Испытания жизни

– Ты что же со мною делаешь, Ульянов! Ты весь наш отдел подвел! Не только потерял дело и документы, но, вдобавок, хочешь найти изменников и предателей, якобы орудующих у нас в отделе. Немедленно сдай мне удостоверение и оружие. Отстраняю тебя от ведения всех дел, пока будет идти наше следствие. Если мы, через сутки, ничего не выясним, то пойдешь под военный трибунал.

В кабинет Соколова постучал Хватов.

– А тебе здесь что надо, капитан? Говори, если у тебя есть дело, но, по существу. У меня и так без вас идет голова кругом, особенно от Ульянова.

– А я именно по поводу пропажи, Анатолий Иванович. Думается мне, что сам Ульянов похитил дело попа, так как был с ним в сговоре. И, теперь, хочет свалить свою вину на кого-то другого. Хотя я и отстранен вами от ведения дела изворотливого служителя культа, но мне сдается, что Фотий не простой поп, а возможно, руководитель некой антисоветской организации. На него прямо показывал слесарь Воробьев, находящийся у нас под следствием.

– Может все так и есть, но зачем Ульянову похищать у самого себя дело священника. Он освободил попа за отсутствием необходимых улик. Ульянов докладывал мне о завершенном деле.

– Ваша, правда, товарищ полковник. Но наш Ульянов хитер и умен. И, он посчитал, что суд может вернуться к делу Фотия, когда наш Воробьев станет давать против него признательные показания. И, поэтому, он придумал, повесить пропавшее дело на кого-то из нашего отдела. Будто, кто-то похитил его документы из сейфа Ульянова. А, вы превосходно должны понимать, чем подобное дело грозит вашей карьере. Вам, как начальнику нашего отдела, лишний шум совершенно ни к чему.

– Но, но! Ты у меня слишком не зарывайся капитан. Еще не дорос, чтобы судить о моей карьере и о моем продвижении по службе. Но, суть дела ты изложил правильно. Хотя, будь я на месте Ульянова после всех твоих заявлений о нем и о том, что ты думаешь о нем, я бы руки тебе не подал и держался бы от тебя далеко. Ответь мне честно на последний вопрос. Хотя, я и не уверен в твоей искренности. Чем же все-таки тебя достал, наш Ульянов? Где и в каком месте он перешел тебе дорогу, Хватов? А ты капитан его другом считался. Молчишь, и сказать нечего. Да, ладно, я тебя об отношениях с Ульяновым не пытаю. Назначаю тебя старшим следователем в нашем отделе, вместо Ульянова. И, поэтому, я поручаю тебе расследовать дело Ульянова. Тебе надо найти или опровергнуть все улики, которые доказывали бы его виновность или, наоборот, оправдывали его. Проводи работу честно и профессионально. Тебе ясно, что я здесь сказал, капитан. Но, при попытках сфабриковать фальшивые улики против Ульянова, ты пойдешь под трибунал. Права у тебя большие, но и ответственность за расследование немалая. Иди, и работай!

Выпроводив Хватова, полковник из початой бутылки налил полстакана коньяка и, развалившись в кресле, стал вновь мысленно перебирать все повороты и возможные осложнения внезапно возникшего, словно на ровном месте, дело следователя Ульянова. Он крутил и вертел вставшую задачу, рассматривая ее с разных сторон, в умной, лишенной каких-либо комплексов и сентиментальности голове.

