Пуанты для дождя

– Давайте я отпущу такси, – расплылся от неслыханного комплимента «самый умный зять».

– Нет уж, я обещала ему поехать обратно, значит, надо ехать. И к тебе тоже вломилась, а незваный гость хуже татарина!

Завершив таким эффектным образом экскурс во всегда интересовавший ее национальный вопрос, теща поднялась и проследовала в прихожую. Моцарт проводил ее до такси, и уже садясь в машину, Бэлла Марковна неожиданно поднялась на цыпочки, крепко обняла зятя и поцеловала, чего раньше никогда не делала, по сложившемуся ритуалу он всегда целовал ей руку, а она в ответ гладила его по щеке – не более.

Евгений Германович вернулся домой растроганный и взволнованный, и вот странно – от разговора с тещей на душе полегчало. И вообще он, похоже, выздоравливает. В прихожей и в самом деле лежал пакет, а в пакете, как и обещано, книга. К хорошим книгам теща относилась трепетно, Моцарт это прекрасно знал. Огромная библиотека семейства Берштейн пополнялась из поколения в поколение, и изумляла гостей дома своей обширностью еще в те времена, когда в магазинах «лежали» только советские, прости господи, классики, ныне позабытые, Дюма и Тургенева «брали» по талонам, а Мопассана и Конан Дойла доставали по большому блату. В наступившие позднее времена изобилия Бэлла Марковна и Иосиф Самуилович стали книжными гурманами: покупали только редкие издания у букинистов, дорогие альбомы по живописи и архитектуре, хорошие книги о музыке. Хозяин дома считал, что русская литература пока что закончилась на Булгакове, а книжный фаст-фуд вреден для мозгов интеллигентного человека так же, как гамбургер для желудка язвенника. Супруга с ним, разумеется, соглашалась. При этом всегда любую, самую дорогую, любимую и редкую книгу по первой просьбе давали почитать, но просили расписаться в специальной тетрадке. Обратно никогда не требовали, но «невозвращенца» больше никогда в дом не приглашали, а книгу – именно такую, и не иначе – заново доставали правдами и неправдами.

Поэтому Моцарт знал, что если теща подарила книгу, то это неспроста. И очень даже интересно, что она имела в виду.

– Полнейшая глупость, – подумал он, взглянув на обложку: седовласая дама в молодежном прикиде вскинула руки в неформальном приветствии. Тут же сообщалось, что даме 69 и что она успешно выступает в лучших клубах мира. Очевидно, авторы боялись, что при таких вводных вид дамы скорее отпугнет потенциального читателя-покупателя, поэтому на обложке сразу пообещали: купивший и прочитавший получит двадцать конкретных советов от людей, которые нашли свое призвание в возрасте «за шестьдесят». И, следуя этим советам, тоже будет «зажигать в лучших клубах мира».

– Да, постарела Бэлла Марковна, – с огорчением думал Моцарт, листая страницы. – Раньше она такую лабуду и в руки бы на взяла, не то что читать бы не стала. Оставила бы на лавочке у подъезда.

Но прочитать придется, потому что в день рождения с него спросят, а выглядеть двоечником не хочется, и он нехотя принялся переворачивать страницы. К приходу Надежды он уже кипел от негодования. Заграничные старики и старухи, всю жизнь тихо-мирно проработавшие химиками, пекарями, бухгалтерами и учителями на пороге семидесятилетия запросто переквалифицировались в фотографов, блогеров, актеров, художников, переводчиков и даже пожарных. На старости лет они стали учиться в университетах, ездить по миру, зарабатывать миллионы и выставляться в музее Метрополитен.

– Вот, полюбуйся! – он швырнул соседке книгу. – Не хочешь перенять опыт?

