Цвет твоей крови

Что хуже всего, он говорил без злости и даже без злорадства – веско, рассудительно, с этакой крестьянской сметкой, словно будущий урожай прикидывал. Честное слово, было бы легче, начни он орать, что ненавидит красных и всю советскую власть…

– Ах вот оно что, – сказал я со всей язвительностью, на какую был способен. – Полагаешь, немцы вас будут салом с салом кормить?

– Не полагаю, – сказал он все так же рассудительно. – С чего бы вдруг? Однако жизнь, полагаю, наступит совершенно другая. Немцы колхозов не одобряют, значит, будут раздавать землю крестьянам. Понятно, что-то себе возьмут, как же без этого, но и люду немало останется, сколько тех немцев…

– Ах вот оно что, – сказал я. – Если прикинуть… В коллективизации ты явно был не хлопцем, а здоровым парнем… У папаши, наверно, землицы было преизрядно? Столько, что до сих пор жалко?

– Мимо мишени, лейтенант, – спокойно сказал Комод. – Земли у него было не много, не мало. Столько, что и под раскулачивание не попал, но в колгосп[2] нас, ясное дело, загнали. А теперь есть нешуточная надежда и старую вернуть, и новой прирезать. Раньше как-то случая поговорить не было, кто откуда… Ты, по тебе видно, городской?

– Городской, – сказал я сквозь зубы.

– Вот… Значит, деревни не знаешь. А у крестьянина испокон веков одна мечта: как бы не только нынешнюю землицу не потерять, но и новой добавить. Даже Сталин как-то сказал на людях: мужик, мол, на все на свете смотрит с точки зрения землицы – добавят или убавят? Ну головастый же человек, хоть и перехитрили его, судя по всему, немцы. Думаю я, во всех странах, где крестьяне есть, мужик так именно и думает. Вот и решили жизнь обустраивать. Доберемся домой околицами, зброю[3] припрячем, форму либо спалим в печке, либо в навозе закопаем и заживем спокойно. У меня жена и двое по лавкам, у Тараса нареченная, ждать обещала, и девка такая, что непременно дождется. Крепко я сомневаюсь, что от немца будут обиды. Немцы – культурная нация. У меня отец в ту войну два года был в плену в Германии, так до сих пор добром вспоминает. Работал у справного хозяина, за одним столом с хозяевами ел, на перине спал, как помещик. Я, когда стал постарше, понял по некоторым намекам за самогоном с его друзьями, что он еще и хозяйскую дочку в сарае валял с полного ее согласия. Вот и я надеюсь, что от культурной немецкой нации ущерба не понесем, наоборот, жить будем, как люди, не за палочки в журнале работать, а для себя и деток…

– Ну-ну, надейся, – хмыкнул я. – Понадеялась свинья, когда ее на свадьбу звали, что ее плясать зовут…

– Глупости говоришь, – сказал Комод словно бы даже с превосходством. – Нечего человека со свиньей равнять, свинья для сала и существует, а человек, если честно работает, достаток приобретает… Лейтенант, давай с нами? Честью предлагаю, без задней мысли. Что тебе теперь эта армия? Старая граница рухнула, а новая неизвестно когда образуется. Деревня у нас большая, не захолустная, даже электричество есть, и райцентр в паре всего верст, там железная дорога и кино… Девки у нас одна другой краше, а вот парней страшная нехватка из-за мобилизации. Подберем тебе красивую, работящую, покладистую на характер… Ты ведь, говорил, неженатый? Даже если походил по девкам, все равно не знаешь, как это приятственно – с молодой женой постельку мять. Пахать-сеять ты, конечно, не умеешь, да мало ли в деревне других ремесел? Вот у тебя значок кавалерийский, значит, с конями обращаться умеешь. Только ты теперь не красный кавалерист, про которых былинники речистые ведут рассказ, – а непонятно даже и кто. А в деревне со знанием коней не пропадешь. А, лейтенант? Ты подумай, я не тороплю…

– А нечего тут думать, – угрюмо отозвался я. – Я присягу принимал. И вы ведь тоже…

