Смерть бродит по лесу

Он вынес решение – в чью пользу, ему не хотелось даже думать. Знал только, что не показал себя с лучшей стороны и не вершил справедливости просто потому, что в тех обстоятельствах справедливость была невозможна – разве справедливо наказывать безвинных людей за то, что живут в то время и там, где для них нет жилья? Потом он пошел на ленч, виновато размышляя о собственном уютном домике с гардеробной и запасной спальней для случайных гостей.

«Тодман против Пинк» возглавило список дел на вторую половину заседания. Тодмана представлял красномордый, чья фамилия неожиданно оказалась Лавли[6]. Пинк явилась лично. Только когда ответчица вышла вперед, Петтигрю, поглощенный перспективой еще одного дела лишений, сообразил, что это, наверное, та самая добрая, достойная и полезная особа, про которую говорила леди Ферлонг. Он поглядел на нее с интересом и с удивлением заметил, что это сравнительно молодая женщина примерно лет сорока. Помня о прилагательных леди Ферлонг, он ожидал увидеть вдову под шестьдесят, хотя затруднился бы сказать, почему качества, названные леди Ферлонг, обязательно должны принадлежать человеку такого возраста. Ее нельзя было назвать красивой или хорошенькой, а платье, на неопытный взгляд Петтигрю, ничем не отличалось от одежды обычной работящей деревенской женщины. Но что-то в ее внешности привлекало внимание. Поискав определение, Петтигрю поймал себя на мысли, что самое уместное тут слово – «достоинство». Как раз достоинство, порожденное не самоуверенностью или самомнением – в тот момент миссис Пинк выглядела весьма нервно и непритязательно, – а непоколебимой честностью и цельностью натуры. «Добрая, достойная и надежная, – подумал он. – Все это про нее, но самое главное в ней – доброта».

Пришло время слушать мистера Лавли. Он был совершенно уверен в победе и, казалось, имел на то веские причины. Его клиент, мистер Джессе Тодман, которого Петтигрю уже знал в лицо как владельца единственного гаража и заправочной станции в Тисбери, желал вернуть себе свой коттедж для дочери и зятя, недавно поженившихся и с дитем на подходе, но живущих в убожестве – в комнате над гаражом мистера Тодмана.

– Сомневаюсь, что ваша честь столкнется в моем деле с большими трудностями, – произнес мистер Лавли. – Миссис Пинк – вдова, насколько я знаю, не имеет иждивенцев, живет одна и занимает коттедж из четырех комнат. Она без особых затруднений может подыскать себе жилье, отвечающее ее скромным нуждам. С другой стороны, перед нами молодая семья, мечтающая обзавестись собственным домашним очагом и живущая в условиях, которые, уверен, ваша честь сочтет весьма нежелательными для того, чтобы растить детей. Мой клиент сочувствует миссис Пинк, но…

Сев на свидетельское место, мистер Тодман весьма успешно скрыл свое сочувствие к жилице, которое так великодушно приписал ему мистер Лавли. Это был невысокий жилистый человечек с ярко-желтыми волосами и внимательными зелеными глазами. Да, коттедж принадлежит ему, унаследован от отца почти сразу после того, как миссис Пинк вселилась. За мизерные деньги, добавил он по собственному почину, да и те все ушли на оплату ремонта, который заставил его произвести санитарный инспектор. С тех самых пор он просит ее съехать. Теперь муж его дочери вернулся из армии, а в его доме нет для всех места. На том, как ясно свидетельствовало выражение его лица, и делу конец.

– Какие-то вопросы к мистеру Тодману?

– Нет, благодарю, сэр, – ответила миссис Пинк.

Для полноты картины мистер Лавли вызвал миссис Тодман, высокую вялую блондинку. Она не могла вынести, чтобы в их доме жила семья замужней дочери, а что до младенца… Ведь просто повернуться будет негде, когда повсюду развешаны пеленки!

Поскольку от миссис Пинк вопросов опять не последовало, на месте свидетеля вслед за блондинкой тут же возникла ее дочь. Названная по современной маркширской моде, Марлен Дейрдре Бэнкс была уж чересчур очевидно в положении. Глядя на нее, Петтигрю мог только надеяться, что в случае необходимости выяснится, что судебный пристав, человек весьма компетентный и явно бывший полицейский, в дополнение к прочим своим навыкам прослушал также курс родовспоможения. Но она пережила свое краткое появление в роли свидетельницы без катастрофы и произвела на Петтигрю сравнительно пристойное впечатление парой ярких карих глаз и копной пышных темных волос.

