Амурская сага

Но вот обоз, пополненный другими переселенцами до тридцати двух телег, из которых томских набралось с десяток, тронулся в свой героический поход. Поначалу у многих как-то не ладилось: то сбруя не подтянута, то с телегой непорядок, но вскоре неполадки были устранены, и лошади попривыкли к хозяевам, вошли в тягу. Июнь подходил к исходу, а дороге не было конца, если разбитую колею да ухабины можно было назвать дорогой. Неприветливая и глухая тайга обступала и теснила обоз со всех сторон, перекрывала солнечный свет. Дневной полумрак нагонял гнетущее состояние.

Если травянистый покров в Сибири мало разнился от российской почвенной флоры, то древесную растительность не приравнять. За Уралом уже не росли широколиственные деревья с резной листвой, зато во всей необозримости открылась тайга, и казалось, что, кроме нее, ничего не было больше на земле. По ночам слышались завывания волчьих стай.

Начались болотистые места, топи. Донимали тучи комаров, от которых не было спасения ни в дороге, ни на стоянках – чуть в сторонке от костра или без дымокура. Местность деревни Татарки, названной в честь первых жителей, запомнилась водой низкого качества, болотной и плохо пригодной для питья. Погожие дни тоже не в радость, а бедствие от оводов и слепней. Если люди как-то защищались от них одеждой и отмахивались ветками, то лошади, бедняги, были облеплены крылатыми вампирами, худели и даже слепли. Ладно хоть пауты оказались не с воробья. А тайга цвела и благоухала в свое удовольствие, на открытых местах травища и точно стояла стеной в рост человека, но радости оттого не прибавлялось.

В довершение мучений начались проливные дожди, разверзлись хляби небесные, лило непрестанно и днем и ночью. Днем укрыться никакой возможности, одежда промокала до нитки, и не просушить. Ночами прятались под телегами, покрывая их кошениной, ставили на ночь шалаши-времянки, с утра снова под водную купель. До чего суровой оказалась Сибирь, что и среди лета нагоняла прохладу! Рази было так на милой и славной Полтавщине? Непромокаемой обуви не имелось, половина обозников шли простуженными, надрывались кашлем, больше других страдали старики и детишки.

Но и этих напастей было мало для наказания упрямцев. Под дождями дороги совсем раскисли, превратились в болотное месиво. Груженые телеги вязли по самые ступицы, тогда и могучим тяжеловозам не удавалось сдвинуть их с места. Лошади выбивались из сил, падали в вязкой трясине, хотя и сами стремились вырваться из заклятой местности на чистую и сухую. В помощь животным впрягались погонщики, на руках перетаскивали застрявшие повозки, а то выстилали непроходимые участки ветвями и бревнышками. От бесконечной слякоти и плохонькой обуви у ходоков разболелись ноги, появились язвы, по телу высыпали фурункулы.

Хуже того было преодоление водных преград. На месте мелких речушек вдруг разливались бурлящие потоки, и в поисках подходящей переправы молодые парни, раздевшись, вброд исследовали русло. Случалось, их подхватывало и уносило течением, тогда на помощь терпящим бедствие всадники с берега гнали вскачь лошадей. Лошади хорошо знали воду, понимали свою задачу и умело выносили людей на берег, на глубинах пускались вплавь, оставалось только держаться за гриву.

* * *

Так день за днем – и вышли в лесостепную часть. Впереди маячил Ново-Николаевск. После революции, когда царское имя попадет под запрет, Ново-Николаевск переименуют в Новосибирск. Вдоль Сибирского тракта стали попадаться деревеньки, в коих ютились вчерашние переселенцы, только-только обживавшиеся на новых землях. Они корчевали вековую тайгу, расширяя хлебопашество, разводили скот и ставили дома. Жители с состраданием встречали изможденных обозников, сами испытавшие те же тяготы, помогали им как могли. Жившие в бедности новоселы меняли исхудавших лошадей путешественников на своих, сильных и упитанных, помогали на речных переправах, давая конных провожатых.

