Женщины в России. 1700–2000

Более того, от женщин как родительниц и воспитательниц будущих подданных ожидалось, что основной вклад во благо российского общества они будут вносить в семье. Петр считал важнейшими обязанностями женщины обязанности жены и матери, тем самым придавая материнству новый смысл. В XVI веке «Домострой» «на удивление мало» упоминал о детях и совсем ничего – об их образовании и воспитании: предполагалось, что всему необходимому дети научатся от родителей [Pouncy 1994: 29]. Таким образом, матери будущих подданных держали в руках ключ к будущему России. Понимая это, Федор Салтыков в 1713 году предложил создать школы для девочек, где обучать их чтению, письму, французскому и немецкому языкам, шитью и танцам, «чтоб и женский наш народ уровнялся с европейскими государствами»[6]. Только образованные женщины, утверждал Салтыков, способны воспитать достойных слуг Российского государства. Однако, как и многие другие проекты, предложенные при Петре, планы обучения женщин не сдвинулись дальше замысла. Чтобы женщины исправно становились женами, а главное, матерями, Петр запретил им уходить в монастырь в репродуктивном возрасте. Духовный регламент 1721 года запрещал женщинам постриг до достижения 50 лет, то есть до предполагаемой утраты способности к деторождению. Отныне для женщин не было способа уклониться от своего репродуктивного долга. Если девушка желала сохранить девственность, чтобы принять монашеский постриг, ей оставалось только ждать своего часа. Под строгим надзором, как предписывалось Духовным регламентом, она должна была «пребывать непостриженой» «до шестидесяти, или поне до пятидесяти лет»[7]. Монахини должны были также заниматься производительным трудом: в 1722 году государство направило в московские монастыри швей – учить монахинь прясть.

Изменения, инициированные Петром, укоренялись лишь постепенно. Во время его правления они касались в основном женщин императорской семьи и Двора. Некоторые женщины с отвращением отнеслись к новой моде, требовавшей открывать тело: ведь еще несколькими годами ранее это покрыло бы позором саму женщину и стало бы бесчестьем для ее семьи. «Неужели на старости лет, – сокрушалась 31-летняя Дарья Голицына около 1700 года, – я должна ходить по Москве с непокрытой головой, плечами и грудью?» Она утверждала, что единственное сокровище, которым женщина может похваляться, – это целомудрие [Schlafly 1997: 262], и теперь оно поругано. Другие женщины были готовы к переменам во внешности, но не готовы отказаться от ценностей, в которых были воспитаны. Родная сестра Петра Наталья Алексеевна (год рождения: 1673) полностью сменила свой гардероб на западный манер. На портрете 1715 года она изображена с тщательно уложенной модной прической и в платье с глубоким вырезом. Однако даже она не желала расставаться со многими чертами старого образа жизни, держала в доме не только картины, но и иконы, а ее библиотека состояла по большей части из духовных книг. Иностранный гость был поражен неумением русских дам Петровской эпохи должным образом поддерживать разговор в силу их «врожденной застенчивости и неловкости» [Hughes 1998: 189].

За пределами царского двора перемены шли с еще бо́льшим трудом. Москва отставала в этом отношении от Санкт-Петербурга – новой столицы, созданной по воле Петра. Один из иностранцев, побывавших в Москве в 1716 году, замечал: «Русские жены и дочери… содержатся очень уединенно и выходят только в церковь и к самым близким родственникам». Требования к поведению молодых женщин оставались двойственными: с одной стороны, царь повелел им надевать открытые платья и вести беседы в свете, а с другой – их по-прежнему воспитывали благонравными русскими православными девицами. «Юности честное зерцало», руководство по этикету, опубликованное в 1717 году, предлагало молодым женщинам советы, словно взятые прямиком из «Домостроя»: «Между другими добродетелями, которые честную даму или девицу украшают и от них требуются, есть смирение, начальнейшая и главнейшая добродетель». В этой книге подчеркивается важность для женщин таких качеств, как трудолюбие, стыдливость, сдержанность, целомудрие и молчаливость, а также духовные познания и богобоязненность [Юности честное зерцало 1976].

