Демон, которого ты знаешь

Я нервничала, понимая, что, по сути, придется действовать наугад, полагаясь главным образом на интуицию. К тому же я не располагала подробной информацией о пациенте – мне было известно лишь то, что я прочла в направлении. Правда, тогда в больнице еще имелось архивное отделение и врач-клиницист мог затребовать данные по тому или иному больному, но и тогда, и сейчас материалы архива являются неполными. Можно было найти там подборку документов, включающих данные о родственниках, образовании пациента, его историю болезни, материалы из полиции, материалы судебного процесса, если больной подвергался суду, сведения, собранные тюремной администрацией, если он провел какое-то время в камере, но во всей этой информации имелись значительные пробелы. В итоге приходилось смириться с тем, что по-настоящему узнать пациента можно лишь в ходе общения с ним – и то при условии, что он будет с нами откровенен.

Сегодня вся подобная информация хранится в компьютерных файлах, а не в пыльных картонных коробках, но это не означает, что, нажав несколько кнопок или набрав на клавиатуре некий код, вы получите полный набор интересующих вас материалов. Более того, сегодня выяснить полезные детали зачастую даже сложнее, чем тогда, когда я начинала свой путь в профессии, – законы, регулирующие распространение информации и охраняющие частную жизнь людей, накладывают определенные ограничения. Так что нам зачастую приходится плясать под чужую дудку, и мы вынуждены полагаться на людей, которые могут быть расположены или, наоборот, не расположены помогать нам. Иногда я чувствовала себя частным сыщиком, героем детективных романов, которому приходится втираться в доверие к «добрым» полицейским или рыскать повсюду в поисках информации, способной дать ключ к раскрытию того или иного дела. Возможно, именно по этой причине я в свободное время с таким удовольствием читаю детективы: приятно отдыхать, уютно устроившись на кровати, и следить за тем, как решает проблемы и преодолевает трудности кто-то другой.

Я даже толком не понимала, чего хочу добиться от Тони в первый день общения – не говоря уже о том, как построить работу с ним. Как мы, собственно, узнаем, стало ли ему лучше? И что это «лучше» будет означать для человека, который получил три пожизненных заключения и вряд ли когда-нибудь выйдет на свободу, – разве что когда совсем состарится? Меня также мучили угрызения совести по поводу того, что я буду «практиковаться» на другом человеке, его сознании ради того, чтобы повысить свой уровень знаний и квалификацию. Если те методы лечения, которые я собиралась предложить пациенту, окажутся для него бесполезными, но принесут некие дивиденды мне, не будет ли это означать, что я, по сути, веду себя так же жестоко и эгоистично, как мой подопечный? На всякий случай я напомнила себе, что у него, вероятно, была какая-то цель, когда он потребовал, чтобы его лечили, и мне предстояло выяснить, какая именно, – даже если пациент будет стараться это скрыть. Обман – характернейшая черта психопатии, серьезного психического расстройства личности, которое, как мне было известно, часто ассоциируется с серийными убийцами. Я понимала, что Тони, вполне возможно, требовал лечения только потому, что хотел чем-то заполнить пустоту и скрасить скуку своего времяпрепровождения. «Если это так, – эгоистично думала я, – общение с ним немногому меня научит». Возможно, с моей стороны было глупостью взяться за работу с ним, но теперь слишком поздно давать задний ход. Боковым зрением, буквально краем глаза, я увидела через прозрачную часть двери, сделанную из сверхпрочного стекла, что к ней приближается какой-то мужчина, сопровождаемый санитаром. Итак, пришло время начинать.

– Мистер Экс? Доброе утро. Я доктор Эдсхед, спасибо что решили…

– Тони, – перебил меня пациент хриплым голосом.

Это было несколько грубовато. В голосе больного, как мне показалось, прозвучали нотки беспокойства. Он позволил проводить себя к стулу у окна, после чего опустился на него и устроился в удобной позе, избегая зрительного контакта со мной. Когда человек избегает вcтречаться с другими людьми взглядом, это помогает ему снять напряжение в первые секунды знакомства. Я ни от кого не жду в такие моменты взгляда прямо в глаза. Но в то же время я знала, что Тони, до того как его осудили, работал официантом, а значит, ему часто приходилось встречаться взглядом с незнакомцами. У меня невольно мелькнула мысль о том, удавалось ли ему собирать с клиентов хорошие чаевые. Был ли он любезен с ними? А со своими жертвами? Я понимала, что, общаясь со мной, он, возможно, попытается пустить в ход все свое обаяние.