– Тьфу! – плюнула Надежда, детально рассмотрев весьма дерзкую фотографию шестидесятитрехлетней преподавательницы восточных танцев, до того всю жизнь проработавшей скромной библиотекаршей. – Хоть бы тряпкой какой прикрылась, бесстыжая! Чего это ты взялся за такое, Жень? Почитать нечего? Так я могу в библиотеку сходить, Инесса со второго этажа в нашу районную уж лет тридцать ходит и нравится ей…

– Теща принесла, – сознался Моцарт. – Велела не киснуть и срочно заняться делом.

– Ну так это она права, – согласилась Надежда. – Я тебе о том же говорю. Ты вон молодой еще, здоровый… скоро будешь. Надо заняться чем-нибудь. И я с тобой, вместе веселее.

– Да вы сговорились, что ли?! – возмутился Евгений Германович. – Это только в таких вот дурацких книжках пишут, что старую собаку можно новым трюкам научить, и оп – был старый зануда и неудачник, а стал всеобщий любимчик и директор фирмы. А в жизни – фигушки, так не бывает! Всему свое время!

– Ну и ладно, не хочешь, не надо, – покладисто согласилась Надежда. – Пошли обедать тогда, а то Татьяна не велела капельницу на сытый желудок.

Перспектива очередной беседы с говорливой медсестрой лишила Моцарта остатков хорошего настроения. Хорошо хоть, что Надежда согласилась на этот раз остаться и взять на себя разговорную часть процедуры.

Слово свое Надежда Петровна сдержала. Так вот сходу и выложила, пока Татьяна с капельницей возилась, про тещу, про книгу, про всемирную славу и сопутствующие миллионы. И спросила с подковыркой – мол, вы сколько лет со стариками работаете, многие на вашей памяти в артистов и бизнесменов переквалифицировались?

Медсестра плюхнулась в кресло (кресло натужно крякнуло, Моцарт мысленно застонал – он надеялся, что дамы уйдут пить чай на кухню), с наслаждением вытянула уставшие ноги и посмотрела на Надежду как на чокнутую.

– Это у них там в Америке может и можно. А у нас как на пенсию вышел – ложись и помирай. И лучше побыстрее, а то деткам надоест за родителем ходить и к нам сдадут, избави Боже.

– Но тут и про русских есть, – заикнулась было Надежда.

– Вранье!

– А фотография вот…

– И фотография вранье, сейчас и не то напечатают! – со знанием дела уверила Татьяна. – Вон Пугачиха все худеет да молодеет, что думаете – правда? Фотошоп называется – слышали? Один фотошоп кругом и есть.

– А я помирать не согласен! – вопреки своим намерениям лежать тихо и признаков жизни не подавать встрял Евгений Германович. – Чего это я помирать должен?

Он забыл, что еще совсем недавно помереть был совсем не прочь, но категоричность этой всезнайки его возмутила.

– Ну так и не помирайте, – покладисто согласилась та. – Здоровье вполне приличное… для ваших лет. Пенсия у вас ничего?

– Ничего, – буркнул Моцарт, ругая себя за то, что ввязался в глупейшую беседу.

– У него эти… патенты! С них еще денежки идут, – погордилась Надежда.

– Так все отлично у вас! – поджала губы Татьяна. – Я вон работаю в трех местах, ни от какой халтуры не отказываюсь, над каждой копейкой трясусь. Сына надо выучить, он, оболтус, на бюджет не поступил, а это двадцатка каждый месяц улетает. Ипотеку еще не закрыли, а уже ремонт надо делать, насос в саду сломался, в отпуске я десять лет не была. Мне бы до пенсии дожить, а это еще пахать и пахать. А вам что? Дети выросли, квартира своя, деньги есть. Так вам скууучно! Вот с жиру люди бесятся! Я бы на вашем месте поскучала, честное слово!

Евгений Германович, забыв про капельницу, начал привставать, намереваясь дать отповедь нахалке, а заодно сообщить, что он совершенно здоров и больше в ее услугах не нуждается, и стихов она от него не дождется, разве что только матерных… но Надежда его намерение угадала и бросилась исправлять ситуацию.

