Волчий сон

– Осужденный Одинец явился, гражданин начальник.

Громко говорившие между собой офицеры замолчали и уставились на Николая. Он стоял у двери, спокойный, застегнутый на все пуговицы, без фески45. Лысый, как и положено, слегка отекший от драки. Дыхание тяжелое, тяжелый же и взгляд из-под насупленных бровей. Над верхней губой и под левым глазом – хорошо приметные старые шрамы. Плотно сжатые губы. Желваки играют под выдающимися слега скулами. Широко расставленные ноги. Руки за спиной. Слегка выдающийся живот, широкие кряжистые плечи. Толстая шея. Под клифтом угадываются мощные мышцы груди.

– Что будем делать, Коля? – замполит как старший среди присутствующих по званию заговорил первым. – Что молчишь? Есть тебе что-нибудь сказать в свое оправдание?

– Я и не собираюсь оправдываться. Что вы, гражданин подполковник, имеете в виду?

– Я тебя щас введу! Что ты нас разводить собираешься? ПЗ захотел или вышак? Получишь, если сейчас же не оформишь явку с повинной за то, что хотел замочить придурка? Получишь три года «крытки» – и на этом у нас с тобой расход. Устраивает?

– Нет, – Николай не пошевелился, – не за что мне каяться, гражданин начальник. Андрюха оклемается – сам все разгонит. А я пока помолчу лучше. Ничего говорить, а тем более писать или подписывать не буду – не проканает. Лучше сразу ведите на крестины, или напрямую – на кичу.

– Ишь, ты. Сколько ты сидишь, осужденный, что так по фене гонишь? – вмешался в разговор опер.

– А вы в личном деле сосчитайте, гражданин старолей!

– Я вам, Одинец, не старолей. Выбирайте базар.

– Так вы ж сами по фене, гражданин Юрий Иванович. Что про меня говорить-базарить!

Замполит заулыбался, глядя на молодого нервного опера в очочках. Отрядник же не улыбался, молча смотрел на осужденного. Отрядник не уважал зэков, да никто из ментов зэков не уважает, равно, как и они их. Но он с пониманием относился к Николаю, зная хорошо его личное дело, характеристики. Да и после громкого дела о расстреле прокурора и бандита какого-то заодно, он подумал тогда еще, что человек всю жизнь продержавший в руках оружие, неспроста вот так вот взял и разрядил два патрона в головы двух людей. Наверное, были же причины, наверное, так допекли мужика, что устроил приговор без суда и следствия. Да и факт того, что охотовед находится у них в зоне по расстрельной статье, якобы, по беспределу суда, наталкивала на определенные мысли. Но начальник отряда, майор внутренней службы, педагог по образованию, видел в Николае не только убийцу, но и человека. Человека принципиального и честного, хоть и вспыльчивого и взрывного. От этой вспыльчивости и отговаривал его отрядник в своих воспитательных беседах; от этой взрывности отговаривал он его после очередного его кипеша в зоне за справедливость или против беспредела тех же ментов. Отрядник знал, что Николай в принципе прав, но в зоне прав тот, у кого больше прав, впрочем, как и на воле. Только здесь это ощущается яснее и сразу, в отличие от воли, где все завуалировано под понятия «честь и достоинство», под «законность и компетентность». Здесь прямо и открыто правят две власти: сила и хитрость ментов, против силы и хитрости зэков. Закон здесь не при чем. Он и есть как дышло: «куда повернешь – туда и вышло», а куда повернуть – решает хитрость. Вот этот симбиоз силы и хитрости, наверное, со столыпинских времен, а возможно и раньше укоренившийся в местах заключения отверженных обществом людей – и есть исправительно-наказательная система. И в те далекие дни, если вспомнить «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского, и в наше время.

«Что с ним делать? – думал начальник отряда, – только, только человек начал отходить от своей одиночной замкнутости. Только вроде начал смотреть живыми глазами. Посадить его сейчас, значит опять надолго, если не навсегда, закрыть доступ к его характеру и его внутреннему миру. А „сидеть“ ему еще – ого! Натворит он еще делов! Надо бы „разморозить“ его, оттаять. Но как? Да еще эти все набежали. Стукач Погребян позвонил в дежурку, а не сообщил втихаря, как он это делал обычно. Испугался, гад, заложил раньше времени. Ну да ладно, все равно пару пачек придется ему отстегнуть из ментовского общака. Не отстанет, пока не стребует». Отрядник вздохнул.

