bannerbanner
Пуанты для дождя
Пуанты для дождя

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 5

– Я зонтики терпеть не могу! У меня дождевик, если далеко идти надо.

Один дождевик на двоих не налезет, – сникнув, подумала Надежда Петровна. Она топталась в прихожей, не находя слов и не зная, что еще можно придумать. В комнату ее приглашать явно не собирались. Но тут произошло неожиданное событие. На пороге двери, ведущей в гостиную, показался Тихон. Надежда Петровна испуганно охнула и всплеснула руками – за ночь кот абсолютно поседел. К тому же он усох примерно вдвое и плохо держатся на ногах.

– Тишенька, рыбонька! – она метнулась к своему любимцу. – Что с тобой случилось, зайка моя?!

Зайка-рыбонька, явно не узнавая Надежду Петровну, шарахнулся в сторону и пустился наутек. Надежда Петровна бросилась за ним, замыкал процессию ухмыляющийся хозяин квартиры. Вбежав в гостиную, Надежда Петровна остановилась, как вкопанная – на ковре сидел Тихон, вполне себе серый-полосатый и упитанный, только вид имел несколько отрешенный, и на вбежавшую не обратил никакого внимания.

Ничего не понимая, она пощупала кота за упитанные бока, за уши – все на месте. Обернулась к Евгению Германовичу, тот улыбался, довольный произведенным эффектом.

– Их двое, – выдержав паузу, сжалился он над Надеждой Петровной.

– Как двое? – поразилась она. – Откуда?

– Бог послал, – охотно пояснил Евгений Германович. – Я утром в наш магазин за хлебом пошел, а она под козырьком подъезда сидит, мокрая, как не знаю что. Трясется. Ну я и пожалел. Обсохнет, успокоится, объявление напишу. Хозяева, наверное, переживают. Вы, кстати, не знаете, чья такая? Я таких разноглазых и не видел никогда.

– Не из нашего подъезда, в нашем я всех знаю, – Надежда Петровна успокоилась было, но тут же заволновалась снова. – А если она блохастая? Или глисты у нее? Тишка наш подцепит? Вы что?!

– Она приличная девушка, – едва удерживаясь от смеха, заверил ее Евгений Германович. – Вот вылезет из-под дивана, сами увидите. Чистенькая, воспитанная, домашняя.

– А если они подерутся?!

– Исключено. По-моему, у них установились вполне дружеские отношения. Я бы даже заподозрил, что со стороны Тихона они романтические. Надежа Петровна, а вы верите в любовь с первого взгляда?

Надежда Петровна, уже успевшая встать на четвереньки перед диваном, замерла в этой неудобной позе. Про любовь она видела в кино, уж там она всякая-разная, и с первого, со второго. А в жизни – нет, не встречала, ни такой и ни этакой. Есть мужики симпатичные, есть непьющие, есть еще с деньгами и на руководящих должностях, то есть непротивные и годные для совместной жизни. Где-то там, далеко, есть даже такие, как Василий Лановой. Но ей таких не попадалось. А есть пьющие голодранцы, легко распускающие руки, вроде ее бывшего. Есть бесчувственные ленивые эгоисты – такие, как Пашка, сыночек дорогой. Она сама от мужа сбежала, и невестка с Пашкой развелась, и двух лет не прожили, хорошо хоть, детей не успели завести. Да и у всех почти так, а которые вместе живут, так потому что идти некуда. Ну смолоду какая-то любовь есть, наверное… у кого-то. А так просто пора людям семью создать, им и кажется, что вот, мол – любовь. Придумано так.

– Надежа Петровна, вам нехорошо? – встревоженный голос Евгения Германовича вывел ее из задумчивости.

Отвечать на первый вопрос, про любовь, она не стала. Ответила на второй:

– Да, что-то нехорошо мне. Хотела кошку посмотреть, а с утра давление скакало, вот опять голова закружилась…

Евгений Германович помог ей подняться, усадил в кресло, предложил на выбор воды или чаю. Она выбрала чай, потому что так выйдет дольше. Потом они пили чай с заграничным печеньем (Ленка прислала), и Евгений Германович вполне смог оценить свежий маникюр своей гостьи и тщательно уложенные локоны. В общем, удачно получилось. А потом из-под дивана вылезла осмелевшая кошка, и они смеялись над тем, как Тихон увивается вокруг нее, и говорили про любовь с первого взгляда – конечно, она есть, посмотрите на Тихона, смех какой. От такого разговора Надежда Петровна раскраснелась и смеяться стала громче обычного. Потом стала мыть посуду (нет-нет, ни в коем случае, это немужское занятие!). А потом придумала мыть кошку, все-таки мало ли что она с улицы принесла.