Я начала с рассказа об основных принципах психотерапии, проводимой в лечебных учреждениях строгого режима. Главным из них был принцип, согласно которому пациент может рассчитывать на конфиденциальность общения между ним и врачом. Однако инструкция строжайше предписывала, что в том случае, если пациент расскажет мне нечто такое, что таит в себе риск для него самого или для других, я должна поделиться этой информацией с сотрудниками, ухаживающими за пациентами и контактирующими с ним. Моя работа с Тони должна была стать частью общего процесса ухода и лечения, которые осуществляли сотрудники больницы. Предполагалось, что я буду чем-то вроде связующего звена между работниками больницы, регулярно общающимися с Тони, – санитарами и медсестрами, психологом, проводящим сеансы групповой терапии, а также психиатром, осуществляющим общий надзор за процессом его лечения. Такая система должна была обеспечить безопасность и непрерывность процесса. Я сообщила Тони, что наша с ним встреча продлится пятьдесят минут и нам придется придерживаться этого правила всякий раз, когда мы будем общаться.

Я стараюсь вписываться в эти рамки – пусть даже психиатрические больницы очень сильно отличаются от комфортабельных комнат Зигмунда Фрейда для консультаций. Это он в свое время ввел в практику пятидесятиминутный сеанс общения, или так называемый терапевтический час, – возможно, потому, что его пациентам не надо было проводить по десять минут в комнате ожидания. Или по той причине, что ему требовался небольшой перерыв между двумя сеансами. В отличие от Фрейда и большинства других психотерапевтов, занимающихся частной практикой, мне не приходится принимать больных одного за другим практически без пауз. Отчасти потому, что каждый сеанс должен быть сразу же детально задокументирован, отчасти по той причине, что мне необходимо все согласовать с моими коллегами, которые тоже работают с данным конкретным пациентом. К моменту моего знакомства с Тони я уже знала, что первые пять или десять минут после сеанса просто бесценны с той точки зрения, что именно в это время можно записать особенно яркие и интересные высказывания и повороты беседы, так как они еще свежи в памяти. Во время разговора с пациентом я ничего не записываю – хотя бы потому, что это сделало бы беседу похожей на допрос; да и вообще, если пациент настроен параноидально, это нежелательно по совершенно очевидным причинам. Большинство серьезных специалистов-психиатров приучают себя запоминать содержание разговоров с больными во время сеансов терапии. Работая с Тони, я все еще совершенствовала этот навык и потому очень старалась удержать в памяти, что именно – дословно – говорят люди, какие ключевые образы и метафоры они используют. Выяснилось, что наилучшим образом у меня все получается, если разделить содержание сеанса на три части, – это не давало всему сказанному смешаться у меня в голове. Разумеется, не следует понимать это буквально, но в целом такая схема мне действительно помогала – она в каком-то смысле отражала слова Филипа Ларкина, который, перефразируя Аристотеля, заметил, что любой роман, как и древнегреческая трагедия, «имеет начало, середину и конец».

Пока я вводила Тони в курс дела, рассказывая о том, как мы с ним будем работать, он кивал, внешне не проявляя никаких эмоций по поводу того, что я говорила, – ни тревоги, ни какой-либо заинтересованности. Помнится, я подумала, что у него внешность актера, причем скорее играющего не главные роли, а второстепенные – тех невзрачных парней, маячащих за спиной какого-то могущественного персонажа. У него были большие залысины, но руки от кисти до локтей густо заросли черными курчавыми волосами. Такие же волосы выбивались из-под футболки на шее. Он был невысокого роста, коренастый и плотный, пожалуй, немного склонный к полноте. Нашим пациентам трудно не набрать нескольких лишних фунтов, поскольку у них мало возможностей для физических упражнений. К тому же пища в больнице богата крахмалом, а некоторые лекарства вызывают увеличение массы тела. Тони не выказывал никакой враждебности либо недовольства или стремления возразить мне, но после того, как я закончила свои объяснения, не произнес ни слова. Он продолжал молча сидеть на стуле – довольно долго, в течение нескольких минут, и я, откровенно говоря, не знала, что делать дальше.