– Товарищ, подполковник, разрешите провести предварительную беседу с Одинцом, после посещения с ним санчасти. Он тяжело дышит, видите? У него астма. Разрешите, я его свожу к медикам, успокоится, отдышится, тогда, наверное, будет смысл побеседовать. Да, Николай?

– Да, не мешало бы сейчас эуфиллина мне вколоть, гражданин начальник. Можно медиков сюда вызвать. Они подтвердят, да и так они знают, что мне нельзя волноваться, я сразу задыхаюсь и «сажусь на измену»46.

– Ты не дуркуй, Коля. Знаем мы, как ты на коня садишься – влез опер, – Пора снимать тебя с бригадиров – не заслуживаешь! И чему ты можешь мужика научить, если сам ПВР нарушаешь? Да и знаем тоже, что ты на поводу у блатных идешь, братский ход и общее приветствуешь, от блатных и шагаешь по жизни…

Николай скрипнул зубами, взглянул исподлобья на всех и, не говоря ни слова, без разрешения повернулся и пошел из канцелярии.

– Стой. Вернись. Стоять! – понеслось вслед.

Однако он молча прошел в кубрик, завалился на шконарь, подложил руки под голову. Никто не подошел, никто ничем не поинтересовался. Никому, якобы, нет дела, никому неинтересно, что там произошло и чем закончилось. А причиной всему – страх. Причиной всему – обычное безразличие к чужой беде: «Лишь бы не со мной…». Безразличие к близкому, безразличие к чужому, даже безразличие к самому себе. Под этим кажущимся безразличием легче всего спрятать и страх, и лукавство, и немощь, и ехидство, и даже радость от того, сто ближнему твоему плохо. Тишина в кубрике, каждый «занят своим делом», лишь изредка поглядывает в сторону Николая. Захочет – сам расскажет, не захочет – не стоит лезть с расспросами-интересами и нарываться на необходимость помочь или поддержать… Всякая инициатива наказуема исполнением. А человеческие, людские законы и отношения? А где они вообще?

Сегодня, что-то, стоя у окна ночью, вспомнил Наташу. Вспомнилось их знакомство в болоте Дубовок, расстрел магнитофона в дубах. Тогда она заночевала у него дома, а точнее, на сеновале с ним. Они проснулись ночью одновременно, вышли на крышу сарая. Небо было усыпано звездами. Теплая ночь, запахи ягод и созревающих яблок просто пьянил и кружил голову. А может, это яркие мигающие звезды в далеком-далеком ночном небе заставляли терять чувство реальности… Обнявшись, они сидели до самого рассвета. Разговаривали полушепотом, иногда целовались: легонько или до остановки дыхания. И не было у них секретов друг от друга, и не было больно разгоряченным губам от поцелуев. Молодость, симпатия, романтика… Лишь с рассветом, уснув под одеялом, не слышали они, как завелся во дворе мотоцикл – мама и отец уехали на работу. Проснулась Наташа в обед, когда солнце уже палило прямо над головой. Тело с непривычки болело, руки и ноги словно свинцовые. Но светло и радостно было на душе – рядом спал ее «зверобой», как она вчера ласково, но с уважением его окрестила. «Зверобоем» она его и представила вечером своим родителям, которые приняли его настороженно и даже, казалось, с недовольством. Наташа увела маму на кухню, где что-то долго ей объясняла шепотом, иногда прерываясь, уходя в коридор и вновь возвращаясь на кухню. Сквозь приоткрытую дверь своей спальни, куда она завела его после «представления» предкам, Николай не мог расслышать самого разговора, но догадывался, что речь шла о нем, о ней, о вчерашнем дне, а точнее, о вчерашних сутках, которые они провели вместе. Осторожно встав, окинув взглядом спальню, Николай подошел к столу, на котором лежал фотоальбом, оставленный Наташей ему, чтобы не скучал. Пролистав несколько страниц, услышав очередной всплеск шепчущихся эмоций на кухне, бессовестно вынул одну фотографию, закрыл альбом и бесшумно вышел в коридор. Торт стоял в прихожей на кресле возле телефона, рядом лежали гладиолусы с елочками для Наташиной мамы. Сунув ноги в видавшие виды кроссовки, Николай тихонько вышел на площадку, бесшумно прикрыв за собой дверь, и быстро спустился в подъезд по лестнице, не вызывая лифта. И лишь на улице вздохнул с облегчением. Быстро зашагал по двору мимо ватаги молодежи, обосновавшейся на детской площадке, и сразу же, завидев чужого, оборвавшей запев из популярной тогда «Машины времени».

