болтаться на них. Нет – это было недопустимо. Так как, по сути, подтяжки были главным элементом, возможно даже более символичным, чем носки. Поэтому и храниться должны были соответственно. Значения символичности подтяжек Кирилл до конца не понимал, но важность символа он чувствовал подсознательно, что, несомненно, еще больше увеличивало их значимость. Он аккуратно прищелкнул подтяжки сзади и, перекинув через плечи, защёлкнул их спереди, застегнул джинсы и пошел в прихожую. По пути в прихожую он снял с вешалки бомбер и натянул его. Посмотрел в зеркало, встречающее каждого входящего в квартиру и проводящее каждого уходящего из нее, он провел правой рукой по лысине, волосы после вчерашней побривки уже стали ощущаться мелкой щетиной. Кирилл нагнулся и взял в руки свои гриндера. Он надел их и, тщательно стянув, завязал шнурки. Выпрямив ноги в коленях, Кирилл принялся подкатывать джинсы, которые по устоявшемуся стандарту должны были быть подкатаны так, чтобы было немного видно верхнее отверстие для шнурков. Окинув напоследок своё отражение, Кирилл открыл дверь и вышел в коридор.

Скин запер дверь. Скин подошел к лифту. Скин вызвал лифт. Скин спустился на первый этаж. Скин вышел из подъезда. Скин дошел до станции метро. Скин вошел в метро. Скин купил жетон. Скин прошёл турникеты. Скин спустился на платформу.

Кирилл обратил внимание, что на платформе было пустынно – кроме него стояло всего пару человек. Подъехал поезд и напротив Кирилла остановились двери. Вагон был практически пустым – всего несколько пассажиров наполняли его. Двери открылись и Кирилл вошёл. Он встал возле дверей напротив, опёрся и, запрокинув голову, закрыл глаза. Поезд поехал. Вся внутренняя сущность Кирилла, весь его внешний вид, весь он вдруг начали источать невидимые и неслышимые, но все же бесспорно ощутимые всеми пассажирами вагона флюиды истинного славяно-арийства. Сквозь глаза, уши, рот флюиды активно начали оккупировать мозг каждого из пассажиров, заставляя их переключаться на необходимый фюреру и империи ход мыслей. Мозг сверлил безумно навязчивый в своей простоте слог «Зиг… Зиг… Зиг…», как шуруповёрт скрепляющий доски, мысль привинчивала к мозгу идеологию вечного рейха. Вся жизнь, прожитая до этой поездки в метро, вдруг показалась пустой, серой и незначительной. И только сейчас, здесь, она наполнялась каким-то ещё не познанным, но истинным смыслом, смыслом высшим, и каждый это ощущал. «Зиг… Зиг… Зиг…», – крутилось в мозгу почти непрерывно, лишь иногда прерываясь волнами одолевающей свыше благодати. И с каждой волной все становилось понятней, проще, ближе. Каждая волна приносила всё больше понимания – «Зиг, великий всепоглощающий Зиг. Позволяющий чувствовать себя так легко, без этой глупой серости, которая наполняла жизнь в прошлом, без тупой непонятности и бесцельности существования, всеобъемлющий Зиг, объясняющий смысл пути и цели, всепрекраснейший Зиг, являющийся сам и путём и целью. Хотя нет! Зиг – это только начало. Конечно! Конечно же! Вселенная не может быть ограниченна только Зигом, должно быть что-то дальше, что-то не менее важное и, возможно, ещё более наполненное смыслом, а уж в тандеме с Зигом обладающее невероятной, космической, силой… Зиг… зиг… зигХ…». Новая буква в божественном слоге, ворвавшись в сознание, породила не только новые смыслы и понятия, но и новые ощущения – «Что происходит? Почему трясётся рука, что с ней? Какие непонятые желания она стремится реализовать?», – от страха перед непонятной, непознанной и так внезапно сошедшей благодатью, каждый из пассажиров вагона предпринял попытку сдержать порыв руки другой рукой. «ЗигХ… ЗигХ… ЗигХа…». Очередная буква, накрыв сознание своей силой ещё более укрепила стремление к высшему и непознанному, а очередная волна благодати заставила каждого мужчину вагона почувствовать себя Зигфридом, желающим воссоединения со своей Брюнхильдой, которой ощущала себя каждая из присутствующих женщин. «Рука дрожит не зря, не просто так, она желает вытянуться, достичь объекта любви, коснуться его, обнять, рука желает объятий, поэтому и неистовствует в стремлении… ЗигХа… ЗигХа… ЗигХай…». В момент мозаика происходящего сложилась в целое, абсолютно осознанное и неоспоримое желание. Все пассажиры вагона встали и воссоединились в неспособности сдерживать порыв правой руки, которая всем своим ручным существом желала взметнуться вверх, ознаменовав древнее языческое приветствие. Голоса, слившиеся в восклицание «Зиг Хайль!», в момент ознаменовали остановку поезда, Кирилл вышел, а для пассажиров вагона всё произошедшее стало благодатным, но так до конца и не понятым воспоминанием на всю жизнь.

