Ей пришлось поселиться на острове, на маленьком клочке суши, окружённом водой. А хотелось жить раздольно, на равнине, в степи. Всю жизнь её терзала жажда простора, вольного ветра, солнца. В серые пасмурные дни сумерки казались вечными, а приход рассвета мнился несбыточной мечтой. Отшельница садилась у костра и подолгу смотрела на пламя, грелась его теплом и наполнялась его светом.

Но в ту зиму ей пришлось поселиться на острове, запастись терпением и ждать. Цена за её голову стала слишком высока, чтобы зимовать в городе. Снег ещё не успел укрыть стылую землю, когда странница перешла обмелевшую реку. Брод знала только она.

Снег выпал спустя неделю, и реку сковало льдом. Теперь путь на остров был открыт всякому: будь то зверь, человек или демон, но потаённые земли обрели хозяйку, и вошедшего без приглашения не ждал тёплый приём.

Однако никто не тревожил отшельницу, и она благополучно пережила половину зимовки, пока в её жизни не появился волк.

Тогда жажда солнца погнала её на материк. Чтобы утолить её, нужно было всего лишь подняться на вершину скалы, стать ближе к сонному небесному оку и глотнуть его белый свет.

Она шла медленно, ноги вязли в глубоких сугробах. Привычно оглядывая окрестности, заметила цепочку свежих звериных следов, и вдруг остановилась, увидев на белом красные капли крови. Отшельница вгляделась внимательнее и пошла по следу. Он привёл её к кустам шиповника с редкими бусинами ягод, которые не успели расклевать птицы.

Колючие ветви, засыпанные снегом, нависли аркой и закрывали от ветра, даровав последнее пристанище большому серому волку.

Зверь умирал. Сбоку, на шее, там, где его сородичи – верные и продажные городские собаки носят залысины от кожаного ошейника, зияла глубокая рана.

Увидев человека, волк оскалил пасть и глухо зарычал. Зрачки жёлтых глаз, подёрнутые поволокой боли, сузились, но грозный зверь оказался бессилен совершить свой последний бросок.

Отшельница шагнула к нему, выдернула из-за пояса клинок легированной стали, желая избавить раненого волка от медленной, мучительной смерти. Мороз крепчал с каждым часом.

Острие клинка тускло блеснуло в свете зимнего солнца, и зверь, увидев угасающим взглядом кинжал, оперся на передние лапы, силясь подняться и встать.

Волк принимает смерть стоя. Шакал елозит брюхом в пыли у ног своего мучителя – не волк. Шакал скулит, лижет руки палача, закрывает глаза в животном страхе. Волк смотрит смерти в глаза, гордо и прямо, принимая неизбежное, но не покоряясь.

И поражённая отшельница, видя гордое достоинство погибающего зверя, опустила занесённый для удара кинжал. Потом стала на колени подле волка и внимательно осмотрела рану. Главная жила оказалась цела, но зверь потерял много крови и ослабел на холоде.

Отшельница сняла с шеи толстый шерстяной платок, надкусила крепкое полотно, с силой дёрнула, разорвав на два длинных лоскута, и перевязала рану. Потом подняла тяжёлое лохматое тело, перекинула на плечо, и, оступаясь и увязая в снегу, медленно побрела обратно к острову. Подняться к солнцу в этот день она не успела.

Жилищем ей служила пещера в гранитном кряже. Белая звериная шкура завешивала вход в неё, сливаясь со снегом и делая издали неприметным для чужого взгляда. Отшельница опустила зверя на толстый войлок у очага, потёрла иззябшие руки. Отогреть бы сперва, но время дорого, и она поспешила налить в котелок воды и поставить на каменку.

Волк лежал неподвижно, дышал тяжело и хрипло, но не падал в беспамятство. Жёлтые глаза настороженно следили за движениями отшельницы. Она сбросила тяжёлый овчинный тулуп, и из старухи преобразилась в девушку – высокую, хорошо сложенную.

Она отбросила на спину длинные косы, покопалась среди горшков и коробов, стоящих у стены, нашла берестяную шкатулку. Достала толстую длинную иглу, вдела в ушко суровую нить. Положила иглу на каменку, прогрела, натянула край рукава на пальцы, чтобы не обжечься, захватила иголку, потрясла рукой, остужая, и подошла к волку, присела. Тогда и разглядел зверь её глаза – большие, чёрные, в которых было столько запрятанной вглубь тихой бездонной тоски, будто она прожила долгую жизнь и видела многое. И опустил взгляд, не в силах смотреть в глаза старухи на лице молодой девушки.