Сегодня я не уверена, что позволила бы молчанию длиться столько времени, особенно в ходе первого сеанса с пациентом, который мог забеспокоиться или, при наличии у него параноидального синдрома, воспринять тишину как угрозу. Но при моем тогдашнем уровне подготовки я исходила из того, что психотерапевт не должен начинать говорить первым – следует дать больному возможность начать сеанс. Через некоторое время я поняла, что, собственно, и сама не возражаю против молчания. Явно ничего не имел против него и Тони, который сидел, по-прежнему не глядя на меня, и тихонько ковырял заусенец на большом пальце. И все же возникало ощущение, что он изучает меня, пытаясь понять, можно ли мне доверять. В конце концов, я нашла выход из этой непростой ситуации.

– Что для вас означает эта тишина? – поинтересовалась я.

Тони дернул головой, явно озадаченный моим вопросом, а затем на его лице появилась открытая, добрая улыбка. Я сразу поняла, каким обаятельным он может быть и с какой легкостью способен убедить клиента заказать блюдо дня или еще один бокал вина.

– Меня никто раньше не спрашивал о таком, – сказал он.

Я сообщила ему, что процесс терапии иногда может включать необычные вопросы, и, говоря это, постаралась поймать его взгляд. Глаза у него были такие темные, что казались почти черными, словно зрачки, подобно растекшимся яичным желткам, заполняли всю радужную оболочку. Он повел взглядом в одну сторону, посмотрев куда-то за мое плечо, затем взглянул на стеклянную панель двери позади меня, которая выходила в коридор. Оттуда доносились какие-то звуки, фоном для которых служил включенный у дежурного телевизор, – он работал всегда и в то время обычно был настроен на канал «Эм-ти-ви». Помимо этого слышались какие-то разговоры, точнее, неясное бормотание, звучавшее неподалеку. Где-то на более близком расстоянии кто-то заговорил громче, жалуясь на что-то кому-то из сотрудников персонала. Мы оба – Тони и я – прислушивались к этим звукам, пока они не стали удаляться и затихать. Затем пациент сказал:

– Мне кажется, я различил, как кто-то преувеличенно отчетливо выговаривает слова, – так делают те, для кого английский не родной язык. Здесь очень шумно.

– Вы так считаете? – спросила я.

У меня возникло ощущение, что мой собеседник говорит не о том, что происходило в данный момент, а вкладывает в свои слова какой-то более глубокий смысл.

– В соседней со мной палате какой-то мужчина по ночам постоянно кричит, и… – Тони умолк, словно ему требовалось проанализировать сказанное, возможно, он пытался произвести на меня приятное впечатление и не хотел, чтобы я приняла его за нытика. – То есть я вовсе не жалуюсь, здесь гораздо лучше, чем в тюрьме, но я не очень хорошо сплю… так что приятно какое-то время посидеть спокойно. Джейми, санитар, который за мной присматривает, сказал, что это для меня полезно, а он хороший парень. Я ему верю.

«Но у вас пока нет никаких причин верить мне», – подумала я, не произнося это вслух. Себе же взяла на заметку, что следует как можно скорее поговорить с Джейми. Реплика Тони ясно указывала на то, насколько важной может быть роль простого санитара или сиделки, – эти люди оказывают закрепленным за ними пациентам моральную поддержку и обычно лучше, чем кто бы то ни было, понимают, в каком состоянии и настроении те находятся. Моя работа состоит, помимо прочего, и в том, чтобы взаимодействовать с сотрудниками младшего медперсонала, которые проводят с пациентом гораздо больше времени, чем я, учитывать их наблюдения и с уважением относиться к их мнению.

Со временем, как станет ясно из этой и других историй, изложенных в книге, я в полной мере поняла, что очень важно, чтобы врач и младший медперсонал работали в контакте, чтобы не было упущено ничего важного, – это как учителя и родители, которые должны взаимодействовать, чтобы процесс взросления и развития детей протекал нормально. Я вовсе не хочу сказать, что наши пациенты инфантильны (хотя некоторые и зациклены на своих детских воспоминаниях). Но требования безопасности неизбежно ограничивают их свободу и самостоятельность действий, из-за чего они могут ощущать себя в каком-то смысле детьми и чувствовать свою зависимость от медиков-профессионалов, которые помогают им получить то, что они хотят.