Заявление Марлен завершило выступление от имени истца. Петтигрю повернулся к миссис Пинк:

– Теперь мне хотелось бы услышать, что скажете вы, миссис Пинк.

Он слишком хорошо знал, что́ она скажет, и сердце у него стучало, когда он смотрел на это безмятежное, бесстрастное лицо. Есть ли ей куда податься? Вероятно, некуда. Сегодня всем некуда податься. Но чем это поможет ей против беременности Марлен и явной невозможности растить ребенка в каморке над отцовским гаражом? Дело уже практически решено, вопрос заключается лишь в том, сколько времени ей дать, чтобы «подыскать иной вариант». Какое чудесное расплывчатое выражение! О том, как он посмеет взглянуть после этого в лицо леди Ферлонг, не хотелось даже думать.

– Очень жаль, что от меня всем столько проблем, – произнесла миссис Пинк, – но факт в том, что мне некуда поехать. В Тисбери трудно найти жилье, – добавила она.

– Именно, – поощрил ее Петтигрю, однако продолжения от миссис Пинк не последовало. Она уже изложила все доводы в свою защиту.

На том дело «Тодман против Пинк» завершилось бы, если бы мистер Лавли, озабоченный оправданием гонорара, не вдохновился на перекрестный допрос.

– Вы живете в коттедже совершенно одна, верно? – обвиняюще произнес он. – В четырех комнатах! – Его тон придал спорному коттеджу размах Бленгеймского дворца. – Вам же не нужно столько места.

– Нет, нужно… Правда, нужно.

– Почему вы не можете снять где-нибудь комнату?

– Это совершенно невозможно. Мне о стольком нужно заботиться.

– О стольком? Полагаю, свою мебель вы могли бы сдать на хранение.

– Это не только мебель, – мягко объяснила миссис Пинк. – Еще все мои бумаги… Я так много работы выполняю. В меблированной комнате ничего не получится. Это было бы неуместно.

Перед Петтигрю вдруг предстало виде́ние: деревенская домохозяйка просматривает конфиденциальную корреспонденцию Ассоциации нравственного благополучия. Да, это было бы весьма неуместно. Что ж, леди Ферлонг придется подыскать другого секретаря, вот и все. Жаль, но…

Мистер Лавли все еще развивал свою тему:

– Вдова без обременения… Вы ведь вдова, миссис Пинк? – Не получив ответа, он продолжил: – С вами в этом четырехкомнатном доме никто не живет?

– Нет. То есть… Сейчас никто. – Последние слова были произнесены чуть ли не шепотом.

– Прекрасно. Итак, мадам, вы задумывались всерьез о том, чтобы подыскать другое жилье? Справлялись о возможности приобрести резиденцию?

«В судах графства, – подумал Петтигрю, – мы всегда приобретаем резиденции. Покупать дома мы предоставляем низшим расам, не имеющим законов».

– Я не могу себе это позволить.

– Вы уверены, мадам? В наши дни строительные общества предлагают весьма привлекательные условия. У вас нет сбережений?

– Незначительные.

– Сколько именно у вас денег? Каков ваш доход?

По лицу миссис Пинк скользнула тревога.

«Это нечестно, – подумал Петтигрю. – Она, наверное, чувствует себя так, словно ее раздевают на людях».

– Возможно, вы предпочтете написать сумму, – предложил он.

– Благодарю вас, сэр.

Миссис Пинк подали бумагу и карандаш, и после недолгих, но тщательных подсчетов она написала две суммы, обозначающие соответственно капитал и доход с него. Взглянув на ее скудное состояние, Петтигрю протянул листок мистеру Лавли.

– Это все, что у вас есть? – не отступал тот.

– Это все деньги, какие есть в моем распоряжении. – Высокопарные слова она роняла в суд, как камешки в тихий прудик, закутавшись в свое странное достоинство точно в плащ.

Мистер Лавли сменил тактику:

– Нет ведь никакой особой причины, чтобы вам жить именно в Тисбери. Вы вполне могли бы поехать в любую другую часть Маркшира… Вообще в любое графство Англии.