Затяжные дожди прекратились с началом июля. Быстро подсохли дороги, реки вошли в свои берега, установилась хорошая погода, даже ночи обдавали теплом. Наладилось дело с питанием, у местного населения подкупали свежие овощи и зелень, иногда и мясо. На ночлег вставали у воды, у озера или реки, где можно было помыться, постирать. В нетронутых степных озерах и спокойных реках рыба буквально кишела в воде, ее изобилие решило проблему питания не только на стоянках, но и запасами засолов в пути. Погода наладилась, радуя воспрянувших духом людей. Заметно убавилось количество больных, да и лошади на свежих и сочных кормах укрепились с силами. По сухим и ровным дорогам движение обоза ускорилось. Случавшиеся поломки устранялись умельцами, при надобности к ремонтным работам звали кузнеца, имевшего походный инструмент.

Семейство Карпенко переносило тяготы похода наравне с другими, хотя глубокая рана, вызванная кончиной Марийки, все так же кровоточила и остро болела. Не лучше ли было оставить ее на месте, в семье Харитины? Жили бы сестры душа в душу, да кабы знать, какая беда случится… А тут еще Николка, средний из братьев, напоролся на косу. Не зря говорят, что беда не приходит одна.

В тот день остановились табором на ночлег возле речки, в которой Николка, страстный рыболов, выявил богатые рыбные косяки. Он мигом накопал червей, на ночь наставил по заводям крючки-закидушки и переметы, а утром, чуть свет, прихватив ведро для улова, бросился к речке и в потемках с полного бега налетел босой ногой на косу, брошенную в траве одним из безалаберных обозников. Литовка – грозное оружие, настоящая сабля, вогнутая вовнутрь и насаженная на двухметровый деревянный рычаг. Когда косарь, расправляя корпус в крутом развороте, крепким хватом тянет над землей остро заточенное лезвие, вместе с высокой травой ложится срезанная поросль березняка в палец толщиной. Рана Николки была глубокой и страшной, мышцы по голени наискось распластаны до кости, повреждены сухожилия. От боли и потери крови подросток упал без сознания, лежал, пока на него не наткнулся Иван, старший из братьев.

Колю уложили на телегу, перераспределив часть груза на соседние повозки. Перевязки делали по несколько раз в день, накладывали компрессы из детской мочи – испытанного народного средства излечения. Благо, что Ново-Николаевск был уже близко, и по прибытии пострадавшего сразу сдали врачам. Те охнули при виде огромной раны и немедля приступили к операции: очистили, обработали разрезы и наложили несколько швов.

В степях – Ишимской, Барабинской и Кулундинской, одна раздольнее другой – взоры путников ласкали многочисленные озера, мирно плескавшиеся под солнечными бликами. Удивительным было разнообразие воды, то пресной в одном озере, а в нескольких саженях от него – соленой. В третьем-четвертом озере вода опять другая, горько-соленая, и так безо всякого разумения, словно Создатель заполнял водоемы, находясь в шутливом настроении.

Поселение на Оби было невелико. К семнадцатому веку отряды казаков на реке, у татар звавшейся Омар, добили хана Кучума, представлявшего когда-то Великую Татарию. С основанием русских острогов появились крестьянские поселения, с которых началось освоение приобских земель, а к началу двадцатого века сюда хлынул поток малоземельных крестьян. Первое русское село Кривощёково находилось на левом берегу реки, через него позже прошла Великая Сибирская магистраль, положив начало Ново-Николаевску.

Пока сельские врачи возились с раненым, переселенцы готовились к дальнейшему походу, закупали продукты, медицинские средства и бинты. Подковали лошадей, у которых сбились подковы. Стало известно, что ближе к восточной местности можно наткнуться на разбойничьи группы из беглых осужденных и каторжников. Для защиты от худых людей некоторые семейства приобрели охотничьи ружья. Иван и Давид, посоветовавшись с отцом, купили «крымку» – старинное ружье времен Крымской войны, рассверленное под двенадцатый калибр и имевшее боевой штуцер с откидным бронзовым затвором. С этим ружьем большой убойной силы братья позже по амурской тайге ходили и на медведя.

Время неумолимо подгоняло путешественников, ведь остановка затянулась на неделю, а лето уже готовилось к сдаче своих полномочий. Василий Трофимович уговорил медицинское начальство выписать Николая, раны которого только начали затягиваться, досрочно. Медики и сами понимали, что обоз не может задерживаться, и со всякими напутствиями и лекарствами отпустили больного восвояси. На собрании обоза, в совете которого состоял Василий Трофимович, решили всем семьям приобрести ружья и установить ночное дежурство по охране лагеря. На охрану отряжалась молодежь, умевшая обращаться с оружием. На призыв встать с ружьем для общественной безопасности откликнулись и некоторые девушки не робкого десятка.