– Принимали, – сказал Комод. – Только кто ж виноват, что нас запихнули в ситуевину, когда присягу, хоть ты лоб себе разбей, не выполнишь? Честное слово, мы б с Тарасом и в мыслях не держали до дому подаваться… Если б были окопы, где все б сидели, да с пушками и пулеметами, да с танками, да с «ястребками» в небе. Только не получилось никаких окопов. Танков на обочинах видели с дюжину – и все они не немцами спаленные, а танкистами брошенные, целехонькие. «Ястребок» видали только один, и тут же на него немцев штук несколько навалилось, враз запалили… Слаб оказался Иосиф Виссарионович, все пшиком обернулось… Значит, не идешь? Ну, сам себе дорогу выбрал, нечего тут речи разводить… Тарас, прихвати жаренину, только лейтенанту кусок оставь, чтобы ноги не волочил…

Молодой, придерживая одной рукой направленную на меня винтовку, присел на корточки, снял прут с рогулек и переправил гусятину в противогазную сумку. Комод сказал спокойно:

– Ну, не поминай лихом, лейтенант…

Оба отступили в чащу, вполоборота, держа меня на мушке, – и, когда пропали с глаз, судя по треску веток и кустарника, припустили бегом, чтобы оказаться от меня подальше. Я не шелохнулся. Бесполезно было. Даже вспыхни у меня желание догнать их и всадить по пуле за нарушение присяги и дезертирство, к тому же с боевым оружием, – где их искать, и пытаться нечего. Говорится же, что у беглеца сто дорог, а у погони – одна…

(В сорок четвертом я попал в Белоруссию, служить на границе с Польской Народной Республикой. И поинтересовался судьбой той деревни – Комод сказал ее название. Судьба ей, как и сотням других деревень, выпала незавидная – немцы ее в сорок втором спалили дочиста, угнали в Германию тех, кто помоложе, а остальных, кто не успел убежать в лес, расстреляли. Культурная нация, ага. Вполне могло оказаться, что и те двое попали под раздачу. Никакого злорадства я по этому поводу не испытал – сами себе дорогу выбрали, что тут скажешь…)

Благородно мне оставили четвертушку гуся, причем с ногой. Не раздумывая долго, я отломил бо`льшую часть и съел без хлеба и соли, обглодав и обсосав косточки. Остаток завернул в лопух и упрятал в карман галифе – просалится карман моих шикарных синих бриджей, да что теперь их беречь…

Вытерев лопухами жирные руки, напился впрок из ручейка и зашагал на восток, уже бодрее, чем до того, – неплохо подзаправился. Понемногу шум на большой дороге становился все тише, а там и вовсе пропал – определенно я забрал влево, как бывает с человеком без компаса в лесу без тропинок. Шагал, и в голову поневоле лезли разные мысли…

Прежде всего я гадал о судьбе друзей-товарищей в зеленых пограничных фуражках. Уж они-то ни за что не стали бы драпать на восток. После войны стало известно, что так оно и произошло, достойно встретили немца войска товарища Берии, занявшие оборону еще в ночь перед немецким нападением. Вот только об участи многих застав, отрядов и комендатур мы ничего не знаем до сих пор и никогда уже не узнаем – живым оттуда никто так и не вышел…

Подумав тревожно о людях, я подумал и о своем Абреке – с ним-то что приключилось? Комод не на пустом месте назвал меня «красным кавалеристом» – я им и был. В городе у нас был ипподром, и давно, еще до того, как я вошел в пионерский возраст, там сколотилась группа мальчишек (было и немного девчонок), которые там пропадали, за что иногда получали дома втык – когда это шло в ущерб выполнению домашних заданий и чтению книг. Убирали в стойлах, а потом нам доверяли и поить коней, и чистить скребницами. Все, кто работал на ипподроме, относились к нам хорошо, если видели, что это не минутный каприз, а серьезное увлечение. Иногда доверяли даже немного проехаться верхом – в виде особого поощрения. И многие из «юных кавалеристов», как нас кто-то прозвал, достигнув призывного возраста, стремились как раз в кавалерию – и многие попадали. Вот и я, прикипев душой к коням, когда подошел мой год, попросился в «синие петлицы». В военкомате я был такой даже не десятый, но капитан рассудил иначе – и петлицы мне достались не синие, а зеленые, направили в Харьковское кавалерийское пограничное училище. Там я и заслужил значок «Ворошиловский конник» – гораздо более редкий, чем «Ворошиловский стрелок». Он и теперь красовался у меня на гимнастерке рядом с «Ворошиловским стрелком». До войны их разрешалось носить на гимнастерках, но после начала войны они как-то быстро с военной формы исчезли. Нет, не было запрещающего циркуляра – просто-напросто как-то и неуместно показалось носить посреди грохотавшей войны мирные значки довоенного, во многом беспечного времени…

Потом лес стал редеть, и я вышел к довольно широкой, наезженной дороге. Почва здесь была песчаная, дожди давно не шли, и следы легко читались – пограничник должен уметь разбираться во всевозможных следах. Больше всего их было от копыт и тележных колес, но среди них виднелись и оставленные безусловно автомобильными шинами – одним-единственным автомобилем, явно тут проходила не колонна, а одинокий самоход, очень похоже, что не грузовик или легковушка, а тяжелый бронеавтомобиль, типа БА-10.