Женщины в обществе

Ярче всего свидетельства новой видимости женщин в постпетровский период проявлялись в политике. Софья, сводная сестра Петра, прежде заявила свои права на престол в качестве регентши и правила пока еще негласно. В течение XVIII века на российском престоле побывали уже четыре женщины: вторая жена Петра, Екатерина I, царствовала с его смерти в 1725 году до своей в 1727-м. Анна Курляндская, дочь Ивана, сводного брата Петра, правила в 1730–1740 годах. Дочь Петра Елизавета правила с 1741 по 1761 год, и наконец, Екатерина Великая, принадлежавшая по рождению к мелкому немецкому правящему дому, занимала российский престол 34 года, с 1762 года до своей смерти в 1796 году. Тот факт, что знать приняла власть императриц, свидетельствует не только об успешности попыток Петра привлечь женщин к общественной жизни, но также и о том, насколько тщательно формировался публичный образ правительниц. В петровские времена образ правителя приобрел агрессивно-маскулинный характер. В отличие от Петра, женщины-правительницы, в частности Елизавета Петровна и Екатерина Великая, делали акцент на гражданских и гуманистических аспектах власти. Представая в глазах подданных могущественными, но при этом обезоруживающе мягкими и любящими, они провозглашали, что правят не силой, как Петр, а любовью. Таким образом, императрицы вдохнули жизнь в феномен женской власти, опираясь в том числе на московские прецеденты и расширяя вместе с тем собственное влияние. Однако при этом они олицетворяли и нечто новое. Авторитет императриц подкреплялся ссылками на религиозные примеры, а также на классические и аллегорические женские образы. Императрицы изображались уже не помощницами в искуплении грехов или спасении в загробной жизни, а теми, кто осыпает подданных щедрыми дарами и приносит им земное счастье[8]. Женщинам высших сословий их правление приносило прямую выгоду. Во время их царствования женщины стали заметнее в обществе и начали играть в нем видные официальные роли. Кроме того, эти женщины стали пользоваться небывалой до сих пор близостью к правительницам[9].

При Екатерине Великой государство впервые взялось за женское образование. До сих пор то, чему сможет выучиться девочка, полностью зависело от ценностей и материального положения ее родителей или опекунов. В первые десятилетия после смерти Петра кое-кто из знатных родителей стремился ознакомить дочерей с плодами западной культуры. Разделяя новое мнение о том, что утонченное общество должно включать в себя женщин, они нанимали иностранных гувернанток и педагогов, чтобы учить дочерей дома. Княгиня Екатерина Дашкова, родившаяся в 1743 году, рано осиротела и воспитывалась в доме дяди вместе с его родной дочерью. «Мой дядя ничего не жалел, чтобы дать нам лучших учителей, и по тому времени мы были воспитаны превосходно. Нас учили четырем языкам, и по-французски мы говорили свободно… <…> В танцах мы показали большие успехи и несколько умели рисовать. С такими претензиями и наружным светским лоском кто мог упрекнуть наше воспитание в недостатках?» – вспоминала она, неявно порицая такой подход к женскому образованию[10]. Обычай учить дочерей начал все быстрее распространяться после 1760-х годов, когда все больше «новых мужчин» стало выходить из средних учебных заведений с гуманитарным образованием. Во время правления Екатерины получили распространение частные школы-пансионы, возникшие еще при Елизавете. К концу XVIII века их было уже более десятка в Москве и Санкт-Петербурге и еще несколько в провинциальных городах, причем руководили ими неизменно иностранцы. Однако средств на то, чтобы нанять гувернеров или гувернанток или отправить дочерей в пансион, хватало лишь малой части дворян.

