Во имя Науки! Убийства, пытки, шпионаж и многое другое

В эпоху колониализма одним из самых востребованных товаров стал хинин – лекарство, добываемое из коричневой коры хинного дерева (цинхоны). Хинин, который принимали в виде порошка, запивая водой, помогал бороться с малярией – самой смертоносной болезнью в истории человечества (по некоторым оценкам, от болезней, переносимых москитами, умерла половина из 108 миллиардов человек, когда-либо живших на планете, и на малярию приходится наибольшая доля в этой бойне). Малярия была всемирным бедствием, от нее гибли люди в Африке и Индии, в Италии и Юго-Восточной Азии, но цинхона, к сожалению, росла только в Южной Америке. Поэтому европейские страны стали тайком отправлять ботаников в Южную Америку, чтобы раздобыть семена цинхоны. Это оказалось бесплодной затеей. Самые ценные, богатые хинином виды произрастают на высоких, крутых склонах Анд, которые три четверти года обычно окутаны туманами. В итоге ни один из контрабандистов не добился успеха, а некоторые исчезли бесследно.

Первым, кто преуспел в этом деле, стал боливийский индеец по имени Мануэль Инкра Мамани. О нем известно очень немного. Слухи о том, что он – потомок царя инков, скорее всего, выдумка, но он мог принадлежать к роду целителей, сведущих в лекарственных свойствах растений. Во всяком случае, он мог неделями путешествовать по Амазонии, поддерживая силы почти исключительно листьями коки, и обладал сверхъестественной способностью в бескрайнем зеленом пологе джунглей высматривать мельчайшие алые пятнышки – характерный цвет листьев цин-хоны.

В 1865 году он собрал несколько мешков семян и отправился пешком за тысячу миль по морозному андскому высокогорью, чтобы доставить добычу некоему англичанину, который и поручил ему это дело. За это деяние он получил 500 долларов, двух мулов, четырех ослов и новое ружье. Дома его заочно приговорили к смерти за предательство родины. Жадный англичанин позже еще раз послал его в джунгли за новой партией семян, но на сей раз Мамани поймали и предъявили обвинение в контрабанде. Его бросили за решетку, лишили воды и пищи, жестоко избивали. Через пару недель его выпустили настолько изувеченным, что он не мог стоять прямо. Ослов у него забрали, а сам он через несколько дней умер.

Историки до сих пор спорят, можно ли оправдать преступление Мамани. С одной стороны, Перу и Эквадор прибрали к рукам важнейшее лекарственное средство и держали на него заоблачные цены, буквально наживаясь на смерти. Более того, они настолько неразумно использовали деревья, что к середине 1800-х годов цинхона оказалась на грани исчезновения. После Мамани несколько европейских стран благодаря семенам, добытым контрабандой, заложили несколько плантаций хинного дерева в Азии, что впоследствии спасло миллионы человеческих жизней по всему миру[5]. (Кстати, британские служащие в Индии употребляли кору как горький тонизирующий напиток, добавляя алкоголь для улучшения вкусовых качеств. Так родился джин-тоник.) С другой стороны, азиатские плантации подрывали и постепенно сводили на нет местную индустрию выращивания цинхоны в Южной Америке, что вело к обнищанию населения. Учитывая ценность цинхоны для медицины, один историк, не сильно преувеличивая, назвал это похищение «крупнейшим ограблением в истории». Это был колониализм в своем самом эксплуататорском виде. И это спасло бесчисленное количество жизней в Африке и Азии.

Другой случай биопиратства, кажется, оправдать сложнее. Одним из важнейших составляющих индустриализации был каучук, который добывали из сока некоторых деревьев, произрастающих в Амазонии. Без каучука и его производного – резины – не было бы шин для велосипедов и автомобилей, без резиновых трубок и пробок была бы невозможна современная медицина. Без резиновой изоляции для проводов у нас бы не было электричества. Но каучук оставался нишевым продуктом до 1876 года, когда британский исследователь Генри Уикхэм взломал бразильскую монополию, контрабандой раздобыв 70 000 семян каучукового дерева, которые были использованы для разведения плантаций в Азии. Мир в целом, безусловно, получил от этого пользу, но воровство семян для производства потребительских товаров выглядит менее этичным, чем воровство семян для производства лекарств. Следующий пример контрабанды выглядит еще более безнравственным. Речь идет о шотландском ботанике, который в 1840-е годы приехал в Китай, вырядился в местное одеяние, выбрил переднюю часть головы, остальные волосы завязал в хвост, проник на государственную плантацию и выкрал 20 000 наилучших чайных кустов для транспортировки в Индию. Трудно убедить себя в гуманитарной миссии чая «Эрл Грей».