– Женя, не нервничай, тебе вредно! Татьяна Васильевна просто хотела сказать, что у нас еще все впереди, да?

– Конечно, – медсестра уже поняла, что увлеклась и зашла слишком далеко, к тому же она решила показать заказчице, что добросовестно выполняет условия договора. – Вот вы такой видный мужчина, можете, например, жениться.

Моцарт фыркнул и промолчал, Надежда сделала страшные глаза.

– А что? У нас многие женятся, вместе всяко веселее. Вот, например, вы – далеко ходить не надо…

Надежда Петровна неожиданно вскочила и бросилась закрывать форточку, по пути наступив медсестре на ногу.

– Ну а если не хотите, а одному скучно, то квартирантов вон пустите, что вам одному в трешке, – продолжала она сыпать вариантами, потирая отдавленную ногу.

– А пойдемте на кухню чай пить? – Надежда была близка к отчаянию. Дура-медсестра, на понимая сигналов, продолжала выполнять договор, естественно, не подозревая о том важном разговоре, который состоялся у них с Моцартом, и после которого выбранная впопыхах стратегия стала нуждаться в принципиальной корректировке.

Но Татьяна решила непременно быть полезной в выборе будущей жизненной стратегии пациента. Она обвела глазами комнату и предложила:

– Кошек вон начните разводить. Новая-то у вас ишь какая… разноглазая. Может, породистая.

Моцарт лежал, отвернувшись к стене и страдал.

– Тишка у нас того… кастрированный, – обрадовалась смене вектора Надежда и снова предложила. – А может все-таки чайку? С лимончиком? И конфеты есть.

– Лимоны, кстати, можно в комнате выращивать. Или вон на пианино у вас кто играет?

– Никто, так просто стоит, – замахала руками Надежда, заметив, что Моцарт опять начал приподниматься на кровати.

– Вот пусть учится, самое то, – Татьяна махнула рукой в сторону Моцарта, как будто он был тоже неодушевленным предметом, вроде пианино. – И мелкая моторика развивается, и память улучшается, и слух. Наши бабки музыку слушают и в хоре поют, главврач велел, говорит, полезно это, новая мода такая. И ничего, что вам семьдесят, наоборот, хорошо даже. У вас давление, как у молоденького, вы еще двадцать лет с таким давлением точно проживете. А за двадцать-то лет и мартышку можно научить…

– Доставайте! – не своим голосом заорал Моцарт так, что шокированные коты, медсестра и соседка подскочили и одинаково вытаращили глаза. – Иглу свою доставайте, черт побери, или я за себя не отвечаю!

… Ночью он долго ворочался и не мог уснуть. Чувства при этом испытывал противоречивые. То, что он опять мог ворочаться, не вскрикивая от боли, несомненно радовало. Но как только он находил удобную позу и закрывал глаза, воображение услужливо подсовывало ему двух старичков из тещиной книжки, оба японцы, долгожители, чтоб их! Один на старости лет начал сниматься в порнофильмах, и благодаря открывшемуся в нем таланту доля «возрастного» порно с актерами «за шестьдесят» резко взлетела и теперь составляет треть порнографического рынка Японии. А второй дед взялся позировать в одежде для молодых девушек, чтобы помочь внучке продвигать ее магазин одежды, и сразу стал востребованной фотомоделью. Этот Лю Сянпин, лысый и высохший, как кузнечик, одетый в зеленые колготки и розовую мини-юбку, подталкивал несчастного Евгения Германовича к фортепиано, приговаривая на чистом русском языке: «У тебя все получится, ты же Моцарт!». А порнушник, щеголявший в шелковом кимоно, расшитом облаками и летящими цаплями, молча сидел на круглом вертящемся стульчике и ласково смотрел на Моцарта, поигрывая плеткой с шелковыми ленточками.