«Да! Он прав! Тысячу раз прав, чертов Хватов. Начавшееся дело надо быстренько закрыть без всякого шума. Иначе, не то что в столицу, а и отсюда, с моего насиженного места можно вылететь. Ладно, пусть Хватов делает все, что считает необходимым. Я сейчас не буду слишком придирчивым к его действиям, хотя они могут быть не законными». Хватов действовал в полную силу. Он повторно обыскал квартиру Ульянова и под одной из половиц, прогнувшейся в отличие от остальных, он в присутствии понятых и сотрудника милиции, с невозмутимым видом вынул оттуда толстую пачку червонцев с изображением Ленина. Для подобной цели ему потребовалось положить под доску все сбережения, скопленные, за последние пять лет. Но фабрикация дела в отношении Ульянова стоила затраченных усилий. «Деньги я всегда успею достать, а вот моего, так называемого друга Ульянова мне надо свалить сегодня». Деньги были положены в толстый, плотный конверт, взятый из сейфа Ульянова, и на нем явно хранились отпечатки его пальцев. На всех банкнотах следы Хватова были аккуратно удалены им лично, что, для него не составляло сделать большого труда. В мастерской отца Фотия, расположенной в сарайчике во дворе дома, в котором проживал священник, в спрятанной и закинутой различными обрывками кожи коробке с сапожным инструментом, при обыске следователь Хватов изъял похожую пачку червонцев, но их было значительно меньше, чем то количество найденных у Ульянова. Вместе с червонцами в коробке оказались и польские злотые, неизвестно каким путем попавшие к Фотию и происхождение которых известно было одному Хватову, организовавшему провокацию. Эдуард Хватов был в хорошем настроении. «Следствием доказана прямая связь следователя Ульянова и священника Хребтова. Поп сумел подкупить нашего Ульянова, и он закрыл его дело, получив за работу приличную сумму денег. Придется постараться, и тогда можно обвинить обоих фигурантов в совместной антиправительственной деятельности, учитывая и компрометирующие высказывания слесаря Воробьева. Но фактов для суда недостаточно. Надо мне найти, что-нибудь этакое, неопровержимое, от которого Ульянову никак нельзя было бы отпереться и, благодаря которому, он прямиком будет отдан под суд военного трибунала».

Глава 6

Прохладный, осенний воздух, совсем не по сезону, а напоминающий зимнюю пору, когда она начинает преобладать в природе, охладил разгоряченную голову Хватова, приводя его скачущие галопом мысли, в относительный порядок. Под ногами звонко хрупал и раскалывался на мелкие части образовавшийся за ночь ледок. Земля остыла и промерзла. Местами она была мягкой и липла к подошвам сапог Эдуарда, когда он шел по Соборной площади. Вокруг не было надоевшей осенней грязи и, поэтому, шаг его был легким и свободным. Галки и голуби кучками взлетали у него из-под начищенных до блеска сапог, испуганно разлетаясь в разные стороны, стремясь попасть в безопасные места, чтобы оттуда наблюдать за отдельными, редко проходящими прохожими, идущими по центральной площади города. Никакого дождя не было в осеннем, прохладном воздухе, но Эдуард отчетливо ощущал сырость, которая, через короткое время, стала проникать под его куртку и китель, захватывая все его, натруженное от стремительного хода мыслей и ходьбы, мускулистое тело.

«Похоже, знобит меня от нервов, – подумал он, широко открывая, ранее сомкнутый, рот и жадно вдыхая в легкие оздоровительный поток воздуха. Как хорошо дышать на свежем воздухе. Сейчас все встанет в организме на свое место. И, ничего со мной серьезного не случилось, да и что может дальше случится? Я здоров и ничем не болею, Правда, нервишки у меня расшатались, но не стоит обращать внимание. Закончу дело с Ульяновым, и тогда будет впору заняться ими. Осталось совсем немного потрудиться и дело – сделано». Он, не успел додумать до конца очередную мысль. Перед ним, словно из-под земли, выросла сгорбленная старушка в старом, черном платье и белом платочке, закрывающим ее лоб и все лицо. Хватову невольно пришлось остановиться, чтобы не сбить старую каргу с ног, которой он зачем- то понадобился по неизвестным ему причинам. Присмотревшись внимательнее, он понял, что перед ним одна из нищенок, стоящих на паперти Троицкого собора, мимо которого, он торопливо проходил, считая не важным для себя не то, чтобы перекреститься, а на время приостановиться и полюбоваться величием храма. Собор выглядел достойно и внушительно, и он мог стать украшением и достопримечательностью не только города, но и столицы. Красивые здания Хватова и подобных ему не интересовали. Как истинный чекист и атеист, он равнодушно скользил взглядом по стройным колоннам белоснежного храма, устремившего округлые купола в голубеющее осеннее небо. Новоявленная бабуся подняла трясущуюся голову, и Хватов с удивлением для себя отметил, что выражение ее нестарого лица отнюдь не глупое и блаженное, которое должно было бы быть, как он полагал, у подобной категории лиц, собирающих милостыню. Бабуся вытянула вперед худощавую руку, кисть которой выглядела почему-то почерневшей и составляющей резкий контраст с белым головным платком и перекрестила недоумевающего Хватова.

– Ты не тронь его, касатик. Христом Богом прошу тебя не надо тебе рыть ему яму. А, то сам в нее ввалишься и погибнешь. Отринь от себя все злобные помыслы и покайся в своем тщеславии и гордыни. Может, тогда Господь и смилуется над тобою.