Евгений Германович опять пытался возражать, как про посуду, но Надеждой Петровной уже овладел кураж: бал все-таки состоялся, и все должны делать то, чего хочется Золушке. Пить чай – значит, пить чай. Мыть кошку – значит, мыть кошку. Хотя бы до полуночи.

До полуночи не получилось, а до вечера провозились. Мыться подобрашка наотрез отказывалась, топорщилась во все стороны, вырывалась и жалобно мяукала, Тихон страдальчески подвывал и путался под ногами, Евгений Германович тоже пытался помогать, но больше мешал и отчего-то все время смеялся. Ну и отлично, пусть смеется, а то в последнее время он и улыбаться то перестал.

Потом кошку сушили, потом смотрели передачу по телевизору. Евгений Германович сказал, что она «аналитическая» и что он ее всегда смотрит. Надежда Петровна такую лабуду, когда рассуждают про политику и орут друг на друга, никогда не смотрела, но она же сушила кошку и домой пойти никак не могла, поэтому осталась смотреть. И даже спросила потом у Евгения Германовича, этот вопрос ее давно занимал, а спросить не у кого было. Не у Пашки же, тот как начнет орать да материть все уровни власти, что и пожалеешь о своем любопытстве.

– ЕвгеньГерманыч, а вот в Сирию эту привезли… гуманитарную помощь, – на экране тетки в черных балахонах и шустрые нахальные мальчишки рвали из рук российских военных пакеты и свертки. – Я все думаю, а почему нам вот в деревню Таборы не возят? Близко же, триста километров всего, и самолета не надо. А у меня там тетка живет – нищета! Вот они бы и муке, и сахару обрадовались, на халяву-то. И они свои, не чужие. Вот почему чужим возят, а своим нет?

Евгений Германович принялся что-то объяснять. Она послушала немного и отключилась, стало непонятно, но ей нравилось, как красиво и умно он говорит, как заинтересованно на нее смотрит.

А потом за всеми хлопотами и ужинать подошла пора. Она сама предложила на скорую руку драники сделать, Евгений Германович отказываться не стал. А поели – опять посуду мыть. День-то и к стороне. Бал подошел к концу, и он был восхитительно длинным, и оправдал все Золушкины ожидания.

К тому же назавтра договорились пойти развешивать объявления про кошку, потому что в четыре руки, как ни крути, удобнее.

Проводив соседку, Евгений Германович взглянул на часы и впервые в жизни обрадовался, что день подходит к концу. Еще один длинный, пустой, серый день… без Ани. Туда ему и дорога. Скорее бы закончился август, скорее бы осень, там начнется учебный год, вокруг будут люди. Будут новые хлопоты, новые дела. Может быть, тогда ему станет полегче. На самом деле странно: зачем природой так устроено, что человек еще живет, то есть ест, пьет, ходит, думает, переживает – если настоящих дел у него по жизни больше не осталось? В природе же все устроено осмысленно, вот знать бы, зачем эта инерция?

– Не думать! – вслух приказал себе Евгений Германович. – Вынести за скобки и не думать! А Надежда смешная. Нянчится со мной, как с младенцем. Считает себя ответственной как старшая по подъезду.

– Ну-ну, – смешок послышался так ясно, что Евгений Германович вздрогнул. – Как старшая по подъезду. Конечно.

Странно, но портрет опять лежал лицом вниз, и он опять не уследил, кто его роняет – Тихон или Надежда. С обоих станется. Евгений Германович подошел к пианино, взял в руки рамку с портретом, но ставить на место не торопился. Платье в пестрых цветах, перехваченное в талии золотым пояском. Красные туфельки. У нее всегда была фигурка школьницы, маленькие ножки, узкие ладони с длинными тонкими пальцами. Он фотографировал ее сам, дома как раз на фоне этого самого пианино. И она, как всегда, смотрела на него немного снизу вверх – распахнутые глаза смеялись из-под рыжей челки. Это не имело ничего общего с реальным положением дел, потому что на самом деле жена, не достававшая ему до плеча даже если была на каблуках, всегда каким-то образом умудрялась смотреть на него сверху вниз, и он всегда удивлялся этому ее умению.