Короче говоря, удружила Бэлла Марковна, спасибо.

Во втором часу ночи Моцарт окончательно разозлился, встал и пошел на кухню пить чай. С коньяком! Вредоносную книжку с отвратительными фотографиями, взяв двумя пальцами, как крысу, он завернул в пакет и отнес в прихожую, чтоб на глаза не попадалась. Налил коньяка без чая. Выпил, вникнул. Посидел. Потом встал и, решительно печатая шаг мягкими тапочками, отправился в гостиную.

– Пианино, говорите?! Сейчас я вам устрою пианино!

Он откинул крышку и, сжав губы, уже замахнулся, чтобы треснуть кулаком по клавиатуре, целясь левее, туда, где басы, для пущего эффекта… но увидел, что портрет Анны опять лежит лицом вниз. Разжал кулак, взял в руки фотографию. Жена улыбалась. Он вспомнил ее стриженую голову, проглотил подступивший к горлу ком и вдруг почувствовал, что его злость разом схлынула, как волна, оставив усталость и смирение.

– Я бы сыграл, – виновато объяснил он ей. – Вот сел бы и сыграл, чтоб оно как при тебе звучало. Мне самому не нравится, что оно стоит мертвое… А знаешь что? Я научусь. Они все меня сегодня достали, ты же слышала? Но может, они и правы. И мама твоя, и Татьяна, и эти… Токуда с Сяопином, японский бог бы их побрал. Татьяна сказала, двадцать лет еще проживу, так это, считай, музыкальная школа, училище и консерватория – все успеваю. А ты потом приедешь… не спорь, приедешь, я же знаю, и я сыграю тебе, вот эту, мою любимую, из фильма, помнишь? Я тебе обещаю. Честное слово даю. А ты пообещай, что, когда я научусь это играть, ты приедешь. Просто навестить…

Он поставил портрет, как положено, пообещав жене впредь следить за Надеждой внимательнее, что за безобразие, в конце-то концов, хозяйничает, как у себя дома. Оглянулся на котов – они стояли в дверях бок о бок, выжидательно глядя на него, в сонных глазах читался вопрос: та-ак, разбудил среди ночи, что еще выкинешь?

– Больше ничего, – пообещал Евгений Германович. – Честное слово. Пошли спать, ребята.

Все втроем они устроились на кровати, они теперь так и спали – коты на одной половине, хозяин на другой. Вообще то раньше, в прошлой жизни, Тихону валяться на хозяйской кровати категорически запрещалось, и он позволял себе это тем более приятное занятие только в отсутствие законных владельцев кровати. Но времена поменялись, хозяйка куда-то исчезла, а за хозяином нужен глаз да глаз, не набегаешься из другой комнаты. Он и сам это понимает, не возражает, он у меня вообще понимающий. То есть у нас, – примерно так Тихон объяснил положение дел поначалу смущавшейся Марусе.

… Приткнувшиеся к спине коты приятно грели поясницу. Они, конечно, распустились совсем, но зато от них польза, работают грелками, – подумал, засыпая Моцарт. И от медсестры этой невоспитанной, как бишь ее, тоже польза… и спина меньше болит… и волшебный пендель выписала… в чем-то она права, конечно… Потом слова стали путаться, исчезать, и вместо них зазвучала мелодия. Та самая, его любимая. Но почему-то играли не фортепиано и не оркестр, как обычно, а одинокая скрипка выводила грустную, нежную, щемящую мелодию. Ее никто не подхватывал, как полагалось (тогда было бы все громче, все больше аккордов, аж мурашки по коже), но скрипка вновь и вновь настойчиво повторяла одно и то же. Она пела все тише и тише, пока не устала и не умолкла совсем.

