Жди меня, и я вернусь

Константин Михайлович Симонов

Жди меня, и я вернусь

© К.М. Симонов, (наследники), 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Чемодан

Генерал

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был – над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.Венгерское красное знамяЕго освящает в бою.И где б он ни бился – он всюдуЗа Венгрию бьется свою.Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.

1937

Однополчане

Как будто мы уже в походе,Военным шагом, как и я,По многим улицам проходятМои ближайшие друзья;Не те, с которыми зубрилиЗа партой первые азы,Не те, с которыми мы брилиЕдва заметные усы.Мы с ними не пивали чая,Хлеб не делили пополам,Они, меня не замечая,Идут по собственным делам.Но будет день – и по разверсткеВ окоп мы рядом попадем,Поделим хлеб и на заверткуУглы от писем оторвем.Пустой консервною жестянкойВоды для друга зачерпнемИ запасной его портянкойБольную ногу подвернем.Под Кенигсбергом на рассветеМы будем ранены вдвоем,Отбудем месяц в лазарете,И выживем, и в бой пойдем.Святая ярость наступленья,Боев жестокая страдаЗавяжут наше поколеньеВ железный узел, навсегда.

1938

Дорожные стихи

1. Отъезд

Когда садишься в дальний поездИ едешь на год или три,О будущем не беспокоясь,Вещей ненужных не бери.Возьми рубашек на две смены,Расческу, мыло, порошок,И если чемодан не полон,То это даже хорошо.Чтоб он, набитый кладью вздорной,Не отдувался, не гудел.Чтоб он, как ты, дышал просторноИ с полки весело глядел.Нам всем, как хлеб, нужна привычкаДругих без плача провожать,И весело самим прощаться,И с легким сердцем уезжать.

2. Чемодан

Как много чемодан потертый можетСказать нам о хозяине своем,Где он бывал и как им век свой прожит,Тяжел он или легок на подъем!Мы в юности отправились в дорогу,Наш чемодан едва набит на треть,Но стоит нам немного постареть,Он начинает пухнуть понемногу.Его мы все нежнее бережем,Мы обрастаем и вторым, и третьим,В окно давно уж некогда смотреть нам,Нам только б уследить за багажом.Свистят столбы, летят года и даты.Чужие лица, с бляхой на груди,Кряхтя, за нами тащат позадиНаш скарб, так мало весивший когда-то.

3. Телеграмма

Всегда назад столбы летят в окне.Ты можешь уезжать и возвращаться,Они опять по той же сторонеК нам в прошлое обратно будут мчаться.Я в детстве мог часами напролетСмотреть, как телеграммы пролетают:Телеграфист их в трубочку скатает,На провод их наденет и пошлет.В холодный тамбур выйдя нараспашку.Я и теперь, смотря на провода,Слежу, как пролетает иногдаЗакрученная в трубочку бумажка.

4. Номера в «Медвежьей Горе»

– Какой вам номер дать? – Не все ль                                                      равно,Мне нужно в этом зимнем городке —Чтоб спать – тюфяк, чтобы дышать – окно,И ключ, чтоб забывать его в замке.Я в комнате, где вот уж сколько летВсе оставляют мелкие следы:Кто прошлогодний проездной билет,Кто горстку пепла, кто стакан воды.Я сам приехал, я сюда не зван.Здесь полотенце, скрученное в жгут,И зыбкий стол, и вытертый диванНаверняка меня переживут.Но все-таки, пока я здесь жилец,Я сдвину шкаф, поставлю стол угломИ даже дыма несколько колецДля красоты развешу над столом.А если без особого трудаУдастся просьбу выполнить мою, —Пусть за окном натянут провода,На каждый посадив по воробью.