Он почувствовал, как к горлу подступает ком. Не удержался, погладил лицо, волосы, ее всю. Странно, но стекло не было холодным.

– Аня…

– А что Аня? Ты, я смотрю, тут успеваешь, – точно, она именно так бы и ответила, как всегда насмешливо. Он знал, что она ревнива, и в молодости они страшно ссорились из-за этого.

– Стараюсь, – согласился Евгений Германович. – Не пропадать же такому видному мужчине невостребованным.

– Ну конечно, – ехидно согласилась жена. Он слышал ее интонации так хорошо, как будто бы она была рядом. – Она за квартирой охотится. Надоело ей с Пашкой жить, она сама говорила.

– Она ко мне хорошо относится, переживает, – счел нужным заступиться за соседку Евгений Германович. – И знаешь, если бы не она…

Он осекся и замолчал, рассказывать о своей слабости он никому не собирался.

– Она в тебя всю жизнь была влюблена, та-акой мужчина, – засмеялась жена.

– А почему ты не ревновала?

– К этой корове? Не смеши. Она может только готовить и убирать, с ней даже поговорить не о чем.

– Она вырастила нашу дочь.

– Ой, не начинай! Это работа, мы ей платили. Она еще рада была со своей стройки сбежать. И какая разница, кто вырастил. Главное, что выросла хорошая девочка. Умная и талантливая. А мне надо было беречь руки.

– У тебя красивые руки, – согласился Евгений Германович. – Я всегда любовался, когда ты играла. Удивлялся, как тебя слушаются эти деревяшки, ведь их так много. Теперь вот оно молчит. Неживое.

– Зато Тихон доволен, он нас с пианино терпеть не мог.

– Неправда. Мы все тебя…

– Не раскисай! – перебила жена. – Ты всегда был сильным. Ты сможешь начать все с начала.

– С начала. Ты всегда так говорила.

– Я так сделала!

– Зачем?! С какого начала? Чего тебе не хватало?! А то, что было – все к черту?

– Ну да-да, все устроено и налажено. Все главное сделано – дом, ребенок, карьера, вершины, сколько их там? Все в прошлом. Все уже было. И ты решил стареть. А я не хочу. И не буду! Я буду молодой. А ты всегда будешь меня любить. Будешь, Моцарт?

– Да…

Евгений Германович поставил портрет на пианино. Потом зачем-то поднял крышку и сыграл единственное фортепианное произведение, которое выучил за эти годы. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Два веселых гуся. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Один серый, другой белый… Тут он сбился и поскорее захлопнул крышку. Анна смотрела ему в глаза и смеялась.

Неудачливый исполнитель оглянулся, как будто кто-то посторонний мог его увидеть в этот момент. И не зря. Тихон и кошка сидели на диване и смотрели на него одинаково круглыми глазами, три зеленых и один голубой. У кошки они были совершенно безмятежные, а у Тихона – обеспокоенные.

– Спокойно, ребята! Я в своем уме, – сообщил им Евгений Германович. – Вот проживете хвост к хвосту тридцать лет, тогда тоже сможете друг с другом разговаривать, даже когда разговаривать-то и не с кем.

Кот и кошка по-прежнему смотрели на него так пристально, что ему стало неловко.

– Эй, вы, один серый, другой белый, Тихон и… Маруся! Пошли спать, что ли. А завтра с утра распечатаем объявления и будем искать Марусиных хозяев. Они скучают, наверное. Любят тебя. Любовь и разлука, понимаешь…

А в Тель-Авиве торжествовал закат. Анна сидела у окна и смотрела, как тяжелый багрово-красный шар тяжело и торжественно опускается за горизонт, отражаясь и дробясь в зеркальных фасадах многоэтажек. Анна всегда мечтала жить именно здесь, она любила Тель-Авив за его вопиющую молодость, ну что такое сто с небольшим лет для города, стоящего в том месте, где счет истории идет на тысячелетия? Нахальные и талантливые архитекторы, подгоняемые состоятельными заказчиками, создавали небоскребы и простенькие двухэтажки, виллы и пагоды, башни и храмы – легко и как будто не задумываясь обо всяких там генпланах и концепциях. И город получился разноцветным, открытым и радостным, как будто его нарисовал счастливый и любимый ребенок, не знающий, что за его спиной стоит Вечность и с интересом заглядывает ему через плечо.