Он не бился, не рычал, лишь изредка вздрагивал, пока она зашивала рану. Отшельница не стянула ему пасть кожаным ремнём, и зверь не посмел оскалиться, обмануть такое доверие. Тонкие гибкие пальцы шили быстро и бережно, жалея, не причиняя новой боли.

Вот и всё. Девушка оглядела свою работу, наклонилась к волчьей шее, перекусила нить, взяла чистый полотняный лоскут и перевязала нетуго. После дотронулась до лохматой головы зверя, нахмурилась. Нехороший жар шёл от большого волчьего лба, и чёрный нос был сух, как скорлупа ореха.

Раненому зверю хотелось пить, и с трудом подняв голову, он полакал из деревянной миски тёплый взвар горьких трав, но когда девушка поднесла к его морде кусочек варёного мяса, волк закрыл глаза.

Низкий звучный смех эхом отозвался в сводах пещеры, и волк впервые услышал её голос.

– Ты сильный и гордый, – просмеявшись, медленно проговорила отшельница, глядя в жёлтые глаза зверя, – тебе унизительно есть с руки человека. Но хуже, обессилев от голода, упасть мордой в миску с едой! Ешь! – приказала она. – Если хочешь жить!

Волк хотел жить и покорно слизнул безвкусное мясо, царапнув шершавым языком ладонь хозяйки.

Два последующих дня он горел в лихорадке, борясь со смертью. Снаружи бушевала метель.

Отшельница сидела у огня и под завывание ветра пела длинную некрасивую песнь о злобном тролле.

Ледяные Скалы Безвременья, где Всемогущий Кронос, бог вечности и отец всего сущего, создал наш мир, виделись волку в том пении. Там жил Тролль, спокойно и счастливо, пока однажды не нашёл зеркало. И, посмотрев в него, он увидел своё уродство, и в ярости разбил о камень правдивое стекло. Налетевший ветер подхватил осколки, поднял ввысь и разнёс далеко по свету. Горе, кому соринкой попадёт в глаз малый кусочек того зеркала. Отныне мир будет видеться ему, точно из грязного окна – всей своей чёрной, безобразной стороной. Не будет в нём места гармонии, красоте, любви. Но ещё страшнее, когда такой осколок попадёт в сердце. Оно будет медленно превращаться в кусок льда. Живое, страстное, трепещущее сердце – в кусок льда…

Буря неистовствовала целую неделю, ненадолго стихая, чтобы набраться сил для нового буйства.

Волк, пережив бой со смертью и выйдя из него победителем, неподвижно лежал на войлоке и подолгу спал, восстанавливая силы. Он покорно глотал горькие зелья и ел всё, что давала хозяйка. Непогода не дозволяла далеко уходить от пещеры, но девушка держала запасы на дни, когда нельзя охотиться.

Она выкапывала из-под снега мёрзлые тушки тетеревов и варила суп с ароматными кореньями и травами, что висели большими пучками под потолком. Но жареное на вертеле мясо нравилось волку больше.

Размеренно текло время, ведя точный счёт зимним дням.

Отшельница любила своё оружие, с удовольствем точила и чистила клинки. Кинжалы, ятаган, секира и меч висели на каменной стене, и девушка подолгу любовалась красными отблесками пламени в зеркале полированного лезвия. Частенько, прогоняя скуку, она толкла в порошок кусочки древесного угля, белой, красной и голубой глины, смешивала с водой и растопленным медвежьим жиром, и получала краски. Потом затачивала ножом тонкие палочки и рисовала картины на обрывках пергамента и просто на стенах.

Странные то были картины, текли в них алые реки, резвились в их водах демоны под лучами огромного солнца, а в небе парили диковинные, свободные, как ветер, птицы.

И, что бы ни делала отшельница, она всякий раз пела бесконечную песнь о злобном тролле.