Скин приехал на работу. Скин работал. Скин обедал. Скин работал. Скин закончил работать. Скин поехал на потасовку. Скин бил негров. Скин поехал домой. Скин приехал домой. Скин ужинал. Скин разделся. Скин лег спать. Скин уснул.

Алое зарево кровью окрасило горизонт, бросив вызов ночи. Мироздание неустанно продолжало свой круговорот…

30 октября 2004

Комментарий Автора (2010.12.20): Написано криво, идея не раскрыта, не рассказ, а просто три осколка мозаики. Вроде сейчас можно и написать лучше, и идею развернуть шире, и всё концептуально свести к одному знаменателю. Но нет, пусть остается, так как есть. Вообще скинхед Кирилл очень хороший герой, необычный. Ночью грезит о покорившемся Нью-Йорке, а днем его внимание сосредоточенно исключительно на эстетике проецирования себя на экран действительности. Его железы источают не пот, а особый никому не ведомый эфирный наркотик, он настоящий психотропный фашист. Надо будет его использовать где-то еще.

Один день в ожидании любви

Будильник затянул свою трескучую мелодию, навязчиво требуя обратить на себя внимание. Проснувшись, Алексей лениво потянулся и выключил его. Потом, спрятавшись обратно под одеяло, он свернулся клубочком, но через мгновение, вспомнив какой сегодня день – распрямился, откинул одеяло и сел на кровати. Посмотрев, еще не полностью проснувшимися глазами на стол с компьютером, он погрузил лицо в ладони. Сосредоточившись, он весь внутренне сжался. Сегодня предстояло прожить важный день. Важный тем, что сегодня к нему в гости должна приехать ОНА, его любовь. ТА, с которой он готов был делить беды и радости, счастье и лишения, детей и ленивое утреннее пробуждение.

Его любовь!

С одной стороны, столь глубокое и, несомненно искреннее, чувство, позволяло Алексею определять ЕЁ «своею любовью». Идентифицировать её как несомненную, неотъемлемую часть своей жизни, важную и незыблемую. Но была и другая сторона, с которой это определение выглядело всё же несколько метафизическим.

«Да уж… Несколько метафизическим», – подумал Алексей, встал с кровати и направился на кухню, по пути захватив из холодильника два яйца. Мама Алексея была на даче, поэтому, так же как и вчера, и как планировалось завтра, он хозяйничал дома один. Алексей зажёг газовую конфорку, поставил на нее сковородку, налил масла и накрыл крышкой.