Здесь было все, что она любила: солнце, море, бесконечно-длинный променад Таелет вдоль пляжа, деревья, не знающие, что такое осень. Осень – это печаль, это умирание, что бы там ни сочиняли поэты. А здесь не было поводов для печали. Анна смеялась, когда прочитала в каком-то туристическом справочнике, что «самый холодный месяц в Тель-Авиве – январь, когда воздух прогревается до всего до плюс 19.7°C». При плюс девятнадцати она всегда была счастлива, но на Урале это счастье выпадало нечасто. Анна ненавидела зимы, как ненавидят личного врага. Женщина должна носить легкие платья, соломенные шляпки и изящные туфельки, а не упаковывать себя в шубу, сапоги на овчине и, прости Господи, в термобелье. Женщина в рейтузах не имеет права называться прекрасной половиной человечества, и тот, кто утверждает иное, лицемерно врет. Все любят говорить, что лето – это маленькая жизнь, но почему все молчат о том, что зима – это маленькая смерть?!

Зима-лето, жизнь-смерть. Как легко здесь, на Земле обетованной, перебирать эти понятия – как бусины четок. Тук-тук, зима-лето, жизнь-смерть. Наверное, потому, что это небо, это море и это солнце видели столько зим и лет, столько рождений и смертей, что они слились в один стремительный поток, в котором не различить ни дат, ни лиц, ни слов…

– Странные рассуждения для жены, сбежавшей от мужа с любовником в город своей мечты, – хмыкнула она, отходя от окна. – Мечта сбылась, но как-то набекрень. Сама виновата, значит, надо было точнее мечтать.

Голова вдруг закружилась так, что она едва дошла до постели. Заколотил озноб, пришлось посреди жары кутаться в одеяло. Анна долго лежала, закрыв глаза и пережидая противную слабость. Потом, чтобы отвлечься, нащупала на тумбочке телефон и стала просматривать сообщения в соцсетях. От Моцарта ничего, впрочем, как и ожидалось. Написано, что был в сети вчера. Почему сегодня не заходил, интересно? Хотя зачем? Он мало с кем переписывался, в основном с ней, с Анной. Но он понимает, что она ему не напишет, беглым женам не положено вступать в переписку с брошенными мужьями. А он тем более ей писать не станет, да и что он может написать? Привет, как дела? Или – чтоб тебе пусто было? Незачем все это. Она и так знает, о чем он думает. И лучше бы не знала.

Задумавшись, Анна взяла несколько нот правой рукой, лежавшей поверх одеяла. Ре – ми-бемоль – до – си. Получился Шостакович, знаменитая тема, записанная на его надгробном памятнике. Только этого не хватало. Потом вдруг, без всякого перехода – фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Ре-ми-фа-ре-до-до. Анна улыбнулась, вспомнив: в прошлом веке, когда и она, и Моцарт были совсем молодыми, глупыми и оттого ужасно счастливыми, они впервые встретились в одной пестрой и веселой компании. Еды было мало, зато вдоволь дешевого вина, музыки и танцев, поцелуев и флирта. Анна, разумеется, была в центре внимания, кокетничала напропалую, не пропускала ни одного медленного танца – уж ее-то всегда приглашали наперебой самые завидные кавалеры. Поэтому высоченного и от этого немного нескладного парня она заметила только в самом конце вечера. Он сидел возле пианино и одним пальцем, сбиваясь, играл детскую мелодию про гусей. Над ним нависали две девчонки (стоя, они были вровень с ним, сидящим), мешали ему и хохотали так, будто он делал что-то невероятно смешное.

Она спросила, кто это. Кто? Вон тот длинный? Кажется, он инженер. А ты не слышала, как он играл на гитаре? Анна фыркнула – уж человек, освоивший гитару, в состоянии сыграть про извалявшихся в луже бабкиных гусей, а этот… Ее подружка, хихикая и предвкушая удачную шутку, тут же потащила Аню знакомиться.

– Женечка, познакомься, это Аня Берштейн

Странно, зачем она называет фамилию, – подумала Анна. – Всех по имени, а меня объявляют, как на концерте.

Но выяснилось, то объявляли не ее.

– Евгений. Евгений Моцарт, – он вскочил и теперь говорил откуда-то сверху, так что Ане пришлось запрокинуть голову.

Вид у Моцарта был немного виноватый.