Тут миссис Пинк дала волю словам и стала даже красноречива:

– Полагаю, в каком-то смысле это совершенно верно. Конечно, я привязана к своей работе в Тисбери, но, надо думать, сумела бы быть полезной в любом месте. Слава богу, я всегда приносила пользу, где бы ни находилась. Однако дело не только в этом, сэр. Понимаете, я очень люблю Тисбери. Я здесь родилась. Я жила тут, пока не уехала, чтобы выйти замуж. Вот почему я вернулась, когда… когда осталась одна. – На мгновение она как будто забыла, где находится, и продолжила, обращаясь отчасти к Петтигрю, отчасти к себе самой, охваченная детскими воспоминаниями. – Мой отец был органистом в церкви Тисбери. Он позволял мне сидеть возле органа, когда я была маленькой. Я так любила бывать на хорах. Думаю, отец был не очень хорошим музыкантом, но я считала его игру самой прекрасной на свете. – Миссис Пинк оглянулась, посмотрела за мистера Лавли, на скамью позади него, где сидели истец и его семья. – Он играл на вашей свадьбе, мистер Тодман, – добавила она. – Помните? Это было давно, а кажется, только вчера. Четыре подружки в голубом, а миссис Поттс – вся в белом. Она была очаровательной невестой, хотя мы все считали, что для вас она высоковата…

Право же, это против правил! Джефферсон давно бы остановил ее. Петтигрю прокашлялся, чтобы вмешаться, но миссис Пинк замолчала и промокнула глаза носовым платком. Пожав плечами, мистер Лавли сел и начал связывать бумаги. Совершенно ясно – дело было окончено. Петтигрю набрал в грудь воздуха, чтобы объявить о своем решении. И в этот самый момент почувствовал, как в нем с силой поднимается подозрение, что дела обстоят совсем не так, как кажется.

Заместитель судьи помедлил, наморщил нос, будто собака, вынюхивающая слабый, неуловимый запах. Нечто странное было в этом вроде простом деле, но он никак не мог уловить какую-то мысль. Безотчетно отметил что-то во время слушаний, однако не обратил на это сразу должного внимания. Вдобавок миссис Пинк обронила что-то в своих бессвязных фразах. Он осмотрел притихший зал суда в поисках вдохновения. Его взгляд упал на Тодманов, сидевших рядышком. Спутанная темная копна волос Марлен у плеча матери. Его посетило смутное воспоминание об учебнике по теории Менделя, и две мысли внезапно слились у него в голове, как дождевые капли, и побежали ручейком по оконному стеклу.

– Мне бы хотелось, чтобы мистер Тодман вернулся на место свидетеля, – произнес он.

Удивленный и раздраженный, мистер Тодман снова шагнул вперед.

– Всего два вопроса, – сказал Петтигрю. – Ваша жена была вдовой, когда вы на ней женились?

– Верно.

– Миссис Бэнкс – ваша дочь или дочь от предыдущего брака?

– Моя Марлен, – с чувством проговорил мистер Тодман, – никогда не знала другого отца.

– Но это не вполне…

– Я дал ей свой дом. Я дал ей мое имя. Это было двадцать два года назад. Тогда она была малышкой двенадцати месяцев от роду. Что еще мог бы сделать мужчина?

Петтигрю в который раз посмотрел на знакомые слова параграфа 8 первого приложения. Они были именно такими, как он думал.

– Вы удочерили ее юридически?

– Нет.

Петтигрю взглянул на мистера Лавли. Тот медленно поднялся. На лице у него было выражение боксера, который вышел из своего угла, твердо зная, что в ближайшие несколько минут его отправят в нокаут.

– Вы можете обойти это затруднение? – обратился к нему Петтигрю. – Закон особо прописывает, что дом может быть затребован домовладельцем как место проживания его самого или его сына либо дочери. Никакого упоминания о приемных я не вижу.

Мистер Лавли был слишком опытным юристом, чтобы тратить время на отстаивание невозможного утверждения. Оказав лишь символическое сопротивление, он признал свое поражение. Естественно, счел нужным указать на то, что вел дело исходя из факта, что миссис Бэнкс – дочь мистера Тодмана. Петтигрю, разумеется, принял его заверение, однако подумал, как человек с таким очевидным умом мог не знать, что по закону генетики у двух блондинов не может родиться брюнетка. Он уже удобно забыл, что сам чуть не проглядел данный факт.

– В пользу ответчицы, – объявил он. И испытал удовлетворение юриста, приняв неоспоримое решение соответственно букве закона, который, как и орден Подвязки, сам по себе ничегошеньки не стоил.