После недолгого раздумья я и двинулся по дороге – она вела на восток, пусть и не прямехонько, а с некоторым отклонением к северу, но не особенно большим. Разумеется, непонятно было, иду я к деревне или от деревни (такая дорога свидетельствует, что неподалеку есть деревня, очень возможно, и немаленькая), – откуда на такой дороге указатели и таблички? Но, в конце концов, передо мной стояла самим собой поставленная задача – не людей искать, а продвинуться как можно дальше на восток. Впрочем, если места достаточно оживленные, может, и удастся разузнать обстановку. Лишь бы там не было немцев, казавшихся уже вездесущими…

А там меж деревьями показалась и околица, первые деревенские дома. Вот тут следовало держать ухо востро, чтобы не попасть как кур в ощип… Присмотрев местечко, где подступавший к околице лес был погуще, я укрылся за толстой елью и стал наблюдать в четыре глаза, слушать в четыре уха.

Определил я правильно: через пару домов от крайних стоял бронеавтомобиль БА-10, серьезная машина на трех осях, с танковой пушкой в башенке. Калибр я с ходу определить не смог (он мог быть и тридцать семь миллиметров, и сорок пять), но такие подробности были мне совершенно ни к чему. Гораздо интереснее другое: башенный и бортовой люки распахнуты настежь, и по броневику, азартно перекликаясь, лазают с обезьяньим проворством с полдюжины босоногих мальчишек. Двое гордо восседают на башенке, один подтягивается на стволе пушки, как на турнике (башня повернута так, что пушка смотрит в сторону), а еще двое – мать же твою! – вертят в руках снаряд от пушки. Хорошо еще, просто разглядывают, но если один из огольцов трахнет камнем по капсюлю…

В том доме, возле которого стоял бронеавтомобиль, возилась в огороде женщина, не обращая никакого внимания на забавлявшихся со смертоносной штуковиной ребятишек. Она была ко мне спиной, но, судя по оплывшей фигуре, уже в годах. В доме слева мужик лет пятидесяти лениво что-то делал с тележным колесом. Доносился, так сказать, повседневный собачий брех. Поблизости слышался стук топора – судя по интервалам между ударами, рубили дрова. Наконец, слева щипал травку табунок гусей. Судя по всему – особенно последнему обстоятельству, – немцев в деревне не было, может быть, еще не появлялись вообще. Иначе бы точно не обошли вниманием гусей, наверняка и бронеавтомобиль. Капитан рассказывал: два дня назад они встретили на дороге тройку БА-10 и обрадовались было, но вовремя заметили на бортах свеженамалеванные немецкие кресты, черные с белой каймой. Укрылись в лесу, но броневики их обстреляли и покатили дальше, – а за ними тянулись грузовики с немецкой пехотой.

Положительно, деревня жила мирной жизнью, как до войны… И я решился: вышел из-за дерева и направился в деревню, предварительно все же расстегнув кобуру и продумав пути отхода – если не так возвышенно, прикинув, как в случае чего со всех ног припустить в лес.

Пацанята меня заметили – и дружно припустили вдоль по улице, только босые пятки мелькали. Снаряд те двое бросили – ну, он от сотрясения не взрывается, не то что иные артиллерийские калибры с ввинченными взрывателями… Я подобрал его и осмотрел – капсюль целый. Заглянул в броневик: там на своем месте лежали пулеметные диски, а в решетчатом ящике торчали острые головки снарядов – все на месте, только одно гнездо пустое, вот он, снаряд оттуда, лежит в пыли у моих ног. Помянул недобрым словом экипаж – машину они, предположим, бросили, потому что кончилось горючее, причина самая что ни на есть уважительная, но вот бросить снаряды там, где детвора запросто могла подорваться… Боекомплект целехонек – значит, за все эти дни с немцами ни разу в бой не вступили. Драпали, обогнав пехоту, или попросту не выпало случая повоевать? Да ну их к черту, незачем ломать голову…

Неплохо было бы прихватить с собой пулемет с парочкой дисков – но замучаешься тащить, и, что важнее, в одиночку против колонны не много и навоюешь, даже с двумя пулеметами… Так, приборная доска вдребезги разбита, сразу видно, не спеша и обстоятельно: ни одного целого циферблата, только осколочки стекла на полу, стрелки либо погнуты-вмяты, либо выломаны. Хоть об этом позаботились, моторные. Да и пулемет без замка…

Сзади раздался звонкий тенорок:

– Интересуетесь, военный товарищ в синих штанах?