– Вот он. Вот этот лох Наташку привел, – явно с издевкой и вызовом указал пальцем на Колю «переросток» с длинными волосами.

«Ишь, хиппи», – подумал Коля, стараясь не смотреть в их сторону, он независимой походкой пошел к арке, где светился фонарь и сквозь проем были видны огни проезжающих машин.

– Стой, парняга! Есть разговор, – окликнул Николая второй парень с сигаретой во рту и гитарой в руках. – Ты, что ли, нашу Наташу решил закадрить? Говори!

– А что она – ваша? – Николай остановился и понял, что так просто пройти не получится.

Пацаны уже повскакивали с качелей, турников, скамеечек в беседке и с наглым любопытством подступали к нему.

– Да, хороша Наташа – но и не ваша! – Опять пробасил тот, с гитарой, – а ты кто такой, и откуда будешь?

– Из Зеленки я, Коля. А что?

– А то, что Титовских здесь никогда не было и не будет. Ты – первый, ты и последний. Понял?

– Ты что, угрожаешь? – Николай вынул руки из карманов, понял, что драки не избежать, хоть он один против шестерых-семерых…

– Ты, парень, сейчас вали отсюда. Мы первый раз не тронем. Еще раз появишься – уедешь на скорой помощи. А сейчас иди, пока не наваляли тебе по полной программе. И запомни, что тебе сказано. Если хочешь – встретимся в субботу на танцах у фонтана. Меня найдешь, я – Карась, а это, – он показал на «лохматого», – Вован. Наташка ему нравится, и она будет его. Так что ты, парень, в пролете. Ну что, до встречи в субботу. Иди по добру, титовский авторитет, пока мы добрые.

Николай несколько секунд постоял, сунул руки в карманы.

– Зачем ждать субботы? Пошли «раз на раз» с любым здесь. Я готов.

– О, да ты герой, мать твою. Ну что ж, сам напросился. Получай!

Лохматый ударил первым кулаком в грудь. Не успев вынуть руки из карманов, Николай грохнулся на землю. Но только попытался встать, получил несколько ударов ногами с обеих сторон. Уставший, не выспавшийся, он пытался как-то закрывать голову, но удары сыпались один за другим. Местные, обступив его кругом, не давали ему встать, пока он не свернулся на земле, закрыв голову руками. Пнув напоследок еще раз ногой лежащего на земле Николая, ватага вернулась на детскую площадку. Из окон за дракой, а точнее – за избиением, наблюдали несколько пар равнодушных глаз… Кое-как отряхнувшись, сплевывая кровавую слюну, Николай встал и поплелся на освещенную улицу. Надо было успеть на автобус до Титовки.

«Ну что ж, суки. В субботу так в субботу. Быть большой разборке. Надо ребят собирать – одному не управиться. А вот Карася буду бить один на один. При всех – ему не прощу, суке.

Домой Николай приехал на последнем автобусе и, не заходя в дом, полез на сеновал. Здесь все напоминало о вчерашней ночи. Коля достал из нагрудного кармана помятую фотографию, включил фонарик. Так, лежа на пахучем сене, смотрел на фото и через открытую дверь – на ночное звездное небо. Так и уснул. Тогда он еще не знал и не гадал, что судьба связала их с Наташей такими сложными нитями, уготовила им такую неразбериху и путаницу чувств, эмоций, такую путаницу отношений. Но это будет потом. Причем, потом – это почти всю их жизнь. Абсолютно разную и абсолютно не связанную друг с другом, но всю жизнь, периодически сталкивавшую их потом в самых неожиданных ситуациях, обстоятельствах и местах. Но это будет потом, впереди, в жизни…

Дневальный оторвал его от воспоминаний:

– Коляныч, тебе к хозяину. Походу, «крестить» будут. Торпеды готовить?