5. Тоска

– Что ты затосковал?– Она ушла.– Кто?– Женщина.И не вернется,Не сядет рядом у стола,Не разольет нам чай, не улыбнется;Пока не отыщу ее следа —Ни есть, ни пить спокойно не смогу я…– Брось тосковать!Что за беда?Поищем —И найдем другую.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Она ушла!– Кто?– Муза.Все сидела рядом.И вдруг ушла и даже не моглаПредупредить хоть словом или взглядом.Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода,Чернильные расплывшиеся пятна…– Брось тосковать!Что за беда?Догоним, приведем обратно.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Да так…Вот фотография прибита косо.Дождь на дворе,Забыл купить табак,Обшарил стол – нигде ни папиросы.Ни день, ни ночь —Какой-то средний час.И скучно, и не знаешь, что такое…– Ну что ж, тоскуй.На этот разТы пойман настоящею тоскою…

6. Вагон

Есть у каждого вагонаСвой тоннаж и габарит,И таблица непреклонноНам об этом говорит.Но в какие габаритыВлезет этот груз людской,Если, заспаны, небриты,Люди едут день-деньской?Без усушки, бeз утрускиПроезжают города,Море чаю пьют по-русски,Стопку водки иногда.Много ездив по отчизне,Мы вагоном дорожим,Он в пути, подобно жизни,Бесконечно растяжим.Вот ты влез на третью полкуИ забился в уголок,Там, где ехал втихомолкуСлезший ночью старичок;Коренное населеньеПроявляет к тем, кто влез, —К молодому пополненью —Свой законный интерес,А попутно с этим, еслиБыли люди хороши,Тех, кто ехали и слезли,Вспоминают от души.Ты знакомишься случайно,Поделившись табаком,У соседа просишь чайникИ бежишь за кипятком.Ты чужих детей качаешь,Книжки почитать даешь,Ты и сам не замечаешь,Как в дороге устаешь.Люди сходят понемногу,Сходят каждый перегон,Но, меняясь всю дорогу,Не пустеет твой вагон.Ты давно уже не знаешь,Сколько лет в пути прожил,И соседей вспоминаешь,Как заправский старожил.День темнеет. Дело к ночи.Скоро – тот кусок пути,Где без лишних проволочекПредстоит тебе сойти.Что ж, возьми пожитки в руки,По возможности без слез,Слушай, высадившись, стукиУбегающих колес.И надейся, что в вагонеЦелых пять минут подрядНа дорожном лексиконеО тебе поговорят.Что, проездивший полвека,Непоседа и транжир,Все ж хорошим человекомБыл сошедший пассажир.

7. «Казбек»

Я наконец приехал на Кавказ,И моему неопытному взоруВ далекой дымке в первый разВидны сто раз описанные горы.Но где я раньше видел эти двеПод самым небом сросшихся вершины,Седины льдов на старой голове,И тень лесов, и ледников плешины?Я твердо помню – та же крутизна,И те же льды, и так же снег не тает.И разве только черного пятнаПосередине где-то не хватает.Все те места, где я бывал, где рос,Я в памяти перебираю робко…И вдруг, соскучившись без папирос,Берусь за папиросную коробку,Так вот оно, пятно! На фоне синих гор,Пришпорив так, что не угнаться,На черном скакуне во весь опорЛетит джигит за три пятнадцать.Как жаль, что часто память в нас живетНе о дорогах, тропах, полустанках,А о наклейках минеральных вод,О марках вин и о консервных банках…

8. В командировке

Он, мельком оглядев свою каморку,Создаст командировочный уют.На стол положит старую «Вечерку»,На ней и чай, а то и водку пьют.Открыв свой чемоданчик из клеенки,Пришпилит кнопкой посреди стеныБольшую фотографию ребенкаИ маленькую карточку жены.Не замечая местную природу,Скупой на внеслужебные слова,Не хныча, проживет он здесь полгода,А если надо, так и год и два.Пожалуй, только письма бы почаще,Да он ведь терпеливый адресат.Должно быть, далеко почтовый ящик,И сына утром надо в детский сад…Все хорошо, и разве что с отвычкиЗатосковав под самый Новый год,В сенях исчиркав все, что были, спички,Он москвича другого приведет.По чайным чашкам разольет зубровку,Покажет гостю карточку – жена,Сам понимаешь, я в командировках…А все-таки хорошая она.И, хлопая друг друга по коленям,Припомнят Разгуляй, Коровий брод,Две комнаты – одну в Кривоколенном,Другую у Кропоткинских ворот.Зачем-то вдруг начнут считать трамваи,Все станции метро переберут,Друг друга второпях перебивая,Заведомо с три короба наврут.Тайком от захмелевшего соседаСмахнут слезу без видимых причин.Смешная полунощная беседаДвух очень стосковавшихся мужчин.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда-нибудь, отмеченный в приказе,В последний раз по россыпи снежкаПроедет он на кашляющем ГАЗеПо будущим проспектам городка.Другой москвич зайдет в его каморку,Займет ее на месяц или год,На стол положит старую «Вечерку»И над кроватью карточки прибьет.