Однажды она нарисовала волка. Не серебристо-серого, а иссиня-чёрного, с красным огнём в глазах, оскаленной пастью и вздыбленной на загривке шерстью. Волку картина не понравилась – сквозила в ней тупая, безотчётная ярость, но хозяйка осталась довольна работой. Повесила рисунок в изголовье лежанки и в тот вечер пела другую песнь, о пурпурной реке в небесах, о закате, что плавит оконные стёкла. Волк слушал её тихий голос, полный затаённой печали.

Минула неделя. Буран стихал. Волк выздоравливал. Отшельница варила еду, прибиралась в пещере, выдалбливала из дерева кружки и миски, чистила клинки, рисовала картины, пела песни, но волк никогда не видел, чтобы она молилась. Ни Кроносу, ни другим богам.

Однажды утром она нашла в своих волосах вошь. Пришлось отставить начатое приготовление яда для отравленных стрел и таскать снег, чтобы натопить воды. Отшельница убрала с пола служивший ковром войлок, поставила на его место деревянную лохань и положила в очаг большой гладкий валун.

Когда вода согрелась, вылила её в лохань, в миске поменьше развела щёлок, ещё в одной заварила кипятком ядовитую чемерицу. Проворно разделась, захватила деревянным ковшом воды и плеснула на раскалённый камень. Пещеру заполнил густой, горячий пар.

Волк лежал у входа – там было не так жарко – и, положив морду на передние лапы, смотрел, как девушка раздевается и расплетает косы. Печати прошлого читались на её теле – длинные шрамы на спине и круглых ягодицах – память о хозяйской плети. С правой стороны, от плеча, через высокую грудь, к бедру спускались причудливыми цветами узоры татуировки – знака племени, которого больше не было.

Отшельница распустила волосы и внимательно рассматривала каждую прядь на просвет. Она выбрала всех вшей, что смогла достать, вытаскала гнид. Зачерпнула пригоршней горько пахнущий отвар, принялась втирать в голову. Если и проглядела какую ползучую пакость, то трава закончит дело.

Девушка перебросила вперёд волосы, склонилась над лоханью, но ощущение тяжёлого пристального взгляда заставило её обернуться. Положив морду на передние лапы, волк смотрел на неё, и в его немигающем взгляде читалось почти человеческое выражение.

– Иди спать! – коротко приказала отшельница, прогоняя не волка, а охвативший её суеверный страх.

Зверь поднялся, пошёл и лёг за очагом, в самом дальнем и тёмном углу пещеры.

А ночью волк ушёл. Когда хозяйка проснулась, его уже не было. Она сползла с травяного матраса лежанки, подошла к выходу, откинула шкуру и выглянула наружу. От пещеры тянулась по снегу цепочка звериных следов, а стужа стояла такая, что птицы замерзали на лету.

– Безумец, – покачала головой девушка, – беглец. Дороги нет!

Она опустила шкуру и, вернувшись в тепло, принялась разогревать вчерашний суп и петь длинную некрасивую песнь о тролле, которую то удлиняла, то окорачивала по своему настроению.

Глава первая.

Волк

Демира вспомнила о волке только сейчас, в вихре погони, когда напуганный запахом крови конь мчал её через лес, взметая копытами сухие листья. Чуть не год минул с той поры, уже и забыла давно, и вдруг вспомнила. Наверное, потому, что, как и волк тогда, она теперь не боялась смерти. Умереть не страшно; важно, как умереть.

Демира знала: если её настигнет та свора, что скачет позади, её смерть не будет лёгкой. Но пугало не это. У неё достанет сил вынести пытки. И на раскалённых углях стоя, она найдёт мужества плюнуть в рожи своих врагов. Но перед пытками и смертью её ждало бесчестье, и это заставляло воительницу в последних проблесках сознания гнать охваченного ужасом жеребца вперёд. Выдержать бой одна против дюжины, раненая трижды и истекающая кровью, она не смогла бы.

Они знали это и потому не посылали больше стрел. Они хотели взять её живой и оттянуться всласть, заодно и отомстить за гибель четверых из своей своры. За то, что такие меткие руки – отрубить по локоть; за то, что такие зоркие глаза – выколоть остриём кинжала, да нет, прямо пальцами выдавить! Но перед тем, за непокорность, за то, что бросала вызов богам и законам – все двенадцать пройдут по её телу!