Биопиратство продолжается и в наши дни. Миллиардеры в Китае выкладывают огромные суммы браконьерам за рог носорога и другие якобы приапические снадобья. Фармацевтические компании создают невероятно разрекламированные лекарства из змеиного яда и барвинка, из многих тропических растений, и очень редко деньги хотя бы частично возвращаются местным жителям, которые порой являются первооткрывателями их лекарственных свойств. И занимаются этим отнюдь не только сверхбогачи; обычные люди по всему миру поддерживают обширный черный рынок экзотических цветов и животных. Даже притом, что нарушители больше не гоняются за дублонами и реалами, пиратский дух эпохи Дампира жив до сих пор.

В 1703 году Уильям Дампир смог сделать небольшую паузу. Началась очередная война между Францией и Испанией, и англичане решили прибегнуть к помощи приватиров, чтобы враги не чувствовали себя вольготно. Королева Анна знала, что Дампиру запрещено командовать кораблями флота Ее Величества, однако пригласила 51-летнего пирата на аудиенцию. Дампир, как последний подхалим, льстил королевской особе как только мог – и вскоре получил назначение на корабль «Сент-Джордж» в качестве капитана.

Увы, плавание на «Сент-Джордже» обернулось очередными неприятностями. Члены экипажа обвинили Дампира в том, что он берет взятки (например, столовым серебром) у капитанов иностранных судов, которые он останавливал. За взятку Дампир проводил лишь поверхностный осмотр трюмов и отпускал их восвояси, не трогая сокровища. Пошли также слухи, что Дампир стал много пить, хотя это трудно поставить ему в вину. Он сутками мотался по морю, высматривая корабли на горизонте. Это было невероятно скучно, но, в отличие от своей прежней буканьерской практики, он не мог просто плюнуть и уйти в какой-нибудь отдаленный порт. На нем лежала ответственность, а невозможность удовлетворять свое научное любопытство наводила глубокую тоску. (Современные исследования показывают, что IQ напрямую связан с употреблением алкоголя, и это отчасти объясняет тот факт, что люди начинают пить больше, когда чувствуют невозможность интеллектуальной самореализации.) В 1707 году, когда плавание завершилось, репутация Дампира как капитана лежала в руинах, и ему больше никогда не довелось командовать кораблем.

Однако каким бы неудачным капитаном ни проявил себя Дампир, его блестящие способности навигатора остались при нем, и через несколько лет он в составе экипажа очередного приватира отправился в новое плавание, которое вписало яркую страницу в историю литературы. Путешествуя по Тихому океану, экипаж стал испытывать нехватку воды и страдал от цинги. Дампир указал путь к ближайшей земле, архипелагу Хуан-Фернандес, принадлежащему Чили. Подходя к одному из островов, они с изумлением увидели на берегу волосатое двуногое существо, размахивающее руками. Это был высадившийся на необитаемый остров моряк по имени Александр Селькирк. Он был одет в козьи шкуры и выглядел, как вспоминал один из очевидцев, «более диким, чем их первоначальные владельцы». Селькирк просуществовал на острове четыре года, четыре месяца и четыре дня – добывал коз, собирал дикую капусту, делал рыболовные крючки и ножи из обломков бочек, которые выбрасывало на берег. Ступни ног стали кожистыми, как шкура игуаны, а после четырех лет в одиночестве голос стал таким хриплым, что он едва мог говорить. Экипаж забрал его на борт и с триумфом вернул в Англию. История моряка вскоре вдохновила Даниэля Дефо написать роман «Робинзон Крузо».