А по широким просторам до самой линии горизонта волновался ковыль – дикорастущий злак с длинными узкими листьями, его серебристые метелки украшали однообразный пейзаж. Из метелок иногда готовили кисти, хвостики которых обколачивали молотком для ровности и гладкости побелки стен. Заменить бы те дикоросы на хлебные поля с налитыми золотистыми колосьями, и с голодными кошмарами можно было расстаться навсегда. Будет так или не будет, но затем и шел упрямый караван на восток, навстречу восходящему солнцу. А пока по степям свободно бродили непуганые стада диких коз, которых устраивал дикий злак; диковинные дрофы – птицы с длинными шеями и сильными ногами, родственные журавлю. Мяса хватало вдосталь, да и лошади по сухим неразбитым дорогам двигались легко и сноровисто.

Красноярск располагался на красивом возвышении. Енисей, рвущийся к океану с горных скатов, перед городом раздваивался двумя протоками, образуя гряду живописных островов. На левом берегу вершина горы Чёрная сопка отливала на солнце темной яшмой. Близ дороги Афонтов яр горел красным песчаником, надоумив основателей назвать город по той яркой природной достопримечательности. Обоз тянулся по улицам с деревянными тротуарами. Город хорошо спланирован, опрятен и с большим центральным парком. А как вышли обозники к Рождественскому собору, так обомлели от видения, шапки и картузы поснимали с голов, истово крестясь и кланяясь. Величав и божественен был собор, хранящий икону Рождества Богородицы; такого боголепия не доводилось видеть раньше.

В августе подошли к Иркутской губернии – опорному краю империи на востоке. Снова тайга, но оказалось, что тайга тайге рознь. Эта, открывшаяся путникам на просторах Восточной Сибири, дышала иной жизнью, где все было величественно и по-настоящему, сурово и одновременно приглядно. Опять малопроезжие дороги, гористые и затерянные в складках местности, то с крутыми спусками, где только держись, чтобы не понесло под уклон, а то с затяжными подъемами, которые надрывали и выматывали силы людей и животных. Эта местность глубоко впала в сознание Антона Павловича Чехова в его путешествии на Сахалин: «От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Что и кто в тайге, неизвестно никому… Даже жутко делается».

Другой приметой тамошних мест стали частые встречи с партиями колодников, которых вели пешими этапами на каторгу или в знаменитые иркутские централы. Встречались и женские партии осужденных. Каторжники, закованные в кандалы, своей угрюмостью и отрешенностью, бренчанием цепей и неуклюжей походкой производили на переселенцев тягостное впечатление. Арестантские партии шли под конвоем омываемые дождями и обдуваемые ветрами, без всякого прикрытия от предстоящих холодов. В селеньях охранники назначали некоторых из арестантов для сбора милостынь, тем и существовали. Сибирь была большой тюрьмой и местом ссылок. В девятнадцатом веке ссыльные составляли основной контингент сибирских переселенцев.

Глядя на арестантов, переселенцы ощущали себя едва ли не счастливыми людьми, ведь они имели главное – свободу распоряжаться судьбой, и не для них сооружен зловещий Александровский централ, что под Иркутском, о котором были наслышаны от местных жителей. Мрачное местечко, целый тюремный поселок для содержания уголовников. В двух корпусах одновременно томилось до тысячи заключенных, а по другим слухам, и все полторы. Двор был огражден кирпичными стенами с вышками для караула. Там же дома для администрации, казармы для конвойных, заезжий двор для чиновников, хозяйственные и другие постройки – и чего только не было для содержания заключенных… Невдалеке – бараки для освобожденных, которые зачислялись в рабочие команды. После появилась также пересыльная тюрьма для ссыльных, направляемых в более отдаленные уголки Сибири, откуда дальше некуда.