Нет, не настигнут, не схватят! И уставший конь мчит ещё быстрее. А свора несётся следом, улюлюкает в погоне. Шакалы, загоняющие раненую лань, не знают, что скачут за нею на смерть.

Только бы не потерять сознание, не отпустить поводья! Ещё немного гонки в прозрачном, пахнущем прелой листвой лесу! Уже близок тот резкий поворот, там, у самой границы владений колдуна Арий Конрада, куда никто не смеет ступать! Уже скоро конь вынесет всадницу на скалу, обрывающуюся над рекой, и, не чувствуя тверди земной под копытами, полетит дальше, в небо, навстречу слепящему Солнцу. Свора, опьянённая погоней, не сможет сдержать коней, и сорвётся вниз, в пенный поток, на острые камни, куда сорвётся и она тоже, но после. Когда дотронется до Солнца.

Только бы удержаться в седле, не потерять сознание! Красное марево заволакивает глаза, в пробитых стрелами руках всё труднее удерживать поводья. Скрученные из сыромятной кожи, они выскальзывают из мокрых от крови ладоней. Свора всё ближе, горланит и брызжет слюной, чуя близость добычи. И уже рукой подать до спасительного поворота, когда перед глазами Демиры земля и небо меняются местами, и она валится с коня, не успев послать закату прощальный взгляд.

«Умереть достойно!» – стучало в её голове сквозь пелену забытья, но не было сил поднять налитые свинцовой тяжестью веки. Гул в ушах глушил и шелест ветра в облетевших деревьях, и шорох опавшей листвы, и пьяный хохот торжествующей своры. Нет, хохот должно быть слышно! Она-то знает, как ликуют загнавшие лань шакалы, и как должны ржать эти жеребцы, спеша расстегнуть свои прелые, вонючие портки. Но шум в голове постепенно стихал, и другие звуки не спешили проникнуть в сознание Демиры. Тишина стояла вокруг, когда боль в пронзённом стрелой левом боку вновь бросила её в сумрак забвения.

И она видела мчавшего в ад Чёрного Всадника, который даже не взглянул на неё, и свет впереди, сначала неверный, потом ослепительный, и Небесного Стража, что захлопнул перед ней Врата Вечности, и Свет иссяк.

Пробуждение сознания пришло быстро, и боли больше не было. Свет прошёл миллионами золотых нитей через её израненное тело, вдыхая в него жизнь, и Демира, тяжело вздохнула и открыла глаза.

Туманный взгляд скользнул по каменным стенам, исчерченным непонятными знаками, задержался на висящем в изголовье перевёрнутом чёрном кресте, потом на маленьком мозаичном восьмигранном окне под потолком. Сквозь него, будто вестник гостя из другого мира, падал на пол узкий трепещущий луч света.

Демира лежала в тесной комнате на жёстком ложе, мягкая коричневая шкура укрывала её ноги. Длинная тканая рубаха была надета на ней, а раны умело и туго перевязаны полотняными бинтами.

Ей оставили жизнь, над ней не надругались, кто-то обмыл и перевязал её раны – зачем? Чтобы продать рабыней на рынке ближайшего города? Тупая боль наливала тело свинцовой слабостью, но Демира помнила: рождённый свободным не смеет спать, пока плетёт из кожаных ремней ошейник тот, кто назовёт себя твоим хозяином. Нужно бежать сейчас, прежде, чем кто-то войдёт в эту комнату.

Стиснув зубы, воительница медленно поднялась с одра и встала босыми ногами на ледяной каменный пол. Подивилась беспечности своего тюремщика: в углу стоял её меч в кожаных ножнах, выгибал спинку тисовый лук, поблёскивали перья на стрелах в потёртом колчане с бахромой. Даже те два стилета, рукоятки к которым она сама выточила из кости и тщательно отполировала, лежали рядом, на полу.

Демира повесила на плечо лук, опоясалась и прицепила к поясу колчан со стрелами, взяла тяжёлый меч. От движения раскрылись и закровили раны, но это мелочи, которых не замечает волк, попавший в капкан и отгрызающий себе лапу.

Воительница открыла тяжёлую дубовую дверь и, шатаясь от слабости, вышла в узкий, длинный, каменный коридор, освещаемый двумя горевшими на стене факелами. Прошла его весь и очутилась перед другой дверью – массивной, окованной железом. Взялась за кольцо, потянула на себя, дверь тяжело поддалась, отворилась, и Демира ступила в просторный зал.