– Ты, что бабка мне городишь? О ком ты говоришь? Что разве мало тебе церкви, если ты и к прохожим пристаешь с поповским дурманом? Если хочешь от меня получить денег, то знай, наперед: я, никому никогда, ничего не подаю. А, ну, пошла от меня прочь.

Он хотел оттолкнуть подальше нищую и, как ему показалось, наглую старушенцию прочь от себя, но почему-то никак не смог этого сделать, хотя в другой ситуации он не раздумывал ни минуты. Что-то заставило его остановиться от подобного поступка, и он, обогнув побирушку, скорым шагом отправился дальше, пытаясь забыть неприятные и непонятные для него слова. Но Эдуард, как человек не глупый, в глубине непонятной, для него самого, своей души, чувствовал и знал, что он совершает подлость и мерзость по отношению к другу, но и останавливаться было слишком поздно. Он перешел некую запретную границу, и Рубикон, после перехода, которого обратного пути нет и быть не может. И, поэтому, теперь ему осталось идти только вперед, навстречу своим страстям и порокам, так как именно в порочном движении заключалась его временная сила и дальнейшее направление его жизни. Короткий период колебаний в выборе целей добра и зла у него закончился. Он выбрал злостные намерения и, теперь, словно локомотив, набирающий скорость на прямом отрезке железнодорожного полотна неуклонно устремлялся к поставленной цели, пока есть запас угля и дорога позволяет двигаться вперед.

Александр держался спокойно и ничем не выдавал внутренних чувств негодования и отвращения ко всем следственным действиям, проводимых в отношении его. Он хорошо знал все хитрости и уловки ведения допросов и, поэтому, он не произносил никаких лишних слов и, тем более, не собирался давать какие-либо пояснения, за которые легко мог бы ухватиться допрашивающий. Он отвечал лаконичным «да» или «нет» и полковник Соколов, лично присутствующий при его допросе так и не сумел выявить ничего дополнительного о «вражеской деятельности» бывшего следователя Ульянова, кроме старых сведений, услужливо предоставленных ему Хватовым.

– Итак, Ульянов. Ты у нас отрицаешь прямую связь с контрреволюционным подпольем и, в частности, с бывшим попом Хребтовым, – в какой раз его спрашивал хмурый, пожилой следователь, имеющий значительный опыт во «внутренних расследованиях».

Когда Александр в очередной раз ответил ему привычным словом «нет», следователь не выдержал определенного «издевательства» над собой и, срывая голос, пропел Ульянову чуть ли не петушиным фальцетом:

– Ты что козел вонючий! Думаешь поиздеваться здесь, над нами. Ничего у тебя из этого не выйдет. Раньше тебе надо было подумать о том, что ты натворил, сволочь.

Он кивнул головой сотруднику, стоящему в углу кабинета. Милиционер, нисколько не мешкая ухватил за волосы голову Александра и с силой три раза ударил ее о столешницу. Из рассеченной верхней губы Ульянова потекла струйка крови.

– Ну, а теперь скажешь мне, откуда у тебя, у простого следователя такие деньги. Сколько тебе их дал поп, и за какие такие заслуги?

Александр попросту молчал. Да и что толку было рассказывать? По опыту работы (а, он был у него большой) он прекрасно знал, что все слова, которые он скажет, в следственной комнате, в свое оправдание, будут истолкованы в противоположном смысле и только могут усугубить его положение.

– Пишите гражданин следователь, все, что вам будет угодно, только я в контрреволюционной деятельности не участвовал и ничего подписывать вам не стану. Так, что домысливать о моей вражеской деятельности, вы уж меня извините, придется лично вам самому.

Соколов невольно ухмыльнулся в ответ на слова Ульянова, хотя на душе, как говорят в народе, у него скребли кошки. Ему было, отчего переживать. На кону стояла его дальнейшая карьера, а, возможно, и жизнь. По поводу Ульянова он определился, что ему дальше делать с ним. В любом случае выходило, что бывшего следователя следует отдать под суд военного трибунала. В первую очередь для того, чтобы лично избежать неизбежного в данном случае наказания, как руководитель, допустивший изменника в своей организации.

– Петров, прекратите допрос! Мне надо с вами переговорить наедине.