Екатерина решила восполнить этот пробел; кроме того, она стремилась способствовать вестернизации российских манер и морали, тем самым продолжая «цивилизаторскую миссию», начатую Петром Великим. Выход предложил Иван Бецкой, ее первый главный советник по образованию. Сторонник полного равенства в образовании для мальчиков и девочек, Бецкой считал, что образование закладывает семена добра и зла. Достаточно привить правильные идеи родителям, которые затем передадут их своим детям, – и с помощью образования можно будет создать «новую породу» людей. В частности, предполагалось, что матери возьмут на себя нравственное воспитание детей. Ввиду этого женское образование стало частью масштабных планов Екатерины по совершенствованию российской семейной, общественной и гражданской жизни. В 1764 году, через два года после вступления на престол, Екатерина основала первый в России институт благородных девиц. В этот институт, получивший название «Воспитательное общество благородных девиц» (более известный как Смольный институт, по названию бывшего монастыря, где он располагался), принимали в первую очередь дочерей служилых дворян, а также офицеров и чиновников среднего ранга – девочек, отцы которых либо умерли, либо не имели достаточно средств для их обучения. Смольный институт ставил перед собой цель облагородить «вульгарную» дворянскую семью, выращивая лучших жен для дворян-мужей и более заботливых, более сведущих в воспитании матерей для будущих служителей государства. Чтобы это облагораживание проходило успешнее и чтобы воспитанницы не «испортились» под влиянием российских провинциальных нравов или грубых привычек собственных родных, девочек принимали в институт в раннем возрасте и изолировали от семей на все 12 или более лет обучения. Их вывозили на светские и придворные приемы. Помимо подготовки к материнству, институт стремился воспитать в них гражданок, участниц зарождающейся общественной жизни. Воспитанницы разыгрывали спектакли, для них организовывали прогулки и другие развлечения. По воскресным дням и в праздники старшие девушки сами устраивали приемы, готовясь к той роли, которую им вскоре предстояло играть в обществе. В первый выпуск институт покинуло 70 воспитанниц, а всего за время правления Екатерины его окончило около 900 девушек. Екатерина основала также и другие школы, куда принимали девочек более простого происхождения. Около 20 институтов, организованных по образцу Смольного, открылось в первые годы после его основания в крупных городах России [Black 1978].

Екатерина считала, что образованные женщины необходимы обществу, и поощряла других аристократок следовать ее примеру. К концу XVIII века женское культурное развитие стало отличительной чертой сливок российской элиты. По одежде, прическам, танцам, которые они разучивали, языку, на котором говорили – а это был почти всегда французский, – эти женщины стали практически неотличимы от западноевропейских. Художница Элизабет Виже-Лебрен, побывав в России в 1790-х годах и вернувшись в Париж, под впечатлением писала о бесчисленных балах, концертах и театральных представлениях, где она с удовольствием находила «всю утонченность французского общества». Она, в частности, считала, что русским дамам нет равных в учтивости и хороших манерах [Vowles 1994: 42].

Некоторые из этих образованных женщин приобрели также и независимые интеллектуальные интересы и активно проявляли их; некоторые, хотя и немногие, могли соперничать по эрудиции с европейскими дамами. Екатерина Великая была чрезвычайно плодовитой писательницей, основавшей первый в России сатирический журнал, и автором произведений в самых разнообразных жанрах, включая комедии и пьесы, педагогические сочинения и детские рассказы. Княгиня Екатерина Дашкова (1743–1810), урожденная Воронцова, которая в 19 лет помогла подруге Екатерине Великой совершить переворот, приведший ее на престол, написала множество пьес и статей и в 1783 году стала одним из первых русских редакторов журнала – он назывался «Собеседник любителей русского слова». В том же году Дашкова стала одной из первых женщин в Европе, занявших государственный пост: Екатерина Великая назначила ее директором Академии наук. Это назначение было столь необычным, что российские официальные лица растерялись, не зная, что предпринять: князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, даже спрашивал императрицу, следует ли ему привести Дашкову к присяге, как других государственных чиновников. Императрица ответила, что к Дашковой необходимо относиться так же, как и ко всем прочим: «Без сомнения, – отвечала Екатерина, – я не тайком назначила княгиню Дашкову директором Академии»[11]. Дашкова оказалась талантливым администратором. Она руководила ремонтом и расширением библиотеки Академии, увеличила бюджет, контролировала строительство новых зданий и организовала чтения для менее привилегированных дворян. В 1783 году Дашкова также основала Российскую академию и стала ее президентом (1783–1794). Дашкова – самый известный пример просвещенной женщины, однако вовсе не единственный. Высокообразованные женщины встречались не только в Москве и Санкт-Петербурге, но также и в провинциальных городах. Сергей Аксаков в своей беллетризированной автобиографии, действие которой происходит при Екатерине Великой, описывает такую женщину, Софью Николаевну Зубину – прототипом героини была мать писателя. Дочь высокопоставленного чиновника из провинциальной Уфы, Софья Николаевна вела переписку с писателем и журналистом Николаем Новиковым, жившим в далекой Москве. Она произвела на него такое впечатление своими письмами, что он стал регулярно присылать ей все новые книги на русском языке, заслуживающие внимания. «Ученые и путешественники, посещавшие новый и чудный Уфимский край, также непременно знакомились с Софьей Николавной и оставляли письменные знаки удивления ее красоте и уму», – писал ее сын, упоминая имена выдающихся интеллектуалов того времени, как российских, так и иностранных [Аксаков 1991].