Я вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки и не спеша вылез. Спрашивал старичок в поношенном пиджаке со значком давным-давно отмененного общества «Друг детей», с редкой сивой бородкой на манер всесоюзного старосты товарища Калинина. Судя по лукавой хитрованской физиономии, здешний дед Щукарь, изволите ли видеть.

Оказалось, за то недолгое время, что я осматривал нутро бронеавтомобиля, возле него собралась немалая кучка деревенских: злоязычный «друг детей», две старухи, мужик крепко за сорок, три женщины того же примерно возраста и два юнца старшеклассных годков – оба, кроме комсомольских значков (они тогда были не с профилем Ленина, а с буквами КИМ в кружочке – Коммунистический интернационал молодежи), щеголяли и неплохим набором значков других: тут и «Ворошиловский стрелок», и БГТО, и ПВХО[4]. И та женщина, что возилась в огороде, смотрела на нас, подойдя вплотную к невысокому хлипкому заборчику.

Подходили еще два мужчины и две женщины – ну форменное тебе «по улицам слона водили»… Их взгляды оптимизма не внушали: двое мальчишек, правда, таращились чуть ли не восторженно, а взрослые смотрели хмуро, недружелюбно. Навидался я уже таких взглядов за последние дни. У таких язык не повернется еды в дорогу просить. Ладно, перебедую, кусманчик гусятины есть, разве что попросить какую-нибудь баклажку или пустую бутылку под воду… Уж напиться, я думаю, дадут…

– Отступаете, значит, военный товарищ? – спросил язвительный дедок, светясь улыбочкой и поглядывая искоса на односельчан с видом успешного клоуна.

– Так сложилось, – ответил я.

– Поди, на заранее подготовленные позиции?

Тут уж я промолчал.

– В точности как в ту германскую, – сказал мужик в годах с тем напускным бесстрастием, что хуже явной насмешки. – Тоже орали все поначалу, с батюшки-царя начиная: шапками закидаем, на вилы взденем, как сноп соломы… А потом насмотрелись… Сидишь в окопе с винтовкой, а он «чемоданами»[5] забрасывает…

– Да что вы такое говорите, дядя Рыгор! – воскликнул негодующе тот из комсомольцев, что был повыше ростом. – Сравнили тоже царские времена с советскими! Красная армия, я так полагаю, разворачивается для решающего удара…

– Развернули младенца – а он обкаканный… – проворчал мужик.

Тот, что пониже ростом, спросил звенящим голосом:

– Товарищ лейтенант, а нас призывать будут? Мы в аккурат десять классов кончили в райцентре, винтовку знаем и наган, в противогазах кросс бегали…

Стоявшая рядом женщина залепила ему смачный подзатыльник и прикрикнула:

– Без тебя, сопля, повоюют!

– Без тебя успешно отступят, – поддержал глумливый дедок. – До самого до Кремля, с которого, в каком-то стихе говорится, вся земля начинается…

– Да что вы такое говорите? – воскликнул парнишка чуть ли не со слезами на глазах. – Кто ж их пустит? В Кремле товарищ Сталин!

– Может, уж не в Кремле, а в Бугульме… – проворчала та баба, что отвесила ему подзатыльник.

Видя, что готова разгореться свара, я поспешил вмешаться:

– Есть другой вопрос, товарищи. Сельсовет в деревне есть?

– Куда ж без него, – сварливо ответила воинственная баба. – Деревня большая, сельсовет полагается… Только председатель как уехал третьего дня в райцентр, так и не вертался, хоть до райцентра и девяти верст не будет… А что?

– Надо бы насчет этого что-нибудь придумать. – Я тронул носком сапога лежавший в пыли снаряд. – Их там много, ребятишки подорваться могут. Вы, я так понимаю, воевали? – повернулся я к мужику.