Шесть каменных колонн с высеченными на них ликами злобных химер поддерживали высокий, сумрачный свод. На чёрном мраморном полу был очерчен мелом круг, а поодаль стоял тяжёлый дубовый алтарь, покрытый пурпурного цвета материей. Вокруг него ровными линиями выстроились свечи чёрного воска, образуя собой всё тот же перевёрнутый крест.

А в конце зала, под мозаичным окном из синих и жёлтых стёкол, стоял массивный дубовый стол. Толстые старинные книги в тяжёлых медных переплётах лежали на столе, а за ним в каменном кресле застыла жуткая фигура в багровом плаще с капюшоном, который скрывал её лицо. Видна была только белая бескровная рука с зажатым в пальцах орлиным пером, взметнувшаяся вверх и замершая на мгновение, будто раздумывая перед подписанием чьего-то смертного приговора.

Демира едва успела увидеть всё это. Своды зала содрогнулись, лики химер на мраморных колоннах ожили, исказились злобными гримасами, зелёный огонь вспыхнул в каменных очах. Запах плесневых грибов и мокрой земли, вой ветра, хлопанье кожистых крыльев, скрежет когтей и демонический хохот заполнили зал. Полезли из стен скрюченные, узловатые корни. Белые тени призраков возникли из ниоткуда и заплясали у алтаря, оглашая воздух жутким завыванием. Пламя свечей, горевших перевёрнутым крестом, погасло, ветер сбрасывал со стола старинные фолианты, трепал их, вырывал листки, подбрасывал вверх, кружил в сумасшедшем водовороте и стремительно обрушивал вниз.

Страшные оскаленные морды выступили из пустоты и окружили Демиру. Она схватила меч, но невидимая сила вырвала его из рук и ударила о стену так, что дамасская сталь разбилась на мелкие осколки, точно ледяная сосулька.

Фигура в красном плаще выпрямилась и властно прокричала, заглушая рёв ветра и вой демонов:

– Стой, где очерчен мелом круг!

Демира ступила за белую линию, а облачённый в багровый плащ поднял кверху руки и прокричал что-то на непонятном и страшном языке. Будто не человек говорил, а коршун клацал клювом.

И призраки исчезли. Одним взмахом красного рукава он вернул в ад все бесчинствующие здесь тёмные силы. Звенящая тишина заполнила зал, только листочки растерзанных старинных фолиантов бесшумно кружились в воздухе.

– Кто ты? – тихо спросила Демира, обессилено опускаясь на пол и глядя на выпрямившуюся перед ней фигуру в красном, лицо которой по-прежнему скрывали складки капюшона.

– Арий Конрад, – отчётливо прозвучал под сводами зала низкий, леденящий душу голос, – магистр Ордена Сов.

Арий Конрад! Имя, повергающее в трепет всё живое от Северной Киммерии до границы Океана!

Демира вскочила на ноги, выхватила из-за пояса оба своих стилета, но движение вызвало такую острую и пронзительную боль, что тьма ступила в голову, колени подкосились, и она рухнула без чувств на мраморный пол.

Холодное прикосновение выдернуло её из темноты забытья. Она вскинула руки, вцепилась в горло незримому врагу и сжала, вложив в них все оставшиеся силы. Но твёрдые, будто железные, пальцы перехватили её запястья, и у самого уха она услышала хриплый сдавленный голос:

– Опусти руки! Клянусь водами Стикса, я не причиню тебе вреда!

Демира ни разу не слышала, чтобы нарушали такую клятву, поэтому ослабила хватку, опустила тяжёлые руки.

Мутная пелена перед глазами постепенно растаяла, и близко перед собой она увидела лицо молодого мужчины – худощавое, скуластое, с забранными назад длинными светлыми, почти белыми волосами. Красивые густые каштановые брови не смягчали застывшего взгляда светло-серых, холодных и бесстрастных, точно оловянных, глаз. Эти глаза обитателя преисподней, не мигая, смотрели на Демиру, и она с трудом подавила в себе желание снова вцепиться колдуну в горло.

– Я не причиню тебе вреда, – повторил он тем же низким, душу леденящим голосом, – позволь мне закончить начатое.