Рис. 2. И. Я. Вишняков. Портрет С. С. Яковлевой. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Исполняя свою цивилизаторскую роль, такие женщины оказали влияние на развитие русской культуры. В светских салонах и в дворянских интеллектуальных кругах образованные женщины становились законодательницами мод. Писатели отныне работали для публики, преобразившейся ввиду присутствия аристократок, что сказывалось и на стиле письма, и на темах, которые они затрагивали в своих стихах и прозе. Литературный язык феминизировался под влиянием женских вкусов и особенностей речи, не затронутой церковнославянским или канцелярским слогом – мерилом культурного превосходства. Сентиментализм, не выходивший из моды с 1780-х и примерно до 1820 года, способствовал этой феминизации, подкрепляя восприятие женщины как «сосуда эмоций» и образца добродетели. Однако это влияние не давало женщинам возможности выйти за рамки социально предписанных им ролей. Женщинам отводилась центральная цивилизационная роль, но при этом гендерные различия оставались незыблемыми. Мужчины по-прежнему сохраняли за собой монополию на литературную деятельность, хотя их репертуар и расширился за счет феминного, эмоционального компонента.

Однако попытки женщин, в свою очередь, перенимать мужские качества и навыки воспринимались как угроза естественному порядку вещей. Таким образом, феминизация оставалась «мужским делом» [Heyder, Rosenholm 2002: 57]. Нигде неоднозначность культурной роли женщин не проявлялась ярче, чем в тех случаях, когда они сами брались за перо. От них ожидалось, что они будут писать по-женски, вносить свой вклад в «нравственное совершенствование нации», а не сочинять для собственного удовольствия или преследовать собственные цели, что пристало лишь мужчинам [там же: 61]; [Rosslyn 2000: 413]. И все же в этот период немало женщин впервые пробились в печать. Они переводили с иностранных языков, писали собственную прозу или, чаще, стихи. Отстаивая свое право на творчество, женщины брали на себя традиционные роли, и прежде всего – обязанность нравственного воспитания семьи и нации. Большинство сочинительниц отметилось в печати лишь мимолетно, однако некоторые, например княгиня Екатерина Сергеевна Урусова (1747 – после 1817), выпустили значительное количество произведений. Реагируя на беспокойство публики, вызванное появлением писательниц, Урусова в своих ранних стихах горячо отстаивала цивилизующую силу женщин и любви в русской культуре и, как следствие, важность женщин в обществе. Без любви и без женщин, настаивала Урусова, невозможны ни цивилизация, ни просвещение [Vowles 1994: 45–47].