1938–1939

Изгнанник

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.Нет хлеба, нет воды. Все взято.Земля. Он даже не успел в слезах, в пылиПрипасть к ней пересохшим ртом солдата.Чужое море билось за кормой,В чужое небо пену волн швыряя.Чужие люди ехали «домой»,Над ухом это слово повторяя.Он знал язык. Они его жалели вслухЗа костыли и за потертый ранец,А он, к несчастью, не был глух,Бездомная собака, иностранец.Он высадился в Лондоне. Семь днейИскал он комнату. Еще бы!Ведь он искал чердак, чтоб был беднейПоследней лондонской трущобы.И наконец нашел. В нем потолки текли,На плитах пола промокали туфли,Он на ночь у стены поставил костыли —Они к утру от сырости разбухли.Два раза в день спускался он в подвалИ медленно, скрывая нетерпенье,Ел черствый здешний хлеб и запивалВонючим пивом за два пенни.Он по ночам смотрел на потолокИ удивлялся, ничего не слыша:Где «юнкерсы», где неба черный клокИ звезды сквозь разодранную крышу?На третий месяц здесь, на чердаке,Его нашел старик, прибывший с юга;Старик был в штатском платье, в котелке,Они едва смогли узнать друг друга.Старик спешил. Он выложил на столПриказ и деньги – это означало,Что первый час отчаянья прошел,Пора домой, чтоб все начать сначала.Но он не может. – Слышишь, не могу! —Он показал на раненую ногу.Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу,Я должен отдохнуть еще немного.Старик молчал. – Еще хоть месяц так,А там – пускай опять штыки, застенки, мавры.Старик с улыбкой расстегнул пиджакИ вынул из кармана ветку лавра.Три лавровых листка. Кто он такой,Чтоб забывать на родину дорогу?Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,Губами осторожно трогал.Как он посмел забыть? Три лавровых                                                   листка.Что может быть прочней и проще?Не все еще потеряно, покаТам не завяли лавровые рощи.Он в полночь выехал. Как родина близка,Как долго пароход идет в тумане…. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда он был убит, три лавровых листкаСреди бумаг нашли в его кармане.

1939

Старик

Памяти Амундсена

Весь дом пенькой проконопачен прочно,Как корабельное сухое дно,И в кабинете – круглое нарочно —На океан прорублено окно.Тут все кругом привычное, морское,Такое, чтобы, вставши на причал,Свой переход к свирепому покоюХозяин дома реже замечал.Он стар. Под старость странствия опасны,Король ему назначил пенсион,И с королем на этот раз согласныЕго шофер, кухарка, почтальон.Следят, чтоб ночью угли не потухли,И сплетничают разным докторам,И по утрам подогревают туфли,И пива не дают по вечерам.Все подвиги его давно известны,К бессмертной славе он приговорен,И ни одной душе не интересно,Что этой славой недоволен он.Она не стоит одного ночлегаПод спальным шерстью пахнущим мешком,Одной щепотки тающего снега,Одной затяжки крепким табаком.Ночь напролет камин ревет в столовой,И, кочергой помешивая в нем,Хозяин, как орел белоголовый,Нахохлившись, сидит перед огнем.По радио всю ночь бюро погодыПредупреждает, что кругом шторма, —Пускай в портах швартуют пароходыИ запирают накрепко дома.В разрядах молний слышимость все глуше,И вдруг из тыщеверстной темнотыПредсмертный крик: «Спасите наши души!»И градусы примерной широты.В шкафу висят забытые одежды —Комбинезоны, спальные метки…Он никогда бы не подумал прежде,Что могут так заржаветь все крючки…Как трудно их застегивать с отвычки!Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.В резиновый карман – табак и спички,Револьвер – в задний, компас – в боковой.Уже с огнем забегали по дому,Но, заревев и прыгнув из ворот,Машина по пути к аэродромуДавно ушла за первый поворот.В лесу дубы под молнией, как свечи,Над головой сгибаются, треща,И дождь, ломаясь на лету о плечи,Стекает в черный капюшон плаща.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Под осень, накануне ледостава,Рыбачий бот, уйдя на промысла,Найдет кусок его бессмертной славы —Обломок обгоревшего крыла.