Дефо оказался не единственным, кто обращался к жизни Дампира за творческим вдохновением. Джонатан Свифт воспользовался его историями для «Путешествий Гулливера», а Сэмюэл Тейлор Кольридж – для создания «Поэмы о старом моряке». Возможно, самый влиятельный, поклонник Дампира, Чарлз – Чарлз Дарвин – даже взял с собой его книги на борт «Бигля» в знаменательное плавание 1830-х годов. Дарвин посмеивался над рискованными подвигами своего предшественника-пирата и называл его в своих записках «стариной Дампиром», но важнее то, что Дарвин изучал описания видов и подвидов, сделанные Дампиром, и размышлял над его характеристиками таких мест, как Галапагосские острова, практически используя его книги как путеводитель. Возможно, без старого пирата Дарвин никогда бы не стал Дарвином.

Но если авторы приключенческих романов и ученые всегда были готовы прощать Дампира, современные джорджи фишеры его терпеть не могут. В начале 1900-х годов в родном городе Дампира обсуждался вопрос о размещении памятной таблички в его честь. Один благочестивый гражданин заявил, что «этого пирата и негодяя давно надо было повесить» (sic!). Критики нашего времени идут еще дальше. Они заявляют, что научные достижения Дампира, сколь бы ни были значительными, просто прокладывали дорогу колониализму и, следовательно, являются преступлением перед человечеством.

Надо признать, и то и другое имеет смысл. Дампир был подонком и выдающейся личностью, мерзавцем и образцом для подражания. Его работы внесли вклад в развитие многих областей науки, существовавших в то время, – в навигацию, метеорологию, зоологию, ботанику, – и одновременно он совершал недостойные поступки. Как заметил один биограф, «Дефо, Свифт и все прочие обязаны Дампиру не только как ролевой модели. Не погрешив против истины, можно сказать, что они обязаны этому человеку всем духом нового времени».

Увы, новое время принесло с собой новые злодеяния – в частности, рабство. На первый взгляд между наукой и рабством мало общего. Но они оказались важнейшими силами при формировании современного мира, историки начинают признавать их взаимовлияние – и с этим неприятным фактом нам приходится жить.

2. Рабовладение: падение энтомолога

В октябре 1771 года англичанин Генри Смитмен отправился в Сьерра-Леоне, имея все основания надеяться, что экспедиция окажется триумфальной. Ему было двадцать девять лет – прекрасный возраст для натуралиста: достаточно зрелый, чтобы иметь опыт, и достаточно юный, чтобы любить приключения. А с учетом того, какие в те годы привозили в Англию со всего света диковинные образцы флоры и фауны – орангутангов и жуков-голиафов, венерину мухоловку и «летучих кошко-обезьян» (т. е. белок-летяг), – у него были большие надежды, что и его в Африке ждут великие открытия.

Не теряя времени даром, Смитмен со своим помощником начал собирать коллекцию прямо на борту корабля, раскинув над палубой сетки, в которые попадали бабочки и саранча, занесенные ветром в море. Надо признать, большинство экземпляров вскоре были съедены муравьями и тараканами, коих водилось в изобилии на их грязном судне с соответствующим названием «Флай» («Муха»). Однако всегда жизнерадостный Смитмен быстро придумал обходной маневр. Разложив образцы на бочке с ромом, он обнаружил, что испарения отпугивают паразитов. Он записал это в своем дневнике как «полезный совет для натуралистов».

13 декабря «Флай» подошел к берегам Африки. Корабль бросил якорь на одном из островков архипелага Иль-де-Лос, в прибрежном центре торговли слоновьими бивнями и древесиной. Смитмен описал эти места как «маленькие гористые острова, покрытые деревьями и кустарниками». Он мог быть вполне доволен: конец не самого комфортного плавания, начало научной работы. Но Смитмен почувствовал напряженность, уже сходя по трапу. Дело в том, что острова были далеко не только рынком предметов роскоши. Это были острова цепей и хлыстов – эпицентр атлантической работорговли.

Смитмен еще до того, как отправиться в плавание, знал, что фоном его экспедиции будет рабство. Он был убежденным противником рабства и, расписывая будущую поездку перед своими спонсорами, поклялся рассказать правду об «этом малоизученном и неверно представляемом народе – о неграх». Но даже при подобной установке он был потрясен, увидев своими глазами, что такое рабство.