Обратная реакция

При всей неоднозначности роли женщин в обществе даже ее статус-кво вызывал тревогу у некоторых современников. Всё сильнее беспокоящиеся о негативных последствиях западного влияния, писатели стали относить беспрецедентную свободу женщин и их присутствие в общественной жизни к числу самых пагубных последствий вестернизации. Их возмущение присутствием женщин в обществе зачастую носило откровенно сексуализированный характер. Они разделяли допетровские опасения по поводу «женской чести», связывая ее сохранение с сохранением уже не только чести семьи, но и самой русскости. Николай Новиков видел в феминизации литературного языка его упадок. Женский язык был «монетой вестернизированного общества, испорченного легкомыслием и модой, любовными интригами и пренебрежением к русским манерам и нравам» [там же: 35–38].

По мнению Новикова и других, образованные женщины рисковали стать денди, что ассоциировалось с пороком и развратом. Женское образование считалось допустимым лишь постольку, поскольку оно готовило к роли добродетельной жены и матери. Консервативно настроенный князь М. М. Щербатов видел в якобы чрезмерной сексуальной свободе женщин причину упадка общественной морали. Громкий обличитель придворной культуры конца XVIII века, Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» (1787) возмущался развращенностью императриц, их привычкой к роскоши и тем, что они, с его точки зрения, поощряли сексуальную распущенность. «С презрением стыда и благопристойности, иже сочиняет единую из главнейших добродетелей жен», благородные дамы стали безнаказанно нарушать святость брака. По мнению Щербатова, Россия страдала от эпидемии разводов в силу того, что жены бросали мужей и заводили любовников [Щербатов 2011]. Александр Радищев, которого часто считают первым русским радикалом, расходился со Щербатовым во мнениях по многим вопросам, но в этом случае вторил ему, хоть и в ином тоне. В своем «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) Радищев обвиняет дворянок в стремлении «иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников. Познакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает» [Радищев 1990].

Такая реакция отражала перемены, происходившие во Франции; а именно она служила образцом для интеллектуальной элиты России. Там в это время идеалы просвещения, предполагающие участие женщин в интеллектуальной жизни, уступили место взглядам, сформулированным, в частности, Ж.-Ж. Руссо, который настаивал, что призвание женщины состоит исключительно в семье. Такой сдвиг общественной мысли усложнял процесс самооценки женщин и восприятие ими собственных достижений в публичной сфере. Екатерина Дашкова была эрудированной и образованной личностью. Она много путешествовала, была знакома со многими выдающимися деятелями своего времени – как мужчинами, так и женщинами. При этом ее мемуары, написанные в начале XIX века, когда акцент резко сместился с интеллектуальных устремлений женщин к их роли жен и матерей, отражают ее непростые отношения со своей общественной ролью и личным выбором. Когда Екатерина Великая предложила Дашковой возглавить Академию наук, первым побуждением княгини было отказаться. «Сам Господь, создавая меня женщиной, тем самым освободил меня от должности директора Академии наук», – писала она в так и не отправленном письме к императрице [Дашкова 2001]. Рассказы о своих достижениях Дашкова перемежает самоуничижительными пассажами и то и дело подчеркивает, что многие из своих действий, включая длительное пребывание в Европе, предприняла «с особой целью – воспитанием детей» [Дашкова 2001].

Брачные узы к концу XVIII века тоже стали жестче. Весь XVIII век Русская православная церковь неуклонно укрепляла свою власть в сфере браков и разводов и становилась все искуснее в управлении делами и ведении документации. Систематизируя законы, регулирующие брак и его аннулирование, Церковь как никогда прежде подчеркивала его сакральную природу и нерасторжимость. В результате для прихожан Русской православной церкви, то есть для большинства населения, развод стал чрезвычайно затруднен. Число оснований для расторжения брака сократилось, а на практике их стало еще меньше. Развод стал возможен лишь в случае супружеской неверности (желательно подтвержденной свидетелями), ухода из семьи, ссылки в Сибирь по приговору суда за уголовное преступление или длительной импотенции, возникшей до брака и подтвержденной медицинским освидетельствованием [Freeze 1990: 709–746]. Брачное право также строго запрещало любые действия, ведущие к разлучению супругов. Женщина больше не имела возможности спастись от насильственного или несчастливого брака, получив развод, и даже просто уйти от мужа без доказательств, что он отпускает ее по доброй воле, было очень трудно.