…Часы напомнили, что скоро полночь. Они утверждали, что надо соблюдать режим, что завтра рано вставать и предстоит день, полный тепла, солнца, моря и новых непривычных, очень важных хлопот. Но сон не шел совершенно. Анна подошла к окну, теперь она проводила у окна много времени, потому что море и солнце – это вам не голуби и трамваи, которые так любил считать глупый кот Тихон Хренников. Город внизу переливался огнями, черный бархатный задник вдали обозначал море, сливающееся с черным же небом. Интересно, когда она сможет позвонить матери? Давно уже надо бы позвонить, но никак не набраться смелости. Да и по голосу мама поймет… Нет, пусть злится, пусть проклинает легкомысленную и эгоистичную вертихвостку-дочь, забывшую все, чему ее учили. Пусть думает, что она исполнила мечту и безоблачно, бессовестно счастлива. И Моцарту надо бы позвонить. Нет, позвонить она не сможет. Хотя бы написать. Что-нибудь не обязывающее, дружеское. Но это тоже потом, не сейчас. Пусть сначала все утрясется и встанет на свои места.

И еще вдруг подумалось… Был у них странный разговор, давно, много лет назад, а она запомнила. Тогда умер отец, и они много говорили о смерти, потому что так было легче, чем молчать. Она говорила, что папа умер, и ему, наверное, там хорошо. А мама осталась, и ей здесь невыносимо больно. И это несправедливо, потому что мама этого не заслужила, она любила своего Иосю безоглядно и преданно. И как она будет жить без него, чем заполнять пустоту – непонятно. А Моцарт говорил, что в их случае тоже не так важно прожить долго и счастливо, важно умереть в один день. А иначе не надо ни долго, ни счастливо, если поодиночке. И к тому же один памятник дешевле, чем два, Елене меньше хлопот. Раз, говорит, мы познакомились из-за гусей, пусть на моей половине выгравируют эти ноты. А она сказала – пусть на моей половине напишут: «Любимой – от Моцарта», все будут ломать голову, а она войдет в историю. И тогда уж никаких гусей, не порти общий памятник. На твоей половине должно быть что-нибудь из Моцарта. Он уперся тогда всерьез, будто немедленно надо было решить вопрос про их будущее совместное надгробие:

– От какого Моцарта, если я с тобой в один день помру?

– Ну тогда не в один, поживи еще недельку-другую, утверди эскиз, оплати – и помирай тогда, – уже смеялась Анна, она не умела долго думать о грустном и вообще на тот момент собиралась жить вечно. Ну да, другие умирают, а они с Моцартом – никогда и ни за что.

– Если непременно надо ноты, то пусть вот эту музыку, мою любимую…

– Сто раз говорила, можно уже и запомнить, – закатила глаза Анна. – Свиридов. Романс из фильма «Метель», раз любимый, так запомни уже! Но опять же глупо: похоронен – Моцарт, а ноты – Свиридова. Все, надоел мне этот дурацкий разговор!

…Ее пальцы сами опустились на подоконник и взяли первые аккорды. Как не хватает здесь инструмента. Как здесь, в этой ее воплотившейся мечте, всего и всех не хватает, черт побери!

Наутро Евгений Германович действует по намеченному плану. Оттого, что у него наконец-то опять есть план, ему радостно и почти спокойно. Зарядка, душ, завтрак, обязательные утренние мелочи… И вот наконец он подходит к пианино. Ставит рядом круглую табуретку (Анна отчего-то говорила, что играть, сидя на стуле – дурной тон) и долго двигает ее из стороны в сторону, стараясь разместиться по центру, да еще и так, чтоб коленки не упирались в инструмент, а руками не приходилось тянуться вперед – оказывается, хитрая наука, с его-то ростом. И вот наконец открывает крышку.

И почему-то понимает, что просто тронуть клавиши – нельзя. Он и сыграть-то может только гамму, «Собачий вальс» и бессмертных гусей. Поэтому так сразу и нельзя, неуважительно вроде.