Только сейчас Демира осознала, что лежит в той же каменной келье, и перед нею призрак из зала с колоннами, только красный плащ он снял. Высокий мужчина, одетый в штаны из мягкой чёрной кожи и плотно обтягивающую грудь рубаху из тонкой чёрной материи. Затейливый амулет из волчьих клыков, птичьих когтей и кроваво-красных рубинов качнулся на серебряной цепи, когда колдун склонился над Демирой.

«Позволь мне закончить начатое», – он менял повязку на ране в её левом боку, самой глубокой, болезненной и рваной – враги нарочно высекали зазубрины на наконечниках стрел. Под рубахой ничего надето не было, но колдун не смущался её наготы, полностью поглощённый своим делом.

– Не следовало вставать так рано, – хмуро проговорил он, – сильная кровопотеря окончательно ослабит тебя, да и рана может воспалиться.

Он смочил в медном тазу тёмные мясистые листья и приложил к ране. Демира невольно дёрнулась – в боку зажгло так, словно туда насыпали кайенского перца.

– Это остановит воспаление, – пояснил колдун, накладывая поверх листьев кусок чистого полотна.

Голова кружилась, звенело в ушах, но ей важно было знать, и она спросила:

– Почему ты помогаешь мне?

– А ты знаешь, сколько стоит твоя голова в Агропе? – вопросом на вопрос ответил колдун, и таким мрачным безразличием был наполнен его голос, что Демира не сразу поняла: шутит он или говорит серьёзно.

Она облизнула сухие губы и негромко сказала:

– За то, что к жизни вернул, не благодарю. Моя жизнь нечего не стоит. А за то, что от позора спас – до конца твоим должником буду.

– Долги уже оплачены, Демира, – возразил колдун, и воительницу почему-то не удивило, что он знает её имя.

– Когда? – спросила она.

Он окончил перевязку, опустил подол её рубахи и накрыл её голые ноги шкурой. Выпрямился во весь рост, статный, сильный, безразлично-надменный.

– Той зимой, в месяц вьюжень, – ответил спокойно.

– Я не знала тебя до этого часа, – уверила его Демира, – и прежде никогда не ступала в твои владения.

– То правда, – кивнул он, – это я вошёл на твою территорию.

И, читая недоумение в глазах гостьи, пояснил:

– Ты не добила тогда раненого волка, ты принесла его на руках в пещеру, ты зашила его рану, дала ему еды и воды. Ныне я плачу тебе свой долг, а ты ничего не должна мне.

– Волк? Волк – ты? – холодея, спросила Демира, вспоминая страшные сказки об оборотнях, что сказывал долгими зимними ночами седой и скрюченный прадед в её далёком детстве.

Колдун отвернул ворот своей чёрной рубахи, низко наклонился, и она увидела белый шрам у основания его шеи.

– Узнаешь свою работу? – вопрос прозвучал насмешкой.

Она не ответила. Арий Конрад выпрямился, и на долю мига воительница успела увидеть жёлтый волчий отблеск в его холодных серых глазах.

Оборотень! Зверь! Побратим нечистой силы! Липкий ужас придавил Демиру каменной плитой к ложу, кончики пальцев похолодели, лоб покрыла ледяная испарина.

– Я не причиню тебе вреда, дитя Солнца, – в третий раз повторил магистр, – когда ты почувствуешь в себе силы сесть на коня, ты покинешь мой дом. А теперь тебе нужно выпить это, – и он протянул девушке серебряный кубок с чем-то тёмным, издающим пряный аромат.

Демира настолько была раздавлена слабостью, болью и суеверным страхом, что не нашла в себе силы приподняться. Тогда магистр поднёс кубок к её губам, но она отстранила его руку.

Красиво очерченные брови Арий Конрада сошлись над переносицей, он запрокинул голову и коротко рассмеялся.

– Ты заставила волка есть со своей руки, и волк ел, чтобы выжить. Ныне ты будешь пить с руки волка, если хочешь жить, – холодно отчеканил он и, приподняв Демиру за плечи, опять поднёс к её губам кубок с зельем.

И когда она глотала горькое питьё, ей на мгновение показалось, что не белая костлявая рука держит кубок, а огромная волчья лапа с длинными, изогнутыми, чёрными когтями.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5