Удивительно, но неисправимые арестанты, отчаянные романтики и любители приключений, умудрялись вырваться из-под любой стражи, даже из Александровского централа. Сказывали, как одному из охранников среди ночи при сильном снегопаде явился образ во всем белом. Набожный охранник принял явившееся видение за ангела, спустившегося с небес вместе со снегом. Других объяснений кому-то оказаться в запретной и охраняемой зоне не могло быть. Пока стражник, позабыв обо всем на свете, крестился и молился во спасение души, от тюремной стены отделились еще два ангела, и тоже в белом! Такого нашествия белых посланцев от Бога бедняга вынести не смог и лишился чувств, предоставив «ангелам» возможность скрыться в неизвестном направлении. Наутро одну из тюремных камер обнаружили пустой, а вместе с ее обитателями исчезли белые простыни. По поднятой тревоге под стеной обнаружили подкоп, по которому «ангелы» покинули грешную тюремную землю.

* * *

По Московской столбовой дороге обоз вошел в Иркутск через Московские ворота. Первые повозки уже встали на свободном от застройки берегу Ангары, реки удивительной чистоты и красоты, а последние все еще тянулись вереницей под воротами. Такой реки досель ходокам не приходилось видеть. Уж как она переливалась глубинной зеленью да небесной синевой, то и глаз было не оторвать. А вода-то хрустальная да вкуса редкого, что не напиться, сколь ни пей. Оно и понятно, ведь по ангарскому руслу сливается не какая попало, а чистейшая байкальская вода. Здесь же в Ангару впадала другая река, Иркут, тоже не малая, истекающая из самой Монголии.

– Вот и славно, – утешались путники, – до монголов дошли, глядишь, и до Амура доберемся.

Обоз стоял на пустыре, на стыке рек Ангары и Иркута, где в середине семнадцатого века стоял отряд первопроходца Ивана Похабова. В челобитной государю он писал: «Ходил войною в зиме на Иркут-реку на братцких людей и на тынгусов… и взял в бою иркутцкого князца Нарея… и ясаку пять сороков шестнадцать соболей да лисицу бурую». В 1661 году Похабов поставил острог Иркутский, положив начало столице Восточной Сибири. Сегодня ту набережную не узнать, она облагорожена и возвеличена памятником с надписью: «Основателям Иркутска». «Иркутск превосходный город. Совсем Европа» – так отозвался о нем Антон Павлович Чехов в 1890 году.

На другой день на стоянку с большой свитой прибыл А. П. Игнатьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, в состав которой входила территория от Енисейской губернии и до Охотского моря. Целый континент. Алексей Павлович с отеческой заботой отнесся к нуждам переселенцев и дал ряд поручений. При стечении народа отслужили праздничный молебен о благополучном прибытии каравана в город. Медики развернули при лагере медпункт и произвели осмотр всех нуждающихся. Городской думой оказана помощь в приобретении продуктов и обуви. Военный гарнизон разбил для лагеря палаточную баню. В казачьих мастерских отремонтировали телеги, а пришедшие в негодность заменили на новые пароконные повозки. Переселенческий департамент тоже не остался в долгу, оказав денежную помощь каждой семье. О таких дарах переселенцы и мечтать не могли.

Сверх всего генерал-губернатор наказал казачьему атаману выделить конный отряд для сопровождения и охраны обоза вплоть до Читинской губернии, где обоз готово было принять Забайкальское войско. Казаки и рады были послужить благому делу. С началом девятнадцатого века было сформировано Сибирское казачье войско, находившееся в постоянных походах и боевых действиях с азиатскими отрядами и кочевыми племенами. Казаки держали государевы границы, а пустые земли охранять было вроде ни к чему, вот и рады были пришлому обозу из Украины. Глядишь, и другие следом пойдут.

Стоянка в гостеприимном Иркутске затянулась; покой и воодушевление царили в сердцах украинских ходоков, славных потомков Запорожской Сечи. До чего же близко и по-людски приняли их русские собратья, совсем как своих! Значит, можно будет жить в дружбе и совместной помощи с амурским населением. Ну и с Богом тогда, в путь-дорогу. Вошли в Иркутск через Московские ворота, а вышли через Амурские, возведенные в 1858 году для встречи генерал-губернатора Муравьёва-Амурского, когда он с триумфом возвращался из Благовещенска после подписания Айгунского договора, по которому левый берег Амура отошел к России.

– Вот и ладно, стало быть, идем правильно, – переговаривались путники.