– Э-э… Здравствуй… – говорит он зачем-то. Сам понимает, что обращаться к пианино – глупо, поэтому поднимает глаза на портрет. Жена смотрит с удивлением и не улыбается, как вчера. Повинуясь тому же странному порыву, он берет портрет и переставляет его с крышки на подставку для нот. Теперь Анна совсем рядом и смотрит уже не свысока, а с любопытством.

– Ты прости меня, я пока не умею… – с трудом подбирает слова Моцарт, обращаясь непонятно к кому. В конце концов, пианино тоже живое, Анна так и дочери всегда говорила, когда та начинала учиться: не колоти по клавишам, оно живое, ему больно, надо уверенно и нежно, вот так, смотри, моя хорошая…

Услышав, что хозяин разговаривает с кем-то, в комнату подтянулись Тихон и Маруся – проверить, проконтролировать, помочь, если надо. Никого постороннего не обнаружив, они посмотрели друг на друга, многозначительно кивнули и, разделившись, уселись справа и слева от табуретки, как сфинксы.

– Вы чего, ребята? – удивился Моцарт.

– Мы ничего, – пожал плечами Тихон, а Маруся просто улыбнулась.

– Думаете, я рехнулся? – догадался хозяин. – Не дождетесь! Просто я решил научиться играть на пианино. Зачем – не спрашивайте, долго объяснять.

– Очень надо спрашивать, – дернул боками Тихон. – Мы вчера все слышали.

– Тем более, – кивнул Моцарт. – Я так решил, значит, надо выполнять. Придется тебе, голубчик, потерпеть. Я знаю, что ты не любишь пианино. Так что можете идти на кухню, я вам там паштет положил. По поводу начала моей новой жизни.

Но волшебное слово «паштет» отчего-то не оказало обычного воздействия – Тихон не испарился, а лишь покосился на свою подружку и остался сидеть на месте. Маруся смотрела с ленивым интересом, она еще не знала, что это за предмет.

– Ну как хотите. Можете оставаться, но чур, не мешать. А то выгоню. Я твои истерики помню, дорогой.

Тихон фыркнул и покосился на подружку, теперь он беспокоился не о себе, а о том, как его драгоценная Маруся отнесется в предстоящей какофонии.

Он посидел, глядя на клавиатуру. Погладил клавиши.

– Не бойся! Надо уверенно и нежно, вот так, смотри…

Моцарт послушался, и нажал-погладил все клавиши справа-налево, черные и белые, не пропуская ни одной. Пианино удивилось, встряхнулось, просыпаясь. Евгений Германович повторил то же движение в обратном направлении. Тихон сделал страдальческое лицо, но не ушел, а переместился к Марусе и к басам, очевидно, они его меньше раздражали, чем нервные и суетливые верхние ноты. В принципе, в этом Евгений Германович был с ним согласен, часть клавиатуры правее середины ему тоже нравилась гораздо меньше левой.

Потом он вдруг вспомнил, что Анна однажды, смеясь и приговаривая, что дает уроки игры на фортепиано самому Моцарту, заставляла его играть про гусей не одним пальцем, как он привык, а всеми пятью – о, это было непросто, но через полчаса он освоил и это, за что был удостоен иронической, но все же похвалы. Улыбаясь приятным воспоминаниям, Евгений Германович повторил и закрепил успех. Ура! – он играл пятью пальцами.

– Вот так-то! – он хвастливо подмигнул Анне и подумал, что она обязательно бы скептически хмыкнула. – А я еще и не то могу!

И он сыграл на всех белых клавишах, начинал с мизинца левой руки, шестую клавишу подхватывал уже большим пальцем правой – еще пять нот, а там опять продолжал левой. Дело шло медленно, он сбивался, но проиграл-таки по всей клавиатуре слева направо и обратно. А потом еще раз. И почувствовал, что устал так, как будто взобрался на средних размеров вершину, причем с полной выкладкой и без остановок. Даже пот на лбу выступил.