После прибытия на Иль-де-Лос Смитмен с несколькими приятелями из числа пассажиров посетили работорговый корабль «Африка». Смитмен ощутил сильный удар по нервам, еще не поднявшись на борт. Он писал: «С некоторого расстояния до наших ушей донеслись смешанные звуки человеческих голосов и звяканья цепей. Это ‹…› вызывает у восприимчивого человека невыразимый ужас». Мужчины-рабы на палубе были обнаженными, возможно, из соображений гигиены, женщины – в одних набедренных повязках. Особенно взволновал Смитмена вид двух женщин, которые среди всего хаоса кормили своих младенцев грудью; он написал, что никогда не видел «такой скорби на человеческих лицах». Остальные члены его группы бродили по кораблю и оживленно переговаривались, словно на прогулке по саду, а Смитмен все оборачивался на этих матерей. «Они, несомненно, лили бы слезы, – добавил он, – если бы у них оставалась надежда на сочувствие или оставались какие-то силы. Меня охватили тысячи грустных мыслей, и я почти не принимал участия в общем разговоре».

Он также встретился с капитаном «Африки» Джоном Титлом. Титл был злодеем даже по стандартам работорговцев, и эта особенность через несколько лет стала причиной его ужасной смерти. Титл уронил за борт свою шляпу и приказал маленькому чернокожему мальчику прыгнуть за ней. Мальчик отказался – он боялся акул и не умел плавать. Титл вышвырнул мальчика за борт, и тот утонул. Если бы это был мальчик-раб, никто бы, скорее всего, даже не упрекнул капитана. Но Титл погубил сына местного вождя, который потребовал компенсировать утрату бочонками рома. Титл послал ему несколько бочек, но заполненных не ромом, а «содержимым из бадей, которыми пользовались рабы», вероятно, с экскрементами. Разъяренный вождь захватил капитана и заковал его в цепи. Затем он морил его голодом и подвергал жестоким пыткам, пока тот не испустил дух под торжествующие вопли местных, которых не в меньшей степени воротило от дерьма Титла.

Несмотря на репутацию Титла как садиста (а может, благодаря ей), работорговые компании с удовольствием вручали ему жизни своего «груза». «Африка» могла принять на борт порядка 350 рабов, но незадолго до прибытия Смитмена Титл затолкал в трюмы 466 душ и отправился на Карибы. В пути скончались восемьдесят шесть мужчин, женщин и детей.

К облегчению Смитмена, его экспедиция вскоре покинула Иль-де-Лос и отправилась к острову Банс, у материкового побережья Африки. Но и здесь нельзя было скрыться от рабства. Банс был странным, почти шизоидным местом, его описывали как наполовину невольничий порт, наполовину «загородное поместье», оборудованное даже полем для гольфа с двумя лунками. Форт был укреплен шестнадцатифутовыми стенами и пушками – неплохая защита от набегов пиратов типа Дампира.

Работорговцы на Бансе, всегда жадные до новостей из дома, прицепились к Смитмену и засыпали его вопросами. Если бы они были одеты как типичные работорговцы, они бы носили клетчатые рубахи и черные платки, повязанные вокруг шеи или на поясе. Смитмен несколько минут оживленно рассказывал им про Англию, но, как только его спросили о цели путешествия в Африку, он скис. Интерес Смитмена к естествознанию вызвал гомерический смех. Как заметил один из работорговцев: «Сколько ни живи, всегда узнаешь что-то новенькое. Только подумать – кто-то может проделать путь в пару тысяч миль, чтобы ловить бабочек и травки собирать!» Некоторые стали открыто высмеивать Смитмена.

Он фыркнул и перестал с ними общаться, утешая себя тем, что он, в отличие от этих людей, которые приехали в Африку, чтобы продавать в рабство женщин и детей, прибыл сюда как ученый, чтобы продвигать науку на благо человечества. Он не имеет ничего общего с этими варварами.

Впрочем, оказалось, что такое превосходство поддерживать непросто. Направляясь в Африку, молодой натуралист не только стремился к чему-то, но и бежал от чего-то – от прежнего Генри Смитмена. Прежний был бедняком, безуспешно пытавшимся выбиться в люди, – тем, кого ему очень хотелось забыть и оставить в Англии навсегда. Эта экспедиция знаменовала собой дебют нового Смитмена – джентльмена-натуралиста. Сильно напоминая этим Уильяма Дампира, он считал, что наука – лучший способ создания для себя лучшей жизни. Отвергая работорговцев, он тем самым отвергал и их мораль, и их низкое положение в жизни.