Июль отсчитывал последние деньки, когда караван вышел на байкальский берег, к устью Ангары, для погрузки на баржи. На истоке реки высился Шаман-камень, от которого к левому берегу тянулась каменистая гряда, сдерживающая слив байкальской воды. О местном поселке А. П. Чехов также отозвался весьма похвально: «Станция Лиственичная удивительно напоминает Ялту». В местном порту погрузились на четыре большие баржи, и транспортная флотилия, ведомая буксирами, тяжело отчалила от западного берега. Плыли на северо-восток.

Байкал – величайшее альпийское озеро (на берегах таких озер возвышаются крутые горы). Окружающие горы придают ему живописный и величественный вид. Частые бури волнуют и будоражат озеро, поднимая волны до семи футов, гребни которых так узки и остроконечны, что малые суда легко находят в них погибель. Плыли долго, ден пять. Баржи были перегружены, буксиры малосильны, а пассажиры, не покидавшие палубы, не могли налюбоваться Байкалом. У озера много древних названий. Тюркоязычное звучание означает: «бай» – «богатый, «куль» – «озеро». Вот и получилось «богатое озеро». В китайских хрониках упоминается «Бэйхай» – «северное море». У бурят-монголов – «Байгаал-далай» – «большой водоем». Последнему варианту придал современное звучание Курбат Иванов в 1643 году, когда пришел с отрядом казаков на берег озера.

Повидали переселенцы Сибирь-матушку, померили ее ногами, дошагали, шаг за шагом, до самой сердцевины, где раскинулось священное сибирское море. Триста тридцать три реки и речки на огромных просторах бережно собирают святую водицу и несут ее в Байкал, питают сибирский водный резервуар, откуда она сливается в Северный океан Ангарой, что по-бурятски означает «щель, расщелина».

– Уж скоро неделя, как плывем поперек Байкала. Тогда сколь он тянется длиной? – спросил Василий Трофимович матроса.

– Коли берегом, то до тыщи верст, а морем покороче будет.

«Байкал-то у них морем считается, – отметил для себя Василий Трофимович, – да так оно и есть. Сибирскому размаху вынь да положь собственное море. И такая красотища сокрыта от людей, – раздумывал он, – да оно и к лучшему, не затопчут, не споганят».

Причалили выше устья реки Селенги, в небольшом порту Оймур. Разгрузка затягивалась, так как причал был малопригодным, приходилось самим ставить деревянный настил для спуска подвод и грузов. В разгрузке хорошо помогали приставленные к обозу казаки. К ночевке поставили палатки, подаренные иркутским казачеством. От Байкала шли старым монгольским трактом вверх по Селенге, где с правой руки река, а с левой – непроходимый Баргузинский хребет, еще одно крутое явление природы, и снова сплошь тайга, нетронутая, дремучая, угрюмая. Что и говорить, места дикие, опасные, где и люд разбойный похаживал, и зверь всякий, вот где казачья охрана была незаменима, да и обозники запаслись оружием не зря. Дорога тоже под стать глухомани, с долгими подъемами и спусками, то каменистая, а то упиралась в болотистые поймы. Лошади, однако, шли резво, выдерживая единый караванный строй, словно благодарили за хороший отдых на иркутской стоянке. Если в какой-то подводе случалась заминка, то лошадь сама старалась занять свое место в обозе. Подгонять не надо.

Полегчало и Николаю, над ногой которого потрудились иркутские военные врачи. Швы были сняты, и Никола ехал верхом на молодой необъезженной лошади, купленной Василием Трофимовичем еще в Тюмени. Без происшествий дошли до Верхнеудинска, как назывался нынешний Улан-Удэ – столица Бурятии. За Верхнеудинском леса стояли настоящие: сосны смотрелись крепкими и раскидистыми. Затем горы разгладились, уступая место холмистым степям. Аборигены занимались рыболовством, скотоводством и охотой. Бесчисленные отары овец заполоняли речные луга, степи и склоны холмов. В этом краю мясного изобилия цены были такими низкими, что, глядя на них, переселенцы не верили своим глазам.