– Не надо, так что-нибудь загоните. По «дороге» или ногами…

«Торпеды» – это завернутые по двадцать и более штук, завернутые в целлофан и с запаянными зажигалкой швами сигареты, которые проносили зэки в штрафной изолятор в себе, так как в ШИЗО курить не давали – запрещено. «Торпедироваться» Николай не хотел. Лучше бросить курить, чем рвать себе задницу, – думал он, – хоть будет повод бросить курить. В «локалке» уже ждали контролеры. Равнодушно окинув его взглядом, приказали идти на КП. По пути на КП завели в санчасть – на медицинское освидетельствование о пригодности по состоянию здоровья для водворения в штрафной изолятор. Медсестра, пряча глаза, молча выписала «годен и здоров для водворения в штрафной изолятор», хотя знала, что он астматик. Молча, чуть ли не скрипя зубами, с третьей попытки попала в вену, введя двадцать кубиков эуфиллина. Как оправдание за свой не совсем медицинский, поступок наложила на рану от укола большущий кусок ваты, обильно смоченной спиртовым раствором септоцида, и заклеила пластырем. Так и повели на КП на комиссию по наказаниям, а по-местному – на крестины. Начальника колонии пока еще не было, и Николая посадили в «стакан» – камеру из железных решеток размером один метр на один метр. Перед этим обыскали, изъяв сигареты, зажигалку, шнурки с ботинок, ингалятор. Молодой рыжий контролер, поводя носом, внимательно всматривался в глаза Николая, приближая свое конопатое лицо к лицу осужденного. Он учуял знакомый запах спирта, но даже не верил в такую удачу – поймать зэка «под градусом»! Как только ушли контролеры, приведшие Николая из жилой зоны, рыжий контролер, дежуривший на КП, решил, что премия или, как минимум, благодарность у него уже в кармане и приступил к «эксперименту».

– Подойди к решетке, – скомандовал он присевшему в углу стакана Николаю. – Подойди и дыхни!

Николай все понял сразу. Состроив смиренную и жалобную физиономию, он рукавом согнутой в локте руки пытался прикрыть рот от «запаха спирта». Контролер, казалось, стал выше ростом и еще рыжее от нахлынувшей удачи.

– Ты че, гад, еще и браги нажрался? Старый, да ты совсем охренел! Во, дает! Набухался! – контролер заводил сам себя, – а где остатки браги? Все выпил? С кем пил? Кто сахара дал? Кто дрожжи загнал? – Контролер не унимался, а Николай сделал вид, что испуган прозорливостью молодого старшины.

– Слышь, командир, кончай чудить, а? Тебе ж за меня грамоту или медаль не дадут. Зря спалишь старого. Не кипеши, а?! Что тебе стоит?

– Ах ты, гад! Еще будешь здесь хлебало свое открывать? Щас на ласточку раздерем во дворике. Подожди, подожди – вон, хозяин идет. Будет тебе сейчас и грамота, и медаль. Готовься!..

Увидев в окно подходящих офицеров, старшина поправил на себе амуницию, форму и с гордым и радостным видом поспешил навстречу с докладом. О чем и как он докладывал, Николай не слышал, но через короткое время к «стакану» подлетели два контролера, ДПНК, грубо вытянули его из клетки, нацепили наручники за спиной и ввели в дежурку. За пультом сидел начальник колонии, сбоку ещё несколько офицеров, встревоженно и зло глядя на Николая.

– Дежурного врача сюда, – скомандовал полковник, и ДПНК бросился звонить.

– Врача нет, товарищ полковник. Есть только медсестра, – доложил ДПНК, отзвонив в медицинскую часть

– Какого черта а где он? Ладно, потом разберемся. Медсестру сюда и фельдшера. Ну?! – уставившись на Николая, спросил полковник. – Ты! Где ж ты успел харю залить? И драку еще устроить?

Николай молча стоял у порога, глаза его усмехались. ДПНК вплотную подошел:

– Дыхни!

Николай дыхнул. ДПНК недоуменно взглянул на старшину, потом на начальника колонии.

– Еще раз дыхни!

Николай еще раз дыхнул. И, не выдержав, заулыбался. В окно он увидел, как на КП семенит в белом халате медсестра в сопровождении фельдшера.