Новая семейственность

Новое возвышение семейственности было гораздо легче примирить с русскими традициями, чем видимость женщин в политической и культурной жизни. Книги и статьи, пропагандирующие семейственность, широко распространялись среди читающей публики. К середине правления Екатерины эта публика была уже достаточно многочисленной, чтобы практически любая книга, выходящая на Западе, нашла своего покупателя и в России. Журналы, предназначенные для девушек, учили их быть набожными и непорочными, держать в узде свои интеллектуальные стремления и уделять основное внимание домашним заботам. Особый интерес россиян вызывали произведения, посвященные детству и педагогике. Заграничные книги взысканий и поощрений (кондуиты) и руководства по воспитанию предлагали новую концепцию материнства. В противовес приземленному и практическому его пониманию, преобладавшему ранее среди русского дворянства, эти произведения прославляли святость материнства и призывали матерей быть моральными и духовными наставницами своим детям[12]. Подобная литература и в других отношениях предлагала новый взгляд на роли женщин в семье. Возвышая роль матерей, она, при всем подчеркивании нового значения частной и семейной жизни, предполагала более равноправные отношения между мужьями и женами, родителями и детьми.

Растущая популярность сентиментальной литературы также способствовала такому переосмыслению. Женщина представала в изображении писателей-сентименталистов чувствительной, эмоциональной, способной стать другом мужчине, за которого выходила замуж. Любовь и дружба теперь были связаны почти неразрывно, что нашло отражение в этих стихах Николая Карамзина:

Любовь тогда лишь нам полезна,Как с милой дружбою сходна;А дружба лишь тогда любезна,Когда с любовию равна [Карамзин 1984].

На рубеже веков идеал чувствительной жены, пропагандируемый сентиментальной литературой конца XVIII века, стал чрезвычайно популярен в некоторых провинциальных кругах[13].

Интеллектуальные тенденции, идущие с Запада, повлияли и на отношение к браку русского православия. Церковь тоже стала делать акцент на эмоциональной связи супругов и их взаимной ответственности друг перед другом, смягчив – хотя и не искоренив – патриархальные и мизогинные положения своей прежней позиции. По мнению православных писателей, супругам надлежало относиться друг к другу с уважением, терпимостью и готовностью прощать. Супружеская верность требовалась не только от жен, но и от мужей. В то же время церковное учение четко разграничивало мужские и женские обязанности. Мужчины, чья роль состояла в том, чтобы материально обеспечивать семью и представлять ее в общественной жизни, предназначались, помимо семьи, для «общества за пределами семейного круга», тогда как роль женщин заключалась исключительно в воспитании детей и ведении домашнего хозяйства[14]. Церковь, как и государство, провозглашала женщину нравственным центром семьи.

Соответственно были пересмотрены и цели женского образования. После смерти Екатерины в 1796 году контроль над ним перешел в руки императрицы Марии Федоровны – сначала как жены Павла I, а затем как вдовствующей императрицы и матери Александра I и Николая I. Мария Федоровна, которой было всего 42 года, когда умер ее муж, сделалась главной фигурой при Императорском дворе. Придерживаясь сентименталистских представлений о семейной жизни и супружеской любви, Мария пыталась внушить эти идеи своим детям и широкой публике. Ее воззрения отразились в инструкциях для руководителей и воспитанниц Смольного института, опекуншей которого она стала. В 1804 году, например, она советовала выпускницам Смольного быть послушными и почтительными дочерьми; верными, добродетельными и скромными женами; заботливыми матерями и добросовестными хозяйками. Подчеркивая необходимость религиозного и нравственного воспитания, Мария призывала выпускниц Смольного искать утешения и довольства лишь в себе самих и в своих семьях. Жизнь в Смольном стала больше напоминать монашескую; почти все мероприятия, связанные с присутствием воспитанниц в обществе, были отменены.