Во время первой встречи с Тони у меня очень быстро сформировалось впечатление, что он оказался в психиатрической больнице по воле Провидения, – для него это была поистине счастливая альтернатива тюрьме. В СМИ любят муссировать идею о том, что преступники стараются добиться перевода из тюрьмы в психиатрические лечебницы с усиленным режимом безопасности, поскольку для них куда легче и приятнее находиться в больничной палате, нежели в тюремной камере. В реальности же все иначе. Пребывание в заведении для душевнобольных – это огромное психологическое напряжение. В тюрьме у человека есть возможность слиться с массой остальных заключенных, раствориться, стать незаметным в монотонности тюремной рутины. Но в психиатрических лечебных учреждениях все, что касается возможностей выбора и шансов на уединение, жестко ограничено. Больному постоянно приходится вступать в контакт с профессионалами, такими людьми, как я. Они без конца задают ему всевозможные и весьма непростые вопросы по поводу его настроения и эмоций, которые он испытывает. Фактически дело обстоит таким образом, что большинство преступников не хотят, чтобы их переводили в психиатрические лечебницы (есть на этот счет неприятное выражение – «выпнуть в шизовник»). Это считается позорным, и к тому же если в тюрьме большинство заключенных отсиживают какой-то определенный срок, то в психиатрическую больницу человека можно поместить на какой угодно период времени, без каких-либо ограничений.

Я спросила у Тони, может ли он более подробно рассказать мне о своих проблемах со сном. Он пребывал в депрессивном состоянии, так что бессонница, скорее всего, была следствием чувства обеспокоенности и аффективного расстройства, но меня заинтриговало то, что он так быстро сообщил мне о том, что плохо спит.

– Меня мучают кошмары.

Это был прорыв. Большинство людей обычно не склонны признаваться посторонним в проблемах со сном или в том, что им снятся кошмары, – это происходит только в тех случаях, когда человек хочет снять с себя некую тяжкую ношу, которая его гнетет. Некоторые медики по-прежнему руководствуются пустившими глубокие корни стереотипами, согласно которым сны можно как-то интерпретировать и таким образом объяснить людям, в чем их проблема. Но хорошие врачи предпочитают не делать этого, а следовать за пациентом – лучшим экспертом в том, что касается его сознания. Однако в те времена, о которых я сейчас рассказываю, в психотерапии я была вроде ученика в автошколе – стремилась все делать по учебнику. На какой-то короткий момент мне вдруг пришла в голову безумная мысль о том, что, возможно, следует, как «настоящему психоаналитику», попытаться проникнуть в сны Тони. Не этого ли он хотел от меня? Когда я спросила, может ли он более подробно рассказать о своих кошмарах, Тони отрицательно покачал головой, причем весьма энергично. В комнате снова воцарилась тишина. Я сидела на стуле, стараясь выглядеть спокойной, на языке тела давая понять, что его отказ не вызвал у меня никакой негативной реакции. В самом деле, двум взрослым незнакомым людям всегда непросто бывает начать разговор о каких-то неприятных вещах.

Я невольно подумала о других первых сеансах, о мнении моих коллег и наставников по поводу того, как нужно разговаривать с людьми, которые совершили убийство, и как их слушать. Вскоре я так углубилась в собственные мысли, что чуть не забыла, где нахожусь. Меня вернул к реальности голос Тони, который нарушил молчание.

– Ну и как это работает? – спросил он с некоторым вызовом в голосе. – Мы что, будем просто сидеть здесь? Разве вы не будете о чем-нибудь еще меня спрашивать?

Похоже, пациент перестал чувствовать себя комфортно в тишине. В ответ я сказала, что нам может понадобиться время, чтобы получше познакомиться друг с другом и почувствовать себя свободнее, а пока в ходе нашего общения время от времени будут возникать паузы, во время которых мы будем молчать. Я напомнила своему собеседнику, что еще совсем недавно, когда мы с ним сидели молча, он ощущал себя вполне нормально, и поинтересовалась, означает ли его реплика какие-то перемены.

– Теперь я почему-то чувствую себя немного напряженно, – ответил Тони.