1939

Мальчик

Когда твоя тяжелая машинаПошла к земле, ломаясь и гремя,И черный столб взбешенного бензинаПоднялся над кабиною стоймя,Сжимая руль в огне последней вспышки,Разбитый и притиснутый к земле,Конечно, ты не думал о мальчишке,Который жил в Клину или Орле;Как ты, не знавший головокруженья,Как ты, он был упрям, драчлив и смел,И самое прямое отношеньеК тебе, в тот день погибшему, имел.Пятнадцать лет он медленно и твердоЛез в небеса, упрямо сжав штурвал,И все тобой не взятые рекордыОн дерзкою рукой завоевал.Когда его тяжелая машинаПеред посадкой встала на дыбыИ, как жестянка, сплющилась кабина,Задев за телеграфные столбы,Сжимая руль в огне последней вспышки,Придавленный к обугленной траве,Он тоже не подумал о мальчишке,Который рос в Чите или в Москве…Когда ужо известно, что в газетахНазавтра будет черная кайма,Мне хочется, поднявшись до рассвета,Врываться в незнакомые дома,Искать ту неизвестную квартиру,Где спит, уже витая в облатках,Мальчишка – рыжий маленький задира,Весь в ссадинах, веснушках, синяках.

1939

Поручик

Уж сотый день врезаются гранатыВ Малахов окровавленный курган,И рыжие британские солдатыИдут на штурм под хриплый барабан.А крепость Петропавловск-на-КамчаткеПогружена в привычный мирный сон.Хромой поручик, натянув перчатки,С утра обходит местный гарнизон.Седой солдат, откозыряв неловко,Трет рукавом ленивые глаза,И возле пушек бродит на веревкеХудая гарнизонная коза.Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,Они забыли там, за семь морей,Что здесь, на самом кончике России,Живет поручик с ротой егерей…Поручик, долго щурясь против света,Смотрел на юг, на море, где вдали —Неужто нынче будет эстафета? —Маячили в тумане корабли.Он взял трубу. По зыби, то зеленой,То белой от волнения, сюда,Построившись кильватерной колонной,Шли к берегу британские суда.Зачем пришли они из Альбиона?Что нужно им? Донесся дальний гром,И волны у подножья бастионаВскипели, обожженные ядром.Полдня они палили наудачу,Грозя весь город обратить в костер.Держа в кармане требованье сдачи,На бастион взошел парламентер.Поручик, в хромоте своей увидяОпасность для достоинства страны,Надменно принимал британца, сидяНа лавочке у крепостной стены.Что защищать? Заржавленные пушки,Две улицы то в лужах, то в пыли,Косые гарнизонные избушки,Клочок не нужной никому земли?Но все-таки ведь что-то есть такое,Что жаль отдать британцу с корабля?Он горсточку земли растер рукою:Забытая, а все-таки земля.Дырявые, обветренные флагиНад крышами шумят среди ветвей…– Нет, я не подпишу твоей бумаги,Так и скажи Виктории своей!. . . . . . . . . . . . . . . . . .Уже давно британцев оттеснили,На крышах залатали все листы,Уже давно всех мертвых схоронили,Поставили сосновые кресты,Когда санкт-петербургские курьерыВдруг привезли, на год застряв в пути,Приказ принять решительные мерыИ гарнизон к присяге привести.Для боевого действия к отрядуБыл прислан в крепость новый капитан,А старому поручику в наградуБыл полный отпуск с пенсиею дан!Он все ходил по крепости, бедняга,Все медлил лезть на сходни корабля…Холодная казенная бумага,Нелепая любимая земля…