Он дал знак следователю и тяжело ступая, вышел в соседнюю комнату, где стояло его любимое, старое кресло в котором он провел немало времени, обдумывая хитроумные планы.

– Садись Петров! Я думаю, что дело пора закрывать. Ульянов не рассказывает о своих сообщниках, или скрывает подельников. Ты не первый год у нас замужем и фантазия у тебя работает прилично. Так, что найди ему необходимых сообщников, там, где считаешь нужным.

В комнату осторожно и вкрадчиво вошел Хватов. Он прекрасно понимал, что в данном деле он играет первую скрипку. Именно он выявил тайного, замаскированного изменника, попавшего неслучайно в государственные органы. Полковник с отвращением, и с большей долей замаскированного страха относился к нему после всех им выявленных «врагов народа». Он нисколько не сомневался, что Хватов и его самого непременно заложит при каждом промахе и ошибке и, поэтому, он сейчас внимательно и выжидательно смотрел на капитана, настороженно ожидая любого подвоха с его стороны. Не торопясь, но в тоже время кратко и четко Хватов доложил, что вчера было совершенно нападение на сотрудника милиции с целью завладения оружием. Но благодаря смелости и отваге лейтенанта Пилипенко, который по счастливой случайности оказался неподалеку от места происшествия, нападавший так и не сумел завладеть оружием. Бандиту удалось скрыться под покровом темноты.

– Личность нападавшего установили, капитан?

– Так точно, товарищ полковник! Это наш старый знакомый: служитель культа – Хребтов. Именно он и напал на нашего сержанта. На месте преступления обнаружен нож с его отпечатками.

– Хорошо. Иди капитан и начинай работать по новому делу. Опять у нас знакомый поп объявился. Видимо, матерым врагом оказался, хотя и прикидывался перед всеми нами невинной овечкой.