Тем не менее через полчаса, когда Петтигрю уже возвращался домой, он почувствовал, что было нечто сомнительное в странной маленькой драме, которая разыгралась перед ним. Редко случается, чтобы судья вообще добрался до сути дела. Колодец правды обычно слишком глубок для простого судебного отвеса. И теперь Петтигрю был уверен, что до сути он не докопался. Само по себе это его не обеспокоило бы. Встревожило другое – собственная убежденность, что по ходу разбирательства миссис Пинк далеко не один раз… нет, не солгала, но погрешила против истины. А поскольку миссис Пинк произвела на него сильное впечатление как женщина исключительных моральных качеств, Петтигрю был озадачен и даже немного расстроен.

Глава третья

Миссис Пинк у себя дома

Миссис Пинк всего на пару минут опоздала на автобус, который следовал от Рыночной площади в половине четвертого, и потому была обречена полчаса ждать следующего, стоя в начале растущей очереди. По ее виду было совсем непохоже, что она столь успешно, сколь и неожиданно для себя выиграла тяжбу. Миссис Пинк устала, была голодна и подавлена. У нее болела голова, и она остро нуждалась в чашке хорошего горячего чая. (В Дидфорде имелось достаточно чайных, но миссис Пинк уже потратилась на ленч, пока ждала разбирательства, и не могла второй раз в день поесть вне дома – это просто не укладывалось в ее миропонимание.) Женщина полная, она постоянно переносила вес с ноги на ногу, с тоской отмечая, как медленно ползут к трем стрелки на городских часах.

Оставалось ждать еще десять минут, когда неожиданно явилось избавление в облике очень грязного грузовичка. Он подъехал, содрогаясь и грохоча, и притормозил возле миссис Пинк. Поверх рева мотора она услышала голос Горацио Уэндона:

– Подбросить вас до Тисбери, миссис Пинк?

Уэндон был в веселом настроении. Бо́льшую часть денег, которые могли бы пойти на ежемесячную выплату присужденного ему долга, он потратил. Сначала попировал за ленчем в Дидбери, а затем довершил кутеж на фермерской распродаже по соседству. Фермерские распродажи были для него все равно что бутылка для прочих неудачников и почти столь же разорительными. Он не мог устоять перед манящей свалкой всякой всячины. Его участок и так был усеян хламом, который он уже накупил за бесценок, но теперь джип был загроможден новыми приобретениями. Наперекор прошлому опыту Уэндон верил, что однажды они понадобятся.

Освобождая место для пассажирки, он сбросил с сиденья рядом с собой рулон ржавой проволочной сетки. Миссис Пинк с благодарностью села, и грузовичок резкими рывками двинулся по Мейн-стрит.

– Вы ведь были сегодня утром в суде, да? – спросил он, когда машин поубавилось и они наконец выбрались на шоссе. – У вас-то какие неприятности? Моими был негодный корм для свиней – я думаю, вы слышали.

– Мистер Тодман вызвал меня в суд, – объяснила миссис Пинк. – Он хочет, чтобы я освободила коттедж для его Марлен.

Мистер Уэндон искренне посочувствовал:

– Плохо дело. Куда же вы поедете? В Тисбери без вас не обойтись, сами знаете.

– Судья сказал, я могу остаться. Кажется, то, что Марлен всего лишь приемная дочь, многое изменило. Честно говоря, я плохо поняла, и мистер Тодман тоже не понял. Он так расстроен.

Горацио Уэндон смеялся редко, но и тогда обычно на чужой счет. Так поступил и сейчас.

– Готов поспорить! Это еще как его из себя выведет. И поделом старому разбойнику!

– Не надо так, – мягко проговорила миссис Пинк. – Марлен действительно нужен коттедж. Я была бы рада уехать, если бы могла.

– Держись, за что можешь, – усмехнулся Уэндон. – Нечего в этом мире излишне миндальничать. Тодман, если пожелает, подыщет дочурке что-нибудь другое. Он достаточно богат, если судить по тому, сколько взял с меня за ремонт этой колымаги. А теперь, – он вновь впал в обычную свою угрюмость, – наверное, начнет выжимать с меня деньги.

Больше они не разговаривали, до тех пор пока грузовичок не остановился у двери оспариваемого коттеджа.

– Очень вам признательна, мистер Уэндон, – произнесла миссис Пинк, выходя. – Хотите зайти на чашку чая?