Мысленно я торжествующе вскинула руку – этот вроде бы простой и нейтральный ответ означал, что Тони способен замечать различия в своем эмоциональном состоянии и описывать его изменения. Кроме того, он ответил на прямой вопрос, не прибегая ни к каким защитным маневрам. Всякий раз, встречаясь с кем-то в качестве специалиста-психотерапевта, я хочу знать – любопытен ли мой собеседник? Готов ли он помогать мне? Интересно ли ему состояние его собственного сознания? И если на эти вопросы можно ответить положительно, то это хороший знак.

Я знала, что на начальной стадии терапии людям иногда бывает легче отвечать на вопросы, чем задавать их или просто разговаривать. Поэтому я решила спросить Тони еще кое о чем. Я поинтересовалась, видит ли он какую-то связь между своей напряженностью и кошмарами, о которых он упомянул. Он скрестил руки на широкой груди, и мне показалось, что пациент хочет «закрыться» от меня, – своим жестом он, помимо прочего, как бы прикрывал сердце, словно защищая его от какой-то угрозы.

– Не хочу говорить о кошмарах. Это меня расстроит, а как это мне поможет, я не вижу.

Что ж, все было достаточно ясно. Я не стала пытаться уговорить его быть откровенным. В психологии существует странный парадокс – когда врач уговаривает пациента все ему рассказать, у того, напротив, зачастую складывается впечатление, что специалист не хочет ничего слышать о его проблемах. Такое порой случается и в других ситуациях – на работе, в школе, в семье. То есть именно в тех случаях, когда между людьми происходит диалог о переживаемых ими эмоциях. Я понимала, что должна наглядно продемонстрировать готовность внимательно выслушать все, что скажет мой собеседник, когда он будет к этому готов, – даже если это окажется нелегко. Меняя тему разговора, я напомнила Тони, что встречаюсь с ним по его просьбе, и прямо спросила:

– Вы можете сказать мне, почему выразили желание встретиться с врачом?

Еще раз напомню – я тогда делала лишь первые шаги в своей профессии. Теперь, когда у меня есть опыт, я бы вряд ли на столь ранней стадии задала пациенту вопрос, содержащий слово «почему», – это может восприниматься как излишняя навязчивость или бестактность. Однако Тони снова без всяких колебаний ответил:

– Потому что я думаю… Я знаю, мне нужно попытаться понять, что я сделал, и, полагаю, разговор со специалистом может в этом помочь. Говорю же вам – так сказал Джейми.

Зацепившись за очередное упоминание пациентом его санитара, я решила продолжить тему и стала выяснять, что мой собеседник думает о людях, которые за ним так или иначе присматривают и ухаживают, а затем поинтересовалась, как получилось, что его перевели из тюрьмы в психиатрическую лечебницу. Тони рассказал, что после того, как он провел десять лет своего пожизненного срока в тюрьме строгого режима, на него как-то раз напали на лестнице другие заключенные, обозвавшие его хорьком, – это уничижительный термин из уголовного жаргона, который применяют по отношению к тем, кто совершил преступление на сексуальной почве. Тони, по его словам, оступился, шагая по ступенькам, и в ту же секунду на него набросились трое. Повалив его, они стали наносить ему удары самодельным холодным оружием, которое, как он выяснил впоследствии, оказалось заточками, сделанными из зубных щеток. Тони потребовалась срочная операция, и ему еще повезло, что он остался в живых. Поправившись физически, он впал в состояние депрессии – этому, в частности, поспособствовало то, что одного из троих нападавших он считал своим другом. Тони предпринял серьезную попытку самоубийства. Это привело к тому, что ему поставили диагноз «тяжелая депрессия» и в конце концов перевели из тюрьмы в психиатрическую больницу для лечения.

Когда наш первый сеанс закончился, я спросила у него, удалось ли ему избавиться от изначального чувства напряженности. Тони ответил, что да и он с удовольствием встретится со мной снова, после чего добавил:

– Все оказалось не так плохо, как я думал.