Отпустив Хватова, который, как и ожидал полковник, преподнес ему очередной сюрприз, он почувствовал всем «организмом» как он, иногда, называл свою голову, что дело с Ульяновым оборачивается для него значительно хуже, чем он предполагал вначале. «Одно дело антиправительственная пропаганда, но, когда к ней примешивается и вооруженное нападение на сотрудников милиции, выходит другая статья. Без всякого сомнения, Ульянову будет вынесена высшая мера наказания. Но когда следователь в военном трибунале начнет давать ненужные показания на меня, бывшего его начальника, тогда вместе с Ульяновым «загремлю» и я. И вместо долгожданной столицы при складывающихся обстоятельствах лучшим для меня местом станут лесозаготовки в Красноярском крае». Соколов больше не мог спокойно усидеть на месте. Услужливое воображение рисовало ужасные последствия для него и его семьи. Достав из ящика стола бутылку коньяка, всегда находящегося у него под рукою, он, налив полный стакан благородного напитка, залпом проглотил его. Он любил поучать компаньонов, с которыми проводил свободное время, что пить выдержанный напиток надо не торопясь, пытаясь прочувствовать все неповторимые ароматы и испытать полностью вкусовую гамму, являющейся у каждого коньячного спирта уникальной и неповторимой. Сегодня Соколову было не до «дамских тонкостей», мешающих сейчас расслабиться и на время просто-напросто успокоиться. Полковник закурил крепкую папиросу, использовав для розжига чуть ли не треть коробка спичек, ломавшихся у него в дрожащих от волнения длинных, сильных пальцах. Он, сделав несколько глубоких, «до самых печенок», затяжек и почувствовал, что сильное нервное возбуждение, охватившее его, стало утихать. Не торопясь, он налил и второй стакан. И, внимательно стал рассматривать на свет игру красок благородного напитка, в потоке солнечных лучей, проникающего через прозрачное оконное стекло и растекающегося широкой светлой полосой по кабинету. Подобное действо успокаивало больше чем курение и, отпив несколько небольших глотков, он спокойно отстранил недопитый стакан, чувствуя себя успокоенным. У Соколова созревал и формировался безупречный план последующих действий, который следовало тщательно и неукоснительно выполнить и тогда все будет в порядке. «Опять понадобится противный Хватов, явно ненавидящий своего товарища Ульянова и готовый при любом подвернувшемся случае уничтожить его. Но Хватов может проделать подобное и в отношении меня. Этакая скотина у нас завелась. И как земля может носить подобных изменников и предателей, которые любого ближнего готовы продать за карьеру и приличные деньги. Правда, если честно взглянуть на себя, то и я нисколько не лучше пройдохи Хватова. Я тоже, ради дальнейшей карьеры, отдаю Ульянова, вина которого не доказана, под трибунал; а мог и не делать? Ладно, хватит мне думать, переживать и вибрировать, словно я институтка из Смольного. Начатое дело надо довести до конца. Решение я принял. Хватову я пообещаю свое место, и когда переведусь в столицу, посмотрю, что можно с ним будет сделать. Там он меня никак недостанет. А я его всегда могу держать на крючке. Ульянов оказался лишним в сложной игре и не вовремя появился у меня на дороге». Город не располагал собственной тюрьмой. При районном отделе милиции на первом этаже располагались камеры для содержания подследственных и всех остальных, по которым было закончено следствие, и они готовы были предстать перед судом, с последующим определением сидельцев в различные тюрьмы страны. В отношении бывшего следователя Ульянова начальство окончательно, не определилось, в каком из военных трибуналов будет рассматриваться его дело. Все сотрудники отдела знали, что он будет отдан под трибунал, в том числе и Александр. Дело оставалось за небольшим: надо было ждать, когда его повезут для расследования, а скорее всего, на расправу. В том, что влиятельные люди решительно были настроены для расправы с ним, Александр нисколько не сомневался. Меряя шагами одиночную камеру, освещенной тусклой, испускающей слабый свет лампой, подвешенной высоко под серым грязного цвета бетонным потолком, он пропускал через сознание все сцены прошлой жизни и работы, произошедшие с ним в течение последнего месяца. Иногда, сквозь маленькое зарешеченное ржавой сеткой пыльное немытое оконце, с улицы доносились приглушенные слова команд и шум автомобильных моторов, доказывающие, что разносторонняя жизнь районного отдела милиции продолжается, как ни в чем не бывало, без него, без Сашки Ульянова. Александр не отчаивался. Внутренней, врожденной интуицией он знал и чувствовал, что непременно выберется из затруднительного положения. Но какой ценой произойдет освобождение: он пока не мог представить. Ульянов только чувствовал, и надежда на спасение не покидала его. Шаг за шагом, мысленно перебирая все происходящее с ним, он нащупал начало странного и запутанного дела о его якобы предательстве и пособничеству врагам народа. История закрутилась с неожиданной пропажи дела священника Фотия, отпущенного на волю. И как говорится – «все пошло и поехало». Кому-то понадобилось подставлять его, рыться в документах и затем, подкинуть крупную сумму денег. И дальше: превратить невинного священника в злостного бандита, нападающего на сотрудника органов. Перебрав и проанализировав в уме все известные факты, Ульянов, наконец, полностью сложил запутанную мозаику. Однозначно получалось, что все каверзы подстроили ему ближайшие друзья и коллеги: Хватов и Соколов, используя сфабрикованное дело для продвижения по карьерной лестнице. Александр и раньше предполагал, что друг детства Хватов может в один прекрасный день решиться на предательство, для получения выгоды, но все же в глубине своей наивной души, он полагал, что настоящий товарищ не может пойти на подлость. Настоящий друг никогда не решится на предательство. Выходил твердый, однозначный вывод, – именно Хватов и совершил мерзкое предательство. Ульянову стало стыдно за ложного друга, и у него на душе появилось странное, почему-то жалостливое ощущение, словно именно он совершил постыдный отвратительный поступок и в случившемся есть его доля вины. Никак он не ожидал низкой подлости от бывшего друга Хватова и от своего начальника, к которому всегда относился с должным уважением. После скудного и непритязательного ужина, состоящего из малой порции плохо проваренной овсяной каши и кружки кипятка, куда вместо чая была положена сухая морковная стружка, лампочка под потолком съежилась и как бы уменьшилась в своих размерах и, наконец, погасла.