– Два года винтовку таскал за бога, царя и отечество, – мрачно сказал он. – Потом красные мобилизовали. Снаряд, конечно, штука опасная, это мы понимаем, да вот руки не дошли…

– К Левонтию их в колодец покидать, – предложил дедок, кивнув на близлежащий дом. – Он партийный, ему как бы и положено. В колодце-то не рванут, военный товарищ?

– Не рванут, – сказал я.

– Вот и ладненько, – кивнул дедок. – Все равно Левонтий в отъезде. Вчера запряг лошадку, посадил жену с дитем, два узла прихватил и покатил неизвестно куда. Он партийный, а партийных, слух прошел, немец крепко не одобряет…

– Надо что-то придумать со снарядами, – сказал я. – Ваши ж дети… А как с машиной было? – спросил я, кивнув на бронеавтомобиль.

– Обыкновенно, – охотно ответил дедок. – Закатила она в деревню, замолчала и встала. Один сказал сквозь зубы: горючка кончилась. Мы их не особо и спрашивали: бешеные какие-то все трое, зыркают по-звериному, за кобуру хватаются. Поесть попросили, не так чтобы по-хорошему, люд собрал того-сего от греха подальше, они и ушли своей дорогой. А что вокруг делается, военный товарищ? Вы, я так понимаю, из командиров будете? Вон Гринька вас лейтенантом назвал. А вот я, уж не гневайтесь на скудоумного, что-то ничего флотского в вас не усматриваю. Я при царе Александре Последнем службу во флоте отбывал, так только на флоте и были лейтенанты, а на суше – исключительно что поручики…

Не было никакой охоты читать ему лекцию о советских воинских званиях, и я ответил сухо:

– Теперь и на суше лейтенанты есть.

– Скажите пожалуйста! – делано изумился вредный дедок. – Вот она как жизнь меняется причудливо. И броневики раньше были гораздо ледащее. – Он посмотрел поверх моего плеча на бронеавтомобиль. – И ползучих танков в ту войну не было…

– Были, – хмуро поправил мужик. – Это у нас не было, а в других державах были. Тимоха Стус во Франции воевал с нашей пехотой, так там были железные и ползучие… С пушками.

– И тут недосмотрел проклятый царизм! – отозвался дед. – Везде были, а у нас не было, – оглянулся на комсомольцев. – Хлопцы, я ведь политически правильные речи веду?

– Правильные, – сказал тот комсомолец, что повыше, уже несколько сумрачно. Лица у обоих уже не казались мне восторженными.

– И нынешние танки, надо полагать, проворнее и основательнее тех будут? – спросил дед. – Видел я раз издали, как они по тракту шли – здоровенные, больше хаты, и башенок с гарматами[6] у них было по пять даже штук, а не по одной, как вот у этого… Лучше ведь советские танки старорежимных?

Тут чуялся подвох, но я все же кратко ответил:

– Лучше.

– Отож! – воскликнул дед. – И танки лучше, и аэропланы проворнее, а все одно который день отступают товарищи военные со всех ног…

Словно некий спусковой крючок нажал, ехидна старая, – женщины наперебой загомонили:

– Который день тянутся на восход, защитнички!

– А радио со столба орало: несокрушимая, мол, легендарная… Где несокрушимая?

– Выходит, и наши детки вот так от немца бегут, если живые?

А одна бабенка, нахально глядя мне в глаза, громко пропела:

Ворошилов на баяне,Сталин пляшет трепака.Проплясали всю РасеюДва кремлевских дурака!

Последовал общий хохот разной степени веселости. Оба комсомольца дернулись было, но, поглядев по сторонам, угрюмо молчали.

И снова:

– Так и до Москвы допятитесь!

– Сколько вас кормили? Не в коня вышел корм!

Я стоял как оплеванный – не мог найти слов, да и не помогли бы тут никакие слова. Не за пистолет же хвататься? И главное, самому непонятно: где несокрушимая и легендарная?

Не походило пока что, будто они собираются накинуться с рукоприкладством, но легче от этого не стало: слова были хуже оплеух. Я стоял, не зная, куда девать глаза, а они подступали все ближе, кричали все громче, звучали вопросы, на которые у меня не было ответов, ядовитые реплики, за которые совсем недавно насиделись бы в НКВД от зари до заката. Комсомольцы совсем сникли, а бабы – их набежало уже десятка полтора, и двое мужиков подошли, – такое впечатление, старались перекричать друг друга, доходя даже до злословия на вождей. Скорее всего, им просто представился случай сорвать на мне зло и растерянность, – но у меня и своих хоть отбавляй, и даже в сто раз более мучительных: я, в отличие от них, кадровый военный, пограничная разведка, но ни черта в происходящем не понимаю…

И тут раздался женский голос, молодой, звонкий, укоряющий:

– Да хватит вам! Насели на парня как я не знаю кто!