Мясо жарили, варили и солили впрок. Казалось, сама жизнь улыбается людям. Буряты – северный монгольский народ, говорящий на бурятском языке с монгольскими корнями. В десятом веке баргуты и другие народности смещались из Забайкалья на запад, и территория вокруг Байкала получила общее название Баргуджин-Токум. От того названия осталась река Баргузин, впадающая в Байкал. В годы монгольского нашествия началось вытеснение баргутов, их миграция и столкновения с тайшами, вождями сибирских племен. О тех временах напоминает название города Тайшет, что ныне в Иркутской области. История вокруг нас куда ни глянь. По Нерчинскому договору произошел раздел северной зоны монгольского влияния, Забайкалье вошло в состав России, тогда как прочая часть Монголии стала провинцией Китая. Отсеченная в Восточной Сибири, северная группа монголоидов стала называться бурятским народом. Тогда-то и появились на бурятских землях русские отряды.

Обоз же шел и шел по бурятским землям, не вдаваясь в историю заселявшего их народа. По пути переселенцам попадались как переносные юрты, которые собирались из войлока, пропитанного для дезинфекции смесью кислого молока, табака и соли, так и зимние жилища в виде бревенчатых срубов без окон. В крышах зияло отверстие для освещения и выхода дыма. В одной стороне юрты находилась мужская половина, в другой – женская, по центру размещался очаг. Вдоль стен стояли лавки, сундуки. Богатые буряты строили избы по русскому образцу. В мужской одежде привлекал внимание нарядный овчинный кафтан с треугольным нагрудным вырезом, опушенным мехом. Летом носили суконные кафтаны или халаты: у бедных – бумажные, у богатых – шелковые. Мужские штаны узкие, из кожи грубой выделки. Рубашки из дабы – прочной ткани, закупаемой у китайцев. Шапки синего цвета в знак слияния их обладателей с небесами. Переходящие к оседлости сибирские народности мало-помалу принимали христианство, а кочевники предпочитали ислам и буддизм.

К сентябрю, когда дни укоротились, а ночи стали прохладнее, обоз вошел в пределы Читинской области, где произошла смена казачьего караула. Иркутский отряд сдал охранные полномочия забайкальцам. Расставание было трогательным, а у девушек, успевших полюбиться с приглянувшимися озорными и чубатыми хлопцами, сердце разрывалось от горя и печали. И дело-то молодое подвигалось к свадьбе, и родители готовы были дать благословение, да только неумолимые внешние силы рвали нежные, едва сросшиеся сердечные связующие нити.

И гнали лошадей в обратную сторону, без нужды пришпоривая их, молодые парубки, сглатывали на скаку подступавший к горлу ком. И стояли недвижными девицы, молча провожая конный отряд, пока он не исчез из вида, пока последняя слезинка не скатилась по их щекам. Отряд исполнял воинскую дисциплину, обоз шел по своему предписанию, но долго еще будут бередить память и печалить сердца повстречавшиеся в таежном походе любимые лица и светлые образы. Найдут ли они такие еще?

* * *

Степи, полустепи и гряды пологих холмов… Вдали крутые возвышения, которые местами сходились, теснили дол, выталкивая его наверх, тогда начинались долгие подъемы, тяжелые лошадям и людям, а все едино шли и шли. До Читы, столицы Забайкальского казачьего войска, начавшейся с казацкого острога П. Бекетова, добрались благополучно. В 1827 году по особым государственным соображениям острог дополнили отстроенной тюрьмой для содержания бунтовщиков-декабристов, отказавших в присяге новому государю. С того времени невзрачная деревушка, значившаяся как «плотнище», то бишь место, где сбивали плоты для сплава по Ингоде и Шилке, стала называться Читой и получила административное значение. Декабристы, получившие после освобождения статус наподобие спецпоселенцев, живо способствовали хозяйственному и культурному перерождению края. Чита стала быстро развиваться, в ней возник переселенческий пункт.

Из Читы река Ингода, неширокая и неглубокая, повела обоз за собой сотнями километров. Местность гористая, порой приходилось прижиматься к берегу. Леса хвойные, но низкорослые и тонкоствольные; в чащобе деревца тянулись к солнцу, поднимаясь стеной в условиях сурового высокогорья. Не было в них той мощи и волшебства, какие покоряли путников в Красноярье и Прибайкалье, где могучие сосны стояли на расстоянии, давая простор кустарнику, разнотравью и грибнице.