«Все. Никак отбой, – решил Александр. День прошел. Ничем не занимался, а устал так, словно мешки с углем разгружал». Невыносимо тяжело ожидание и ощущение тревожной неопределенности, когда человек начинает мысленно перебирать всевозможное варианты создавшегося положения, в котором он оказался в трудный момент, ища благоприятный выход и никак его не находит. Неопределенность так тягостна и тяжела, что пленники и заложники неблагоприятной ситуации чувствуют себя опустошенными и физически и морально, забываясь на время короткими снами, которые они никак не мог вспомнить утром. «Зачем мне вспоминать прошлое. Прошедшее – туманные отблески из случившихся со мною событий. Мне следует ждать любого удобного случая для освобождения. Только бы не пропустить подходящего момента». В глухую темную ночь не спалось и Марии Истоминской. Казалось, что с ее бывшим женихом все предельно ясно: она мысленно порвала с ним отношения и решительно приказала себе забыть прежние встречи. Особенное негодование у нее вызвало последнее свидание с Александром. Маша дала прочный зарок, что больше с ним она не будет встречаться и разговаривать с ним. Но, получилась странная картина: все прошлые свидания с Александром, отдельно и по очереди, стали внезапно всплывать в памяти, и как бы она не старалась отогнать не нужные сцены, ничего не помогало заснуть. Чтобы обрести равновесие она начала мысленно представлять любимые образы и картины. Годами выверенная практика обычно ее успокаивала и давала легкий освежающий сон. Она так и не сумела заснуть в эту ночь. «Мне все равно сегодня не заснуть. Слишком я растревожила голову не нужными для меня воспоминаниями. Надо помолиться и тогда мне станет спокойнее». Она мысленно и вслух стала перебирать про себя знакомые молитвы, услышанные в детстве от няни, которая истинно верила в их чудодейственную силу. Но и молитва не помогла Марии. «У меня слишком мало веры и, поэтому, мои слова попросту не доходят до Господа. Я и молюсь редко, иногда, когда мне что-нибудь надо. По делу, следует помолиться от всей души, без всякой просьбы к Господу, чтобы он меня услышал. Я молилась неправильно, ожидая выгоды. Следовательно, не стоит ждать чуда? И, правильно Господь мне делает знаки, что я его недостойна и веду себя как чистая язычница, предлагающая Богам свою жертву в обмен на чудодейственную помощь». От бесчисленных мысленных представлений Мария полностью разволновалась и не могла больше находиться в постели, измятой и скомканной. Вечером она ложилась спать на аккуратно разложенных белоснежных простынях и мягко взбитых пуховых подушках. В длинной ночной сорочке, мечущаяся по спальне и что-то шепчущаяся вслух (она повторяла отрывки прежних мысленных представлений) девушка напоминала некое привидение, которое суеверный человек, случайно заглянувший в окно ее спальни, принял бы за реальность. Сделав множество подобных проходов по спальне, и попив прохладной воды, которую она налила в синенькую чашечку, стоящую у нее на тумбочке, Мария снова присела на край кровати. Она стала внимательно прислушиваться к непонятным внутренним ощущениям, которые стали успокаиваться и укладываться в предназначенные им места. Сердечные сокращения стали более редкими и ритмичными. В затуманенной голове снялось напряжение, и исчез тугой «обруч», как бы стягивающий и охватывающий кругом ее прекрасные каштановые волосы. Правда, волосы перед утром, напоминали разрозненные пряди, свисающие по обеим сторонам головы. Окончательное успокоение Маше добавила выкуренная сигарета, которую, чтобы не разбудить людей, спящих в соседних комнатах, она с наслаждением, выкурила в полуоткрытое окно, выходящее в черноватый от предутренней темноты дворик, окруженный нечеткими силуэтами голых деревьев. К подобному способу успокоения Мария прибегала редко и при сильном волнении. Табачный дым, временно успокаивал возбужденную при волнении нервную систему. Она прекрасно знала, что успокаивающий эффект кратковременен и непрочен. Данную привычку Маша переняла от отца, который постоянно курил и оставлял папиросы везде, где он бывал. Однажды, учась в учительском институте и волнуясь перед началом экзамена по истории Древнего Рима, которого она попросту страшилась, девушка, по примеру сокурсниц, тоже грешивших табачком, выкурила папироску. Через пару затяжек в голове все «поплыло», но и волнение, державшее ее в напряжении, исчезло. Экзамен был сдан успешно. Маша прекрасно понимала, что молодой, интеллигентной учительнице совсем не пристало заниматься подобным делом, но и, окончательно порвать с курением она не могла. Подруга по работе Зина, с которой она близко сошлась во взглядах на жизнь в последние месяцы, и которая успела побывать замужем, была в курсе всех сердечных страданий Маши. Молодые женщины, выбрав свободное от работы время, сейчас обменивались взглядами и мнениями по поводу «коварных, ненастоящих» мужиков, сопровождая свои умозаключения и выводы дегустацией свежего хорошего чая, искусно заваренного няней Авдотьей Николаевной.