Впрочем, в итоге стремление Смитмена утвердить себя как ученого оказалось сильнее его нравственных принципов. Он был против рабства, но оно настолько пронизывало всю экономику Сьерра-Леоне, что ему вскоре пришлось приобретать провизию и оборудование через тех же работорговцев. А спустя некоторое время он занялся и более неприглядными вещами. И чем больше втягивался, тем больше чувствовал необходимость защищать своих торговых партнеров и, соответственно, себя самого. Это можно было предсказать: сработали базовые принципы психологической защиты. Я хороший человек и никогда не буду иметь дело с плохими людьми. Следовательно, люди, с которыми я имею дело, не могут быть настолько ужасны. Но путь рационального объяснения, на который ступил Смитмен, оказался гораздо более скользким, чем он мог представить.

На фоне всех злодеяний работорговли нравственное падение одного энтомолога типа Смитмена вряд ли можно подать как трагедию (об этом можно было бы и не говорить, но, с учетом обвинений на эту тему, стоит подчеркнуть: жертвами здесь выступали африканцы, а не белые европейцы). Жизнь Смитмена достойна изучения, потому что его биография проливает свет на один важный аспект раннего периода развития науки, который упускается из виду большинством ученых – а именно, на тесное переплетение науки и рабства. Более того, история Смитмена показывает, насколько легко рабство могло извратить нравственные принципы даже самых искренних, действующих из лучших побуждений людей. Во время его пребывания в Сьерра-Леоне работорговля была не фоном, а определяющим фактором жизни. И этот фактор мало-помалу, шаг за шагом исказил его нравственные принципы до неузнаваемости.

Рабство – явление столь же древнее, как сама цивилизация, но трансатлантическая работорговля в 1500–1800-е годы отличалась исключительной жестокостью. Называют разные цифры, но в результате войн и набегов по меньшей мере 10 миллионов африканцев попали в рабство, и примерно половина погибла по пути к портам или во время океанских плаваний. Но статистика не может передать зверства, творившиеся на кораблях, перевозивших невольников. Мужчины, женщины и дети в кандалах содержались в трюмах, где царили такая жара и вонь, что от человеческих испарений у тех, кто заходил туда, случались приступы рвоты. Малыши иногда натыкались на импровизированные нужники, падали и тонули там. Свирепствовали инфекции, и больных часто выбрасывали за борт, чтобы не заразить других (известно, что за кораблями с невольниками следовали акулы в поисках легкой добычи). За неповиновение рабов тоже бросали акулам или подвергали еще более жестоким карам. В 1720-е годы после одного неудавшегося бунта на борту капитан заставил двух зачинщиков убить третьего и съесть его сердце и печень.

Так почему же ученые присоединялись к этим кошмарам? Из-за доступа. Европейские правительства время от времени финансировали научные экспедиции, но в ту эпоху подавляющее большинство кораблей, посещающих Африканский и Американский континенты, были частными, и ходили они преимущественно по так называемому золотому, или торговому, треугольнику. На первой части маршрута из Европы в Африку доставляли оружие и промышленные товары; оттуда везли рабов в Америку, и на последней трети в Европу попадали сахар, кофе, табак, красители и прочая экзотика. Помимо этих маршрутов шансы оказаться в Африке или Америке были ничтожны. Натуралисты, решившие попасть в эти земли, должны были договариваться с капитанами кораблей – работорговцами. По прибытии они тоже оставались в широком смысле зависимы от работорговцев: только они могли обеспечить продовольствие, снаряжение, местный транспорт, почтовое сообщение.

Натуралисты, которые оставались в Европе[6], тоже получали выгоду от работорговли. Во многих случаях они поручали сбор образцов членам экипажей торговых судов, преимущественно хирургам[7], которые имели научную подготовку и много свободного времени на берегу – пока остальные занимались продажей рабов и закупкой товаров. Собранные экземпляры – страусиные яйца, змеи, гнезда, ленивцы, раковины, броненосцы – перевозились в Европу на невольничьих судах и в итоге занимали свои места в исследовательских институтах или частных коллекциях. Карл Линней – отец таксономии и один из самых авторитетных биологов в истории – опирался на такие коллекции, когда создавал свою монументальную Systema Naturae в 1735 году, труд, где была представлена система наименования «род – вид» (Tyrannosaurus rex, Homo sapiens), которой мы пользуемся по сей день. В целом такие коллекции были «большой наукой» своего времени – централизованными хранилищами, незаменимыми для научных проектов. И все они опирались на инфраструктуру и экономику рабства.