Метафизичность определения «его любовь» заключалась в том, что у НЕЁ был официальный жених, а Алексей был официально лишь другом, но, что ещё хуже, неофициально он тоже был всего лишь ЕЁ другом. Их отношения были уже очень долгими, для НЕЁ Алексей являлся очень ценным и, наверное, самым старым ЕЁ знакомым. Для него же ОНА уже очень давно была «его любовью». Ему не нравилось что тот ЕЁ официальный жених, проводил с ней много времени, возможно, наедине, возможно в закрытой квартире. Наверняка позволял себе подходить к ней сзади, обнимать её, обволакивать своими ладонями ее груди, активно мять их. Томно целовать ЕГО ЛЮБОВЬ в шейку, от которой влажностью своего рта, наверняка, позволял себе подниматься вверх и касаться языком ее УШЕЙ. Бесстыдно левой рукой залазить под кофточку и, подковырнув чашечку бюстгальтера, захватывать пальцами её сосок. Правой рукой расстегивать джинсы и залазить в трусики, проскользнув в ложбинку гладкой кожи с целью массирования ЕЁ клитора. Ну и, наконец, оторвав свой рот от ЕЁ УШЕЙ, направлять его к её губам в желании слиться в обсасывании друг друга…

«Блядь, что за херь…», – подумал Алексей, – «почему мне в голову всегда лезет эта херь? ОНА наверняка любит только меня, а он ей нужен, потому что машина и квартира. Без сомнения. Сегодня надо поставить все точки над «И», пусть определится, наконец, что ей нужно больше. Машина и квартира или настоящий мужик, типа меня. Да, мужик!», – согнув немного колени, выкинув левую руку и указательный палец вперед, Алексей повторил это уже вслух:

– Мужик!

Сковородка зашипела, Алексей разбил яйца и, взявшись за ручку, принялся добиваться равномерного расползания жижи по раскалённой поверхности. От жара белок надувался пузырями, лопался мелким салютом растительного масла, осыпался на кисть Алексея, не давая его мыслям улететь куда-то далеко. Алексей выключил плиту, переложил глазунью на тарелку, уселся за стол и принялся завтракать. Активно поедая приготовленное кушанье он кинул взгляд на украшавший стену плакат. На нём красовалось озеро Кавагути-ко, поверхность которого отражала Фудзияму. Точно такой же плакат висел в кабинете начальника службы надёжности, где Алексей еще вчера сидел в компании двух семидесятилетних отставных полковников и обсуждал техническое задание на разрабатываемое им изделие.

– Ну, если тут, блядь, написано четверть секунды, – громко провозглашал хозяин кабинета Пётр Николаевич Демиш, тыча пальцем в страницу техзадания, – а у тебя реально 5 секунд, то нахуй убери эту ебучую цифру отсюда, нахуй она тебе нужна? Ну подумай, если у тебя реально 5 секунд, и хоть ты объебись – меньше не будет, да и не реально это, то нахуй это вычеркни отсюда. Нахуя они вообще требуют такую хуйню? Кому это нужно? Всё равно такое время готовности невозможно, так какого, блядь, это требовать? Нахуя? Вот ты сам подумай, что ты подписал? Ну сам же говоришь, что такое невозможно. Так нахуй ты, блядь, это…? – не окончив фразу, полковник умолк, обратив внимание как Пётр Настазьевич Бех, начальник отдела техконтроля на предприятии, многозначительно поднял руку на уровень лба, выставил указательный палец вперёд и напряжённо, крайне сосредоточенно начал говорить:

– Время готовности четверть секунды это, Петь, я сейчас скажу, – он всем телом подался вперед, слега приподнялся, тряхнул выдвинутой рукой, и изрек, – это бритая пизда, – и крайне довольный собственным изречением, тихо, по-старчески посмеиваясь, плюхнулся назад на стул.