– Вон оно как… – удивился вслух. – А я и не думал. Девчонки по два часа играли, и по три.

Тихон закатил глаза и выразил надежду, что так далеко дело не зайдет. А Маруся неожиданно мягко подпрыгнула и приземлилась на колени Моцарта. Он опешил, так как до сих пор кошка едва позволяла себя погладить, но первой на контакт не шла категорически. Тихон от изумления присел и, задрав голову, переводил округлившиеся глаза с подружки на хозяина. Моцарт затаил дыхание, боясь спугнуть кошку, но, как оказалось, он ее не интересовал совершенно, разве только как подставка. Маруся потрогала лапкой клавиши, совсем как сам Моцарт вначале, осторожно и беззвучно. А потом неуловимым грациозным движением прыгнула на клавиатуру и замерла, прислушиваясь. Переступила лапами, еще послушала… Но тут с пола пушистой ракетой стартовал Тихон и приземлился прямо на расчерченную черными и белыми клавишами площадку – получилось громко. От испуга и он, и Маруся взвились в воздух, приземлились на ковер и рванули из комнаты единой серо-белой молнией.

Евгений Германович покрутил головой, поглядел на Анну и развел руками – кто ж знал, что эта парочка окажется такими меломанами, особенно Тихон?

– Любовь створит чудеса, Моцарт, – смеялась Анна. – Тихон – и тот играть научился ради любимой девушки, а ты ради меня за тридцать лет – одних гусей?!

– Зато всеми пальцами! – отрезал Моцарт, ничуть не удивленный. Он знал, что они именно так бы и сказала. А он бы именно так и ответил, всего-то.

Потом Моцарт отдыхал, переполненный впечатлениями… и ждал прихода Надежды. Ждал, и сам удивлялся: как так незаметно получилось, что он перестал тяготиться ее ежедневными визитами и даже привык к ним? Обед или ужин, чаепитие, простые разговоры под телевизор за последнее время стали привычными и, как все привычное, успокаивающими. Без Надежды вечерняя тишины в доме становилась гнетущей и непереносимой. К тому же, коме еще он мог рассказать сегодняшний уморительный случай про котов-пианистов и похвастаться своими успехами? Она, может быть, и не поймет, но смеяться точно не будет. А скорее всего обрадуется, что он наконец-то нашел себе занятие. И если посмотреть правде в глаза, именно благодаря Надежде, которую он знает так давно, что они превратились почти в родственников, он не одинок, как верблюд в пустыне. Хоть кто-то переживает за него, заботится – здоров ли, есть ли что поесть, как настроение, она ему жизнь спасла, в конце концов. А он, неблагодарная скотина, буркнул ей «спасибо», а ни цветочка, ни коробки конфет не подарил, как будто так и надо. Она и купит, и приготовит, и посуду вымоет, а он ее, видите ли, терпит, старый дурак!

– И что ж ты сидишь, как инвалид?! – разозлился он сам на себя. – Давно уже ходячий, ноги в руки – и бегом исправлять ситуацию!

Он не выходил из дома уже больше недели и оказалось, что жизнь за окном изменилась. Зелень деревьев как будто устала и поблекла, в воздухе висела горьковатая дымка и было прохладно. На двери магазина все еще оставалось объявление о найденной кошке, и у него даже были оторваны два язычка с номером телефона, но почему-то никто так и не позвонил. Зато народу на улице прибавилось, и машин, и трамваев стало больше. Уставшие бабульки, все лето торговавшие укропом, помидорами и огурцами со своего огорода, теперь превратились в цветочниц, утопавших в ярких разноцветных букетах, и от этой перемены декораций похорошели и помолодели.

Евгений Германович растерялся от этого великолепия, в цветах он, естественно, не разбирался, и твердо знал только одно – Анна любит желтые розы. Но Надежда – не Анна.