1939

Английское военное кладбище в Севастополе

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.Чужие камни и солончаки,Проржавленные солнцем кипарисыКак воткнутые в землю тесаки.И спрятаны под их худые кроныВ земле, под серым слоем плитняка,Побатальонно и поэскадронноПостроены британские войска.Шумят тяжелые кусты сирени,Раскачивая неба синеву,И сторож, опустившись на колени,На áнглийский манер стрижет траву.К солдатам на последние квартирыКорабль привез из Англии цветы,Груз красных черепиц из Девоншира,Колючие терновые кусты.Солдатам на чужбине лучше спится,Когда холмы у них над головойОбложены английской черепицей,Обсажены английскою травой.На медных досках, на камнях надгробных,На пыльных пирамидах из гранатАнглийский гравер вырезал подробноЧисло солдат и номера бригад.Но прежде чем на судно погрузить их,Боясь превратностей чужой земли,Все надписи о горестных событьяхНа русский второпях перевели.Бродяга-переводчик неуклюжеПереиначил русские слова,В которых о почтенье к праху мужаПросила безутешная вдова:«Сержант покойный спит здесь. Ради Бога,С почтением склонись пред этот крест!»Как много миль от Англии, как многоМорских узлов от жен и от невест.В чужом краю его обидеть могут,И землю распахать, и гроб сломать,Вы слышите! Не смейте, ради бога!Об этом просят вас жена и мать!Напрасный страх. Уже дряхлеют датыНа памятниках дедам и отцам.Спокойно спят британские солдаты.Мы никогда не мстили мертвецам.

1939

Часы дружбы

Недавно тост я слышал на пиру,И вот он здесь записан на бумагу.– Приснилось мне, – сказал нам тамада,– Что умер я, и все-таки не умер,Что я не жив, и все-таки лежитПередо мной последняя дорога.Я шел по ней без хлеба, без огня,Кругом качалась белая равнина,Присевшие на корточки холмыНа согнутых хребтах держали небо.Я шел по ней, весь день я не видалНи дыма, ни жилья, ни перекрестка,Торчали вместо верстовых столбовМогильные обломанные плиты —Я надписи истертые читал,Здесь были похоронены младенцы,Умершие, едва успев родиться.К полуночи я встретил старика,Седой, как лунь, сидел он у дорогиИ пил из рога черное вино,Пахучим козьим сыром заедая.«Скажи, отец, – спросил я у него, —Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,Как дожил ты до старости такойЗдесь, где никто не доживал до года?»Старик, погладив мокрые усы,Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,Здесь до глубокой старости живут,Здесь сверстники мои лежат в могилах,Ты надписи неправильно прочел —У нас другое летоисчисленье:Мы измеряем, долго ли ты жил,Не днями жизни, а часами дружбы». —И тамада поднялся над столом:– Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!Но мы молчали. Если так считать —Боюсь, не каждый доживет до года!

1939

Транссибирский экспресс

У этого поезда плакать не принято. Штраф.Я им говорил, чтоб они                             догадались повесить.Нет, не десять рублей. Я иначе хотел,                                        я был прав, —Чтобы плачущих жен удаляли                           с платформы за десять…Понимаете вы, десять                           самых последних минут,Те, в которые что ни скажи – недослышат,Те, в которые жены перчатки                                       отчаянно мнут,Бестолковые буквы по стеклам                                    навыворот пишут.Эти десять минут взять у них,                        пригрозить, что возьмут, —Они насухо вытрут глаза еще дома,                                              в передней.Может, наше тиранство не все                                       они сразу поймут,Но на десять минут подчинятся                                нам все до последней.Да, пускай улыбнется! Она                                   через силу должна,Чтоб надолго запомнить лицо                                   ее очень спокойным.Как охранная грамота, эта улыбка                                                нужнаВсем, кто хочет привыкнуть                        к далеким дорогам и войнам.Вот конверты, в пути пожелтевшие,                                              как сувенир, —Над почтовым вагоном семь раз                                    изменялась погода, —Шахматисты по почте играют                                         заочный турнир,По два месяца ждут от партнера                                           ответного хода.Надо просто запомнить глаза ее,                                              голос, пальто —Все, что любишь давно, пусть хоть даже                                    ни за что ни про что,Надо просто запомнить                                 и больше уже ни на чтоНе ворчать, когда снова                          застрянет в распутицу почта.И домой возвращаясь, считая                                        все вздохи колес,Чтоб с ума не сойти, сдав соседям                                            себя на поруки,Помнить это лицо без кровинки,                                            зато и без слез,Эту самую трудную маску                                        спокойной разлуки.На обратном пути будем приступом                                             брать телеграф.Сыпать молнии на Ярославский вокзал,                                                в управленье.У этого поезда плакать не принято. Штраф.– Мы вернулись! Пусть плачут.                         Снимите свое объявленье.