Такие слова – волшебная музыка для ушей психотерапевта. Позднее я разыскала Джейми и, представившись, стала расспрашивать его про проблемы Тони со сном. Санитар оказался скромным, приятным мужчиной с очень теплой улыбкой. Джейми рассказал мне, что до того, как устроиться на работу в заведение для душевнобольных, он был садовником и ландшафтным дизайнером. Мне показалось, что точность и детальность его наблюдений объяснялась в том числе особенностями предыдущей профессии – садовники обычно очень внимательно следят за состоянием цветов и других растений. Прежде чем ответить на мой вопрос по поводу ночных кошмаров Тони, он долго думал, а потом не только рассказал, что знал, но и поведал мне кое-что о том, как эти кошмары влияют на других больных.

– Для нас это проблема, так как пациент из соседней палаты жалуется, что Тони кричит во сне и все время его будит. Но мы здесь мало что можем сделать. Свободных палат, куда можно было бы перевести Тони, нет.

Слова Джейми меня несколько озадачили. Когда я возвращалась в административное здание, минуя бесконечные тамбуры и ворота, мне в голову вдруг пришла странная мысль: а не был ли кричавший во сне и тот, кто жаловался на его крики, одним и тем же человеком? Не могло ли оказаться, что оба они – это Тони?

После первого сеанса с Тони у меня не сложилось о нем какого-то определенного мнения. О серийных убийцах принято думать, что все они психопаты, но у меня не было уверенности, что эта точка зрения применима и к нему. Мне казалось, что это не так, но я могла и ошибаться. Психопатия – явление весьма сложное. Впервые оно было описано в психиатрии в 30-х годах XX века, а после Великой депрессии и Второй мировой войны стало весьма распространенным. В обществе возрастало беспокойство по поводу людей, которые вели себя так, словно общества как такового не существовало. На этих людей сильнейшее эмоциональное воздействие оказали экономические катаклизмы и война – они словно забыли о существовании определенных социальных норм поведения. Грубые, бестактные, они вели себя по отношению к другим так, словно те были не такими же людьми, как они сами, а некими неодушевленными предметами, «вещами». К 1970-м годам такое антисоциальное поведение было подробно описано и включено в третье издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (ДСР-3), которое периодически выпускает Американская ассоциация психиатров. Описана такая манера поведения и в сборнике «Международная классификация болезней» (МКБ), выпущенном в свет Всемирной организацией здравоохранения. И в ДСР, и в МКБ о ней говорится как об антисоциальном личностном расстройстве (АЛР), и большинство специалистов утверждают, что психопатия является тяжелой формой этой аномалии.

В 1941 году американский психиатр Герви Клекли опубликовал очень важное, можно сказать, знаковое исследование с весьма красноречивым названием «Маска здравомыслия»[10]. Благодаря ему понятие «психопат» получило широкое распространение и стало общеупотребительным. По иронии судьбы Клекли писал монографию в то самое время, когда нацистские правители в Германии создавали свою концепцию Холокоста – массового уничтожения евреев, работа над которой была завершена в январе 1942 года на Ванзейской конференции, вскоре после выхода в свет книги «Маска здравомыслия». Мне всегда хотелось узнать, как бы расценил Клекли это «мероприятие», если бы узнал о нем. Интересно, квалифицировал бы он всех участников конференции как психопатов?

В ходе своего исследования Клекли изучал группу людей, которые казались «нормальными» и которых вполне можно было бы назвать довольно обаятельными. Но при всем том их совершенно не интересовали чувства, эмоции других. Многие из них попали в число объектов эксперимента по той причине, что на них жаловались родители или сожители, отмечавшие их склонность ко лжи, стремление манипулировать другими людьми, эмоциональную глухоту, неискренность, а также очевидное неприятие общепринятых моральных норм и правил. А самое главное – эти мужчины и женщины, судя по всему, не испытывали никаких угрызений совести или сожаления по поводу тех мук и горя, которые они причиняли своим близким. Они обещали исправиться, измениться, но никогда этого не делали. Важно при этом отметить, что лишь очень немногие из психопатов, которых изучал Клекли, были склонны к насилию или жестокости. Некоторые отбывали небольшие сроки за драки или кражи, но не за тяжкие насильственные преступления. Поражает также то, что три женщины-психопата, которых Клекли для примера решил включить в число участников своего эксперимента, похоже, попали в этот список по той причине, что не соблюдали некие социальные правила поведения, принятые в обществе в то время. Главным индикатором их психопатии были многочисленные внебрачные сексуальные контакты.