Алексей расплылся в улыбке. Всплывший в памяти эпизод поднял ему настроение, настроив на великие свершения. Он принялся за уборку: перемыл всю грязную посуду, накопившуюся за несколько дней, освободил все полки квартиры от слоя пыли, разобрал все завалы вещей в своей комнате, разложив их аккуратно по шкафам, пропылесосил все ковры и дорожки, и, наконец, приготовил обед на двоих, не сильно утончённый, но общей своей концепцией обязанный донести мысль о кулинарных способностях Алексея.

Окинув взглядом сделанное, хозяин квартиры осознал, что изменить мироздание ему, возможно, и не удалось, но в квартире всё же стало чище, а до прихода любимой оставалось ещё целых три часа.

Алексей прилёг на кровать, устремив взгляд в потолок. Мысли, крутящиеся в голове, медленно поднимались вверх, концентрируясь в маленькое ограниченное пространство, нависшее над ним. Кровать становилась всё мягче и мягче, погружая Алексея в себя. Рой мыслей стягивался к точке концентрации, и постепенно сгруппировавшись в одну единую мысль, заполнил весь объем вокруг и навалился на веки. Алексей закрыл глаза. Ватность кровати поглотила его и пропустила сквозь себя. Тело Алексея начало стремительно падать, резко закончив свой полёт на холодном бетоне. Алексей, приподнявшись, осмотрелся. Окружающее пространство представляло собой высокие серые стены, формирующие уходящий вдаль коридор, с множеством ответвлений, освещавшийся падающим светом неба, в облаках которого Алексей узнал впустившую его ватность. Сердце часто пульсировало внутри, Алексей понимал, что попал в лабиринт, но не знал, что делать дальше. Он приподнялся и пошел вперед. Идти было легко – казалось, что ничего не может помешать этим уверенным осознанным шагам.

Внезапно в одном из ответвлений лабиринта появился некто. Некто был с ножом и быстро направлялся в сторону Алексея. Сердце забилось чаще, дыхание перехватило, стало нестерпимо жарко. Гитлер! Гитлер, державший в руках большой кухонный нож, бежал на Алексея. Невысокое тело вождя третьего рейха быстро приближалось, Алексей физически ощущал источаемую фюрером ненависть. Недоумение охватило Алексея. В чем он мог быть виноват перед Гитлером? Развернувшись, Алексей попытался бежать. Но ноги будто увязли в неуверенности и тревоге, охватившей тело. Оно разделилось, частично оказавшись в плену у иных законов физики. Оккупировавшая его тяжесть сковывала, движения были медленными, требовали много времени, в противовес тревоге, которая очень быстро нарастала. Алексей взглянул на свои ноги и понял, что выбежал из лабиринта. Тревога сразу исчезла, вокруг стало светло. Алексей поднял голову и увидел пшеничное поле, которое тянулось до горизонта по всем направлениям. Нахлынувшая легкость подтолкнула, и Алексей побежал. Он бежал и бежал, бежал и бежал, бежал и бежал, пшеница становилась всё выше, бежать было всё труднее, но он всё равно бежал, раздвигал пшеницу руками и бежал. И словно, как в спидометре, накручивающем километраж, в Алексее всё больше накручивалась уверенность в необходимости прибежать. И он прибежал. Чувство, что истина где-то рядом, заставило остановиться. Он раздвинул пшеницу руками и увидел ЕЁ тело. Лежащее в колосьях, оно было прекрасно, потому что было ЕЁ. Всё полностью ЕЁ. ЕЁ ноги. ЕЁ бедра. ЕЁ живот. ЕЁ грудь. ЕЁ плечи. ЕЁ руки. ЕЁ шея. ЕЁ голова. И самое главное ЕЁ уши. Алексей присмотрелся к лицу любимой и понял, что сейчас истина откроется ему, сейчас он познает то, что должен познать. Вглядываясь в ЕЁ лицо, он никак не мог узнать любимого им человека, он вглядывался внимательней и пытался разобраться – кто же перед ним. Медленно мозаика аморфных черт сложилась, и лик Христа ласковым и успокаивающим голосом произнес: «Аффелия-препрекрасная Пиздочудище, пожирающая майн-Кампфы писей!».