Все моментально замолчали, словно повернули некий выключатель. И даже торопливо расступились на обе стороны, освобождая проход ко мне. На некоторых лицах – и у язвительного старичка тоже, и у здоровенного мужика, зацепившего империалистическую, – я увидел самый натуральный страх.

Совершенно непонятно, откуда этот несомненный страх взялся, – заступившаяся за меня молодая женщина вроде бы таких эмоций вызывать не должна: не старше тридцати, а то и помоложе, красивая, темноволосая и темноглазая, со скрученной на затылке калачиком косой, одетая в точности так, как здешние, – темная юбка, не домотканая, а «городского пошива», белая блузка, простые туфли. Какая-нибудь местная советская или партийная власть? Было в ней что-то неуловимо властное – осанка, голос, взгляд… Учительница, которую уважают? Секретарь парткома? В таких деревеньках обычно не бывает ни школы, ни парткома…

Она прошла ко мне меж расступившихся (и еще подавшихся назад односельчан) с таким видом, словно их здесь и вовсе нет, остановилась передо мной в каком-то шаге, окинула с головы до ног непонятным, но явно внимательным взглядом, спросила скорее сочувственно:

– От своих отстали, товарищ лейтенант?

– Можно и так сказать, – ответил я посреди всеобщего молчания. – К своим пробираюсь.

– Понятно… – кивнула она. – Устали, наверное, и ноги сбили? Есть хотите?

– Не без этого, – обтекаемо ответил я, искренне надеясь, что не выгляжу жалким и голос звучит бодро.

– Пойдемте ко мне, – сказала она просто. – Обихожу, как смогу. У меня муж в армии, я все понимаю…

Она была красивая, и, что важнее, в ней никак не усматривалось обидного сочувствия, обидной жалости – ни в лице, ни в голосе. К тому же – жена военного. И я сказал:

– Благодарствуйте, – не без радости, что оборвалась неприятная сцена. Спохватившись, отыскал взглядом вояку Первой мировой, сказал ему: – Вы уж со снарядами что-нибудь придумайте, а то вернется детвора, опять возиться начнет, может плохо кончиться.

– Сделаем, товарищ лейтенант, – сказал он торопливо, едва ли не по-уставному. – Тотчас же сам в колодец к Левонтию покидаю. Даже если и вернется, от них воде вреда не будет…

Смотрел он при этом, что характерно, не на меня, а мимо меня, на женщину. Аллах с ним, мне только и не хватало вникать в местные взаимоотношения… Женщина пошла прочь с таким видом, словно не сомневалась, что я за ней последую, – я и последовал, догнал через три шага, пошел рядом. Спросил:

– Немцев в деревне не было?

– Не наезжали пока, – пожала она плечами. – В Жовтяны, говорили тамошние, заскакивали. Жовтяны от нас километрах в пяти. – Она показала рукой примерно на юго-восток. – Мотоциклов несколько штук и две машины вроде танков, на гусеницах, только без башен и кузова на манер грузовиков. Особого вреда людям не сделали, разве что наловили кур и гусей, сбили флаг над сельсоветом и укатили. Я так понимаю, они главными силами идут по Гомбелянскому тракту. – Она опять показала рукой. – Никто не понимает, что происходит.

– Я тоже, – сказал я, не дожидаясь вопросов, на которые не будет ответов. – Никто ничего не понимает… пока что.

– Тебя как зовут? – спросила она.

– Константин.

– Женат?

– Нет пока. – Про Наташу я упоминать не стал.

– А я Оксана. Костя, мне вот что непонятно… Ты пограничник, а значок у тебя – «Ворошиловский конник»…

Не было ничего удивительного в том, что жена военного разбирается в таких значках.

– Как тебе объяснить… – сказал я, раз уж мы как-то незаметно перешли на «ты». – Бывают пограничники пешие, а бывают конные. Вот и я такой – пограничный кавалерист, – и не удержался, вздохнул тяжко. – Видела бы ты, какой у меня конь остался, трехлеток, буденновской породы…

– Что же, ты от самой границы… отступаешь?

– От Минска, – сказал я. – Ехал из отпуска на границу, да не доехал, началось…