– Ты чего тащишься? Где пил, с кем пил, что пил, где остатки? Колись. Хуже будет. Сгною тебя на «киче», охотник! – Хозяин терял терпение, черные с проседью усы начинали, казалось, шевелиться.

«Вот, – подумал Николай, – бывший зам. по режимно-оперативной работе, а ныне – начальник колонии. Своими усами и пугал бедолаг зэков, да и своих подчиненных. Говорят, когда у него усы шевелятся, это признак того, что он в бешенстве и что за этим последует, предугадать сложно».

– Гражданин начальник, я не пил ничего запрещенного, честное слово, – Николай специально затягивал время. – Только кисель с утреца, да и то полкругаля. А за что мне наручники одели? Преступник я разве?

– А кто ты, «мокрушник»? Не преступник? Так что ты здесь делаешь? Иди домой, если ты не преступник! – начальник говорил тихо, глаза почернели то ли от злости, то ли от наглости зэка. – Не скажешь, где, с кем и что пил – сутки в карцере будешь сидеть в наручниках. Без еды и воды.

На КП влетела медсестра и фельдшер. Медсестра уставилась немигающими, готовыми расплакаться в любую секунду глазами на хозяина, фельдшер замер у порога.

– Был он у вас на освидетельствовании? Где начмед? – Спросил начальник, не глядя на медсестру.

– Товарищ полковник, Игорь Иванович. Начмеда нет – за зоной. Врач ушел на ШИЗО. Я одна осталась, а тут этого привели. Я сказала контролерам, что у него астма и сердце, что ему нельзя в ШИЗО. Но контролеры сказали, что это приказ опера и вы о нем знаете. Поэтому я и написала, что ему можно в ШИЗО. И он же молчал, не сказал, что ему плохо.

– При чем тут плохо? – заорал начальник, – какое сердце, какая астма? Если он бухой, а вы этого не увидели. Разгоню я ваш курятник к чёртовой матери, – продолжал начальник, – зэк – пьяный, а доктора не видят, не чуют, не знают. Ищите начмеда, ко мне… – он встал и собирался уже уходить, – и этого – тоже ко мне!

– Гражданин начальник, разрешите обратиться, – Николай сделал шаг вперед, – прикажите снять наручники. Я, наверное, знаю, в чем дело и почему кипеш. Здесь нет никого виноватого, кроме вон того рыжего контролера. – Николай головой показал на стоящего поодаль с дубинкой низкорослого щуплого старшину. Тот опять резко покраснел, поправил берет и зло уставился на Николая.

– Что ты хочешь сказать? – начальник остановился у дверей.

– Я не пил ничего спиртного. А запах идет у меня не изо рта, а из другого места – позади, пониже спины. Пусть контролер еще раз понюхает! – Увидев, что смуглый от природы начальник колонии побагровел и усы стали уже почти вертикально, Николай поспешил уточнить, – не из того места, гражданин начальник, что все подумали. У меня спирт в рукаве, а руки за спиной, скованные наручниками…

Первым пришел в себя фельдшер. Он присутствовал, когда делали укол. Медсестра не могла нащупать и попасть в вену. Потому обильно смазывала руку Николая до и после нескольких безуспешных попыток ввести лекарство. Да и большой кусок ваты, прикрепленный к последней ранке липкой лентой, был так смочен, что с него капало. Фельдшер подскочил к Николаю и спешно устроился у него за спиной и стал нюхать:

– Точно, спиртом пахнет, гражданин начальник, – отрапортовал он и не успел закончить.

– Вон отсюда! Вы что, офонарели, что ли? – Заорал начальник. – Он же прикалывается, а вы ему зад нюхаете. Его – в клетку, а все остальные – ко мне. Я сейчас всех напою. И накормлю.

– Товарищ полковник, подождите, я сейчас все объясню, – взмолился фельдшер.

– Пошел вон отсюда, придурок, – прорычал начальник, – сам, наверное, еще не оклемался после вчерашнего: сам бухой! Всех поразгоняю к гребаной матери. ДПНК, где начмед? Замполита ко мне. Этого, – начальник указал на Николая, – на анализ крови. Обшмонать весь второй сектор, брагу найти хоть из-под земли. Все заточки, приемники, чайники – изъять все. Совсем распоясались. Перевернуть все: линолеумы, картинки, сушилки, цветники. Если не найдете брагу – пеняйте на себя…

Николай перестал улыбаться.