Всё встало на свои места. Гитлер не терпел, когда его труд пожирали писей. От очевидности понятого Алексей поднял голову к небу. Подул лёгкий ветерок, принесший шум колосьев и душевное спокойствие, которое русский человек, возможно, только и может испытать в единстве с природой и её, сбалансированном тысячами стихий, умиротворении. Что может быть прекрасней пейзажей родного края? Жёлтое полотно пшеничного поля, простирающееся во все стороны до горизонта, голубое небо над головой. И облака, наполняющие пространство навязчивым треском телефонного звонка.

Алексей проснулся. После нескольких секунд замешательства и осознания происходящего, он протянул руку к телефону и взял трубку.

– Але? А… Да. Приветики, – зевая, протянул Алексей, – что сегодня? Да так… Есть что. Нет, сегодня никак. Типа потом. Может завтра. Посмотрим. Слушай, мне сегодня сон приснился, очень Сорокинский. Короче, снится мне дом, посреди поля. Такой двух-этажный дом, который стоит по середине здоровенного такого поля. И я внутри, чувствую, что дом этот, он как организм, то есть я не просто внутри дома, а внутри организма. То есть как, типа, глист в желудке. Нет, маме не рассказывал, он мне только что приснился, ты меня разбудил. Да-да… Маме понравится, она у меня про глистов любит… Знаю… Но я не глистом себя чувствовал в этом доме, вернее я совсем не в желудке там был, я как бы в сердце этого организма был, ну то есть мне так казалось что я в сердце, а сердце его – это туалет, то есть я в туалете дома и в сердце организма. И тут меня осеняет, что у сердца там всякие клапаны, к которым подходят артерии и вены, и по ним кровь, а у туалета, типа, трубы, и по ним либо вода, либо говно. И тут я чувствую импульс, и понимаю – сейчас сердце зальет этой как-бы кровью, и у меня такая тревога. Я боюсь, что говном зальёт, и сердце у самого так стучит, я к нему прислушиваюсь, а это ты звонишь – и я проснулся… Такой вот сон. Почему Сорокинский? Ну про говно ведь. Да не рассказывай – раз про говно – значит по-сорокински. Ладно, ок, короче, мне тут в дверь звонят. Всё – пока!

Алексей положил трубку. Встал с кровати и направился к входной двери. Шаг за шагом он приближался к точке, с которой возможно должна была начать отсчет его новая жизнь. Коридор обволакивал его, словно прямая кишка, в напряженном нетерпении желающая вытолкнуть на свет божий всё, так долго копившееся. И коридор вытолкнул его, он взялся за дверную ручку, провернул замок и распахнул себя грядущему.

За порогом стояла она. Спрятав назад свои ручки, маленькие холеные ручки молодой красивой девушки, она слегка покачивалась, переминаясь с носков на пятку, улыбалась ему, источала принесенную с улицы свежесть первых осенних холодов. Алексей посмотрел на нее. Маленький герметичный контейнер органов, плотно закутанный в шарфик кувшин мыслей и чувств, стянутый узостью джинсовой ткани и погруженный в мощь ботинок, источник страсти и желания. Контейнер удовольствия и фабрика милой капризности, заводик по переработке утонченно съеденной пищи и бутик искусного снобизма. Бабочки ресниц и змейки волос, перламутр ушных раковин и влага ноздрей. Гладкость лба и бантик губ, плоскость щёк и желание жить, покатость плеч и клубничность сосков, животный жир и животастый пуп, стремленье рук уметь лежать, сидеть, вставать, и не уменье плыть, кому же быть, кому остыть, кому чего не избежать, и всё-ж кого же вопрошать, о том чему сегодня быть, каким глашатым отказать в желанье ихнем грохотать, на мир весь полный словно дом, и кто-то словно сердце в нём, способен все вдруг осознать…