Нерешительность в ее голосе свидетельствовала, что она сознает непреложный факт: несмотря ни на что, мистер Уэндон все-таки принадлежит, пусть едва-едва, к высшему классу и может воспринять это приглашение как вольность. Уэндон, чьи несчастья обострили его классовое сознание, помешкал, прежде чем кивнуть. Он соглашается, говорил он себе, потому что не хочет обижать ее. Но как же странно оказаться запросто в гостях у деревенской женщины! Когда Уэндон переступал порог, то не мог отделаться от чувства, что каким-то таинственным образом переходит Рубикон.

– Присядьте, пока я поставлю чайник.

Уэндон огляделся с удивлением. Комната была обставлена много лучше, чем он ожидал. Конечно, она была нелепо загромождена, однако кое-какая мебель показалась ему весьма недурной. Массивный письменный стол в углу с аккуратными стопами бумаг был из красного дерева – такой не постыдился бы иметь его собственный отец. На стенах висели приличные картины…

Уэндон как раз изучал одну, когда вернулась с чайным подносом миссис Пинк. Это была карикатура Шпиона[7] для «Вэнити фэйр» – престарелый мужчина с пушистой белой бородой и внушительным фронтальным выступом держит в руке перьевую ручку, с которой капают чернила.

– Интересная у вас тут вещица, – произнес он. – Где-то я похожую видел. Это ведь карикатура на Генри Спайсера?

– Откуда мне знать, – уклончиво ответила миссис Пинк.

– Генри Спайсер, – не унимался Уэндон. – Писатель с Тисового холма, с которым когда-то так носились. – Потом, увидев, что миссис Пинк все еще непонимающе смотрит на него, добавил: – Как она к вам попала?

– Принадлежала моему мужу, как и все остальное. Вы пьете с сахаром, мистер Уэндон?

– Да, пожалуйста. И в уголке что-то написано. Такие каракули, ничего не разберу. «Искренне ваш…» Ей-богу! Это же автограф. Знаете что, миссис Пинк, это может стоить кругленькую сумму. Будь она моя, я бы ее продал.

– О нет, я не могу этого сделать. Не хотите ли сесть и выпить чаю, мистер Уэндон?

Хотя и не слишком быстро, он все-таки сообразил, что хозяйка не расположена обсуждать карикатуру. Уэндон сел, и чай был поглощен по большей части в молчании. Едва позволили приличия, он встал, чтобы уйти.

– Извините, что так убегаю, – проговорил он. – Но у меня нет времени. Я обещал кое-что сделать для миссис Рэнсом из «Альп». – Уходя, Уэндон еще раз оглянулся на карикатуру Шпиона. – Гадкий старикашка! – бросил он. – Что-то он мне напоминает, но не возьму в толк. Я все равно считаю, вам следует его продать, сколько бы ни давали.

Миссис Пинк не стала его задерживать. Долг гостеприимства уже помешал ей сделать то, что было в ее глазах много важнее чая. Когда Уэндон ушел, она решила не тратить время на мытье посуды, а снова надела старую черную соломенную шляпу и, выйдя из дома, спустилась по переулку до гостиницы «Ночлег охотника», перешла улицу и двинулась за церковную ограду.

В церкви было холодно, царил полумрак. Аляповато-яркие витражи, которыми благочестивые реставраторы девятнадцатого века украсили норманнскую постройку, пропускали лишь толику слабого весеннего солнышка. Миссис Пинк постояла у западного нефа, пока ее глаза не привыкли к полумраку, и покой, который церковь неизменно ей приносила, снизошел на нее. Она заметила, что за решеткой хоров, к северу от алтаря, горит электрический свет. Похоже, в часовне Харвилов. Посетители всегда ходили посмотреть тамошние надгробия. Миссис Пинк, обожавшая старую церковь невзирая на витражи, часовню Харвилов любила меньше остального. На взгляд миссис Пинк, эта часовня с ее рядами чопорно скульптурных сквайров и леди, которые возлежали на своих саркофагах и даже выстроились вдоль стены, совсем как пассажиры в вагоне третьего класса, больше походила на музей, чем на храм. Она осмотрела церковь. Пора подумать о цветах к Пасхе. Не забыть напомнить леди Ферлонг, чтобы она в этом году привезла свои вовремя. На прошлую Пасху они появились, когда почти все уже было расставлено, и неловко было уговаривать миссис Бленкайрон убрать с алтаря ее арумы, чтобы освободить место лилиям леди Ферлонг. Миссис Пинк виновато сказала себе, что сегодня явилась в церковь не по этому поводу. Она вспомнила свои бессвязные мысли, прошла к скамьям и опустилась на колени в молитве. На коленях она простояла очень долго.