1939

Механик

Я знаю, что книгами и речамиПилота прославят и без меня.Я лучше скажу о том, кто ночамиС ним рядом просиживал у огня,Кто вместе с пилотом пил спирт и воду,Кто с ним пополам по Москве скучал,Кто в самую дьявольскую погодуСто раз провожал его и встречал.Я помню, как мы друзей провожалиКуда-нибудь в летние отпуска;Как были щедры мы, как долго держалиИх руки в своих до второго звонка.Но как прощаться, когда по тревогеМашина уходит в небо винтом?И, руки раскинув, расставив ноги,В степи остаешься стоять крестом.Полнеба окинув усталым взглядом,Ты молча ложишься лицом в траву;Тут все наизусть, тут давно не надоСмотреть в надоевшую синеву.Ты знаешь по опыту и по слуху:Сейчас за грядой песчаных горбовС ударами, еле слышными уху,Обрушилось десять черных столбов.Чья мать потеряет сегодня сына?Чей друг заночует в палатке один?С одинаковым дымом горит резина,Одинаково вспыхивает бензин.Никогда еще в небе так поздно он не был.Сквозь палатку зажегся первый огонь.Ты, как доктор, угрюмо слушаешь небо,Трубкой к нему приложив ладонь.Нет, когда мы справлялись об опозданье,Выходили встречать к «Полярной стреле»,Нет, мы с вами не знали цепы ожиданья —Ремесла остающихся на земле.

1939

Орлы

Там, где им приказали командиры,С пустыми карабинами в рукахОни лежали мертвые, в мундирах,В заморских неуклюжих башмаках.Еще отбой приказом отдан не был,Земля с усталым грохотом тряслась,Ждя похорон, они смотрели в небо;Им птицы не выклевывали глаз.Тень от крыла орлиного ни разуЕще по лицам мертвых не прошла.Над всею степью, сколько видно глазу,Я не встречал ни одного орла.Еще вчера в батальные картиныХудожники по памяти отцовВписали полунощные равниныИ стаи птиц над грудой мертвецов.Но этот день я не сравню с вчерашним,Мы, люди, привыкаем ко всему,Но поле боя было слишком страшным:Орлы боялись подлетать к нему.У пыльных юрт второго эшелона,Легко привыкнув к тыловым огням,На вешках полевого телефонаОни теперь сидят по целым дням.Восточный ветер, вешками колыша,У них ерошит перья на спине,И кажется: орлы дрожат, заслышаОдно напоминанье о войне.

1939

Деревья

У нас была юрта с дырявой крышей,с поющим в щели сверчком.Мы сидели в ней в полденьи пили дымную водус консервированным молоком.Пятую ночь дует ветер с Хингана,наступают осенние дни…– Я так давно не видел деревьев!Расскажи мне, какие они?– Они очень, очень высокие,они выше этой травы,ни один двугорбый верблюдне дотянетсядо их шумящей листвы.– Листва!Но я сам забыл ее шелест,скитаясь по этим степям;большие и маленькиекусочки зеленого,прицепленные к ветвям…Деревья – их не с чем здесь сравнить,они огромные, как облака,они зеленые, как монгольский закат,и шумные, как река.А если их много,целая роща,зеленое море огня,зеленое утром,черное ночью,синее на исходе дня… —Но, прервав наши речи на полуслове,грохотдонесся из-за реки,как будто по очень глубокимухабампроехали грузовики.И сразу на желтом пустом горизонте,в белой степной пыли,круглая темно-синяя рощавыросла из-под земли.Она выросла сразу.Она выросла молча.Она выросла как стена —красивая темно-синяя роща,синяя дочерна.Ну что же, смотри на нее, любуйся,ты забыл здесь шелест листвы…Но тот, кто давно не видел деревьев,не повернул головы,он только поглубже надвинул каску:– Весь день облака и ветра,опять эти рощи на горизонте.Опять бомбежка с утра…

1939