– Гражданин начальник, не надо кипеша. Действительно, у меня спиртом смазаны руки, которые за спиной у меня в наручниках. Там же и вата со спиртом. Вот они только что кололи мне эуфиллин в присутствии двух контролеров и фельдшера. Никто ничего не пил, и брагу я не пил и не пью никогда. Прикажите отстегнуть наручники, я прошу уже полчаса, гражданин Игорь Иванович!..

– Отстегните ему наручники. Покажи руки, – растерянно приказал полковник.

Подскочивший контролер непозволительно долго возился с наручниками, красный, вспотевший.

– Да он сам, наверное, с бодуна, этот контролер, гражданин начальник, – с издевкой, но сделав испуганно-удивленные глаза, проговорил Николай, – от него одеколоном несет, как из парикмахерской.

– Молчи, Одинец, – начальник пристально посмотрел на ставшего как свекла старшину, – подойдите сюда. Зачем вы разыграли эту комедию?

– Я ее не разыгрывал, – уже серьезно, сузив глаза, сжав губы и прямо в глаза уставившись на начальника колонии, тихо, но внятно сказал Николай. – Вот из-за таких дуболомов, как этот старшина, и создается авторитет правоохранительных органов и всей вашей системы в целом. Я – простой мужик, но здесь я – особо опасный преступник, как окрестил меня суд от имени государства. Сидеть мне еще до смерти. Чего мне кипешить, кого мне бояться, с какого рожна мне перед кем-то прогибаться? Мне не светит ни УДО, ни мудо. Я не хочу ни с вами, ни с кем «рамсить47». Кто спросил под жилетку – тот и должен получить заказанное. Меня сегодня придурок просто попробовал послать – вот и получил. И по понятиям, и по-мужски – я прав. За что меня в ШИЗО? Это не детский сад. Это зона. Здесь все преступники: и мы, и вы. Мы перед законом, вы перед Богом. За что издеваетесь? За что этот молокосос после вашего ухода меня хотел «на ласточку» растянуть? За что наручники одели? За что медсестра дала заключение, что меня в ШИЗО по состоянию здоровья можно, хотя только что сказала, что знала о том, что нельзя? Это ее контролеры под опером принудили! За что меня в «стакане» продержали, и много-много чего «за что» вот эти подлецы и мутят, гражданин начальник. Спросите у ваших шестерок среди зэков в зоне, я говорить здесь не буду, но и оставлять так этого не хочу. Неудивительно, Игорь Иванович, если этому полупокеру кирпич в секторе с неба на берет упадет или в той шоколадке, что он отшмонал или выклянчил после шмона, стрихнин обнаружат после его смерти. Я не отвечаю за него, так как он, подлец, не спросил, не поинтересовался: как у тебя, старый, сердце, как ты без курева в стакане? А мои сигареты, между прочим, уже у него в кармане. Пусть покажет, что у него в правом кармане брюк! Сами увидите. Я курю красный «Минск», там еще синяя зажигалка. Если он отшмонал у меня при обыске, где должны лежать сигареты – у него в кармане? Я всю жизнь был руководителем, я бы его уже сегодня выгнал из органов, он – мразь и мародер. Кроме того, я же и очевидец! Смотрите, сколько людей в рабочее время заняты тем, что пытаются определить у меня запах, извините, за спиной. Вы-то, Игорь Иванович, должны понимать, сколько бы вы не старались, а из-за таких вот тупоголовых ваших подчиненных – все к чертям. Разве я не прав? – Николай обвел взглядом притихших присутствующих. – Я все сказал, теперь можете и судить, и садить – дальше все равно некуда. А если по беспределу начнете поступать, такого же ответа и ждите…

Николай отступил шаг назад и уставился в окно.

Хозяин молча вышел из КП, пошел к себе наверх, бросив сухо:

– Одинца в сектор. Пока. Там видно будет. Ко мне доктора, замполита и начальника оперативного отдела.

– Сам дойдешь? – спросил ДПНК, не глядя в глаза Николаю.