Тем не менее Генри Смитмен думал, что сумеет обойти это нравственное болото. Не известно ни одного портрета Смитмена, а одно из немногих сохранившихся его описаний весьма загадочно: «Высокий, худой, энергичный и очень интересный, но не красавец». Мальчиком он любил собирать ракушки и насекомых, но формальное образование оборвалось после того, как его наставник, викарий, покончил с собой. Смитмену приходилось заниматься изготовлением и обивкой мебели, он работал страховым агентом, продавцом спиртных напитков, репетитором. Молодой человек всюду терпел неудачи, и казалось, что у него нет никаких перспектив. Новая дорога в жизни открылась для него летом 1771 года, когда врач и ботаник по имени Джон Фотергилл объявил о подготовке естественно-научной экспедиции в Сьерра-Леоне. Фотергилл был квакером и убежденным противником рабства. Тем не менее он поступился принципами и направил Смитмена в рабовладельческую колонию, потому что в Сьерра-Леоне никаких других поселений не существовало – выбирать было не из чего.

Несмотря на собственные сомнения относительно рабства, Смитмен ухватился за предложение, потому что в те времена занятия наукой были уже проторенным путем в джентльменское общество. Одним из стимулов был социальный. Если ученый преуспеет, его могут избрать в престижное Королевское общество. Были и экономические стимулы. Каждый из трех главных спонсоров Смитмена вкладывал по сто фунтов (12 000 долларов на сегодняшний день) в финансирование экспедиции. За это они могли забрать себе на сто фунтов образцов из тех, что он отправит домой. Все остальное Смитмен имел право продать для собственной выгоды. Подобные договоренности были не редкостью для честолюбивых молодых ученых из бедных семей. Восемьдесят лет спустя Альфред Рассел Уоллес, соавтор теории эволюции через естественный отбор, будет участвовать в подобном мероприятии в Малайзии[8].

В январе 1772 года, через несколько недель после прибытия в Африку, Смитмен подобрал себе жилье на Банановых островах – кластере из двух с половиной песчаных отмелей у побережья Сьерра-Леоне (во время прилива там обычно три острова, а при отливе обнажается перешеек между двумя из них – таким образом, можно считать два с половиной). Здесь он провел несколько недель, приходя в себя после приступов малярии, а потом решил встретиться с губернатором островов, колоритным человеком по имени Джеймс Кливленд[9].

С благословения Кливленда Смитмен выстроил на острове большой дом в английском стиле с садом. Кливленд также обеспечил Смитмена женой. Юная женщина – по оценке Смитмена, лет тринадцати – была дочерью местного вождя. Смешанные браки такого рода были распространены в Африке, но Смитмен, в отличие от многих европейцев, пришел в восторг от своей жены. «Свадебная церемония была отмечена сотней выстрелов из пушек на берегу ‹…› и по этому случаю забили единственного на много миль в округе быка, – похвалялся он одному из своих спонсоров. – Моя маленькая Брюнетта со своей курчавой макушкой лежит в постели рядом со мной… Боже! Кажется, я люблю ее! У нее формы как у Венеры Милосской, с двумя маленькими, подрагивающими, танцующими холмиками на груди». Такое проявление нежности поразительно. Большинство европейцев желали от своих женщин секса, кормежки и ничего более.

Женитьба на дочери вождя означала для Смитмена, безусловно, покровительство и защиту. Это, в свою очередь, позволило ему набрать местных свободных африканцев в качестве проводников и начать научные экспедиции. В основном такие экспедиции представляли собой вылазки в окрестности и сбор растений и животных для отправки в Англию. Там их препарировали и классифицировали согласно таксономической системе Линнея – доминирующей парадигме того времени. Но Смитмен не ограничился только такой деятельностью и впервые занялся изучением экологии и поведения животных на примере легендарных термитников Западной Африки.