Когда миссис Пинк наконец поднялась, головная боль исчезла и даже жажда чая временно позабылась, а еще она заметила, что в часовне Харвилов до сих пор горит свет. Посетители редко задерживались там так долго. Один мертвый Харвил мало чем отличался от другого, и любопытство бывало быстро удовлетворено. Скорее всего прихожане забыли погасить за собой свет. С другой стороны, если они еще там, то ведут себя на удивление тихо, а значит, у них на уме дурное. В таком случае, ее очевидный долг – принять меры.

Миссис Пинк тихо двинулась по проходу. Повернув налево перед решеткой хоров, она вошла в часовню. Поначалу миссис Пинк решила, что там пусто, но потом, осторожно выглянув из-за высокого ренессансного саркофага, увидела коленопреклоненную фигуру прямо под северным окном. Ковер был свернут, и незнакомец бодро возил короткой черной палочкой по длинному листу бумаги, прижатому в уголках стопками молитвенных подушечек и требников.

Рельефная плита с изображением сэра Гая Харвила в последние годы сделалась знаменитостью среди поклонников английских мемориальных досок как крепкий, пусть и не выдающийся образчик работы пятнадцатого века. Миссис Пинк знала о существовании этой плиты, хотя так и не потрудилась ее рассмотреть. Но сейчас она понимала: вблизи плиты что-то происходит, и первой ее мыслью было, что у чужака действительно на уме дурное. Твердым шагом она двинулась вперед и сказала так громко, как позволяло ей уважение к святому месту:

– Что вы тут делаете?

Незнакомец вскочил, и миссис Пинк с облегчением увидела, что перед ней юноша лет семнадцати. Для своего возраста он был высоким и худым, носил очки и казался совершенно хладнокровным.

– Добрый вечер, – вежливо произнес он. – Я вас слышал, но решил, это служка пришел закрывать. Я делаю оттиск с плиты.

– Выносить что-либо из церкви без разрешения запрещено, – сообщила миссис Пинк.

Юноша посмотрел на нее страдальчески:

– Разумеется, у меня есть разрешение. Я спрашивал в воскресенье у пастора. Он ответил, я могу прийти в любое время, когда нет службы. Собственно ничего из церкви я не выношу. Только переведенное с плиты. Совсем как фотография, только много лучше. Я уже почти закончил. Хотите посмотреть?

Отступив от листа, он гордо предъявил плоды своих трудов. Миссис Пинк недоуменно поглядела на окольчуженную фигуру сэра Гая, исключительно суровую в черно-белом цвете.

– Уродливая, – заметила она.

– Очень и очень недурной оттиск, – возразил юноша. – Подол у кольчуги, возможно, немного смазан, но плита там сильно затерта. Латный воротник получился хорошо. Я думал, будет сложнее.

Он вернул требники и молитвенные подушечки на положенные места, убрал в карман палочку графита и свернул бумажную полосу.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросила миссис Пинк.

– Повешу у себя в комнате. У меня уже собралась вполне приличная коллекция. На прошлой неделе я сумел раздобыть Стока д’Эбертона. – Имя он произнес с почтительным придыханием. – Ничего великого в Маркшире, конечно, нет, но, согласно Бутеллу, есть две довольно любопытные плиты в Дидфорд-Магна. На следующей неделе попробую перевести их на бумагу. – Он развернул над сэром Гаем ковер и вежливо добавил: – Боюсь, я вам наскучил.

Миссис Пинк этого не опровергла, однако смотрела на него с интересом.

– Я ведь видела вас в церкви в прошлое воскресенье. Вы гостите в этих местах?

– Пожалуй, правильнее сказать, что я здесь живу, когда нахожусь не в колледже. По крайней мере, думаю, что и дальше буду тут жить. Я из «Альп».

– Вы молодой мистер Рэнсом?

– Моя слава явно меня опередила, – улыбнулся он. – Да, я Годфри Рэнсом.

– Мне бы хотелось знать, – неуверенно проговорила миссис Пинк. – То есть священник меня спрашивал… Как по-вашему, миссис Рэнсом согласится помочь с прохладительным на летнем базаре? Мне не хотелось ее беспокоить, но, может, вы спросите? Моя фамилия Пинк… Миссис Пинк.

– Конечно, спрошу. К сожалению, я не слишком хорошо знаю свою мать, но сомневаюсь, что это в ее духе. Однако от попытки вреда не будет.