Тот молча повернулся, подошел к испуганному старшине и бесцеремонно вытянул у изумленного контролера из кармана пачку «Минск», показал ДПНК, что внутри пачки находится синяя зажигалка. Никто, кроме Николая, не знал, как она там оказалась, но ДПНК, глядя на контролера, заскрежетал зубами, отчего тот весь обмяк, съежился и стал поправлять на себе форму. Остальные, кто с осуждением, кто с любопытством, кто со злорадством, а кто с открытой ненавистью смотрели через окно на удаляющуюся фигуру Николая, который, ссутулясь, руки за спину, шел к жилой зоне, еле сдерживая гнев – взрыв гнева и ярости просто душил его. Но он заставил себя постепенно успокоиться. Он должен быть спокойным. Он обязан все пережить и пройти весь срок достойно. Зло и гнев – не советчики и не друзья. Это суть гордыни, но не гордости. Это порок, это – грех. Постепенно душу стали заполнять спокойствие и рассудительность, а чуть позже почему-то предстали в памяти глаза волчицы – откровенно вызывающие, смелые, сильные, но до безумства спокойные. И ее приоткрытый оскал – «не смей».

* * *

Волчица, оставив в недоумении своего «пленника», перемахнув через флажки по следам волка и волчонка – их сына, ведущего уже достаточно самостоятельный образ жизни – устремилась в погоню за ними. Опасность осталось позади, однако по запаху на снегу и изредка попадающимся капелькам крови, она понимала, что волк далеко не сможет идти на махах и поэтому, спасаясь от возможной погони, надо уходить за реку. Догнав отдыхающих на окраине большого леса перед поймой реки волков, волчица, не останавливаясь, но уже шагом повела их к реке. Осторожно ступая след в след, проходя под нависшими лапами елей, под согнутыми ветвями ивняка, по высокой траве и камышу, она вывела волков к берегу ровно там, где и планировала перейти по льду реку. На том берегу глубокий ров от паводковой вешней воды уходил от опушки заболоченного леса к реке. Перейдя по льду реку, волки к вечеру были глубоко в лесу и остановились лишь тогда, когда уже совсем стемнело. Погони не было, но и не вернулись, не нашлись остававшиеся в окладе другие волки. Волк и волчица знали, что они уже не вернутся к ним. Молодой волк, у которого там оставались его братья и подруга, с наступлением морозной ночи ушел от матери с отцом, и вскоре они услышали его протяжный высокий вой. Ответа ему не было, а вой становился все выше и выше, едва не переходящий то ли в подвзвизг, то ли в подтявкивание, то ли в плач – настоящий плач молодого волка. Эхо разносило этот плач по морозному, потрескивающему лесу; холодные яркие звезды и сонная луна равнодушно внимали волчьему вою. Дикие лесные звери настороженно водили ушами и бесшумно уходили подальше от траурной песни. Волчонок вернулся лишь под утро и прилег к матери, которая лишь оскалила зубы, но не укусила и не прогнала его, как это делала обычно в последнее время. Она разрешила взрослому сыну прижаться к ней, согреться и уснуть. Чуть поодаль лежал матерый волк. Он спал. Голодный, раненый, измученный и обессиленный, свернувшись, он спал, хотя, чутко водил ушами при приближении волчонка и вздрагивал от щелчков коры дерева на морозе, слегка пригретой еще днем весенним солнышком. Лишь стали меркнуть звезды, волчица поднялась с лежки, толкнула мордой притихшего волчонка. Нужно было идти на охоту. Идти вдвоем по глубокому снегу. Нужно было обязательно найти добычу – силы были на исходе. По пути к месту лежки они несколько раз пересекали кабаньи тропы. Следы были свежими, и волчица отметила, что на одной тропе было достаточно много следов молодых поросят. Их-то и решила попробовать выследить опытная волчица. Она знала, что в эту пору старые и опытные свиноматки бросали свои стада, отгоняя от себя своих уже считавшихся взрослыми чад. Свиноматки готовились к мартовскому опоросу и уходили в глухие безветренные ельники. Покидали до глубокой весны или даже до начала лета своих сородичей. Ведь и секачи, и не погулявшие свиньи, голодные после зимы, могут просто съесть маленьких полосатых поросят, если мамка их куда-то отвлечется или не сможет их отстоять. Да и волки идут за стадами в поисках ослабленных, раненых, изголодавшихся кабанов или поросят. Потому с уходом из стада свиноматок на опорос, стадо оставалось без опытного вожака, коим у кабанов являются всегда старшая, сильная и опытная самка.