– Правда – Моцарт?! – не поверила Анна. – Или врете?

– Правда-правда, – засмеялись девчонки, все трое. – Никто не верит!

– А вы что-нибудь, кроме этого, умеете играть, товарищ Моцарт? – рассердившись на свое глупое удивление, заносчиво спросила Анна.

Моцарт признался, что нет, не умеет, и вид у него стал еще более смущенный. Аня взяла на клавиатуре несколько аккордов, повернулась и ушла. Новый знакомый не произвел не нее большого впечатления. Однако, к ее большому удивлению, как-то так вышло, что из всех кавалеров, увивавшихся вокруг нее весь вечер, провожать ее отправился именно Евгений. Возле дома поцеловал ей руку и сказал, что завтра придет опять. Она не спросила куда и когда, и как он ее найдет, если даже номера ее телефона не знает. И отчего-то не стала привычно кокетничать, она просто поняла, что он на самом деле придет, раз обещал. Такие, как он, всегда выполняют свои обещания…

Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль…Солнце зашло. Как мгновенно здесь темнеет… Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Зачем-то надо доиграть до конца… Ре-ми-фа-ре-до-до… Надо же, глупость какая. И слезы подступают. Плакать нельзя. Нужны силы для новой жизни.

Ночью Тихон почти не спал, разрываясь между новой обитательницей дома, пожелавшей устроиться на ночлег в гостиной, в уголке кресла, и хозяином, которому опять было плохо. Моцарт метался по кровати, стонал, вскрикивал, потом бормотал невнятное. Просыпался, включал свет, ходил на кухню, возвращался в спальню и опять устраивался спать, и все повторялось сначала.

К заоконному дождю добавился ветер, и теперь вместо уютного постукивания капель за окном подвывало, шуршало, скреблось, как будто кто-то огромный и страшный пытался открыть раму, просунуть внутрь огромную мохнатую мокрую лапу и… Дальше Тихон думать боялся. Он всю ночь сновал из спальни в гостиную и только под утро свалился и заснул, приткнувшись поближе к теплому белому пушистому боку.

Хозяин пришел на рассвете, посмотрел на спящую в кресле парочку, ничего не сказал, только вздохнул тяжело. Счастливый человек, он до сих пор не знал, что такое бессонница, всю жизнь засыпал, едва коснувшись подушки, и искренне не понимал тех, кто жаловался на плохой сон: не можешь спать – и не спи, делов-то. Читай, гуляй, телевизор смотри, стихи сочиняй или звезды на небе рассматривай. Надоест, и уснешь как миленький. Теперь он понял, какое это мучение, когда ненадолго проваливаешься в вязкий, обрывающийся сон, потом просыпаешься, а ночь давит, торжествует, лишает всех желаний, кроме одного – уснуть.

Теперь он вставал по утрам разбитым, вялым. Ничего не хотелось – ни делать зарядку, ни идти в душ, ни варить кофе. А уж тем более не хотелось думать о том, чем занять очередной наступивший совершенно ненужный ему день. Как, оказывается, все просто: старость – это когда у тебя нет планов на сегодня. И на завтра тоже нет. И на неделю вперед. Смысл он себе придумал, да, конечно – ждать возвращения Анны. Но вот из каких кирпичиков строить этот новый замок на песке, он не имел ни малейшего представления.

Впрочем, посмотрев на двух свернувшихся одинаковыми меховыми шарами представителей семейства кошачьих, одно дело на сегодня Евгений Германович себе все же придумал. Надо было писать объявления, распечатывать и возвращать Марусю хозяевам. Вторая кошка ему даром не нужна, а кто-то наверняка горюет о пропаже. Вот Тихон-то расстроится, – подумал Евгений Германович. Жил себе, горя не знал, вдруг на тебе, получи любовь с первого взгляда, а через день – отдай и забудь, помаши лапой на прощанье. Собственно говоря, его история, только в миниатюре.

Эта мысль его неожиданно расстроила, настроение совсем упало. Был один горемыка, станет два. Впрочем, возможно, он все это придумал и валит со своей больно головы на Тишкину здоровую. Итак – зарядка, душ, завтрак, распечатать объявления и вперед!

Когда в дверь позвонила Надежда Петровна, он уже заканчивал распечатывать объявления. Он похвалил ее за полную боевую готовность: на сей раз она была в сапогах, в плаще и с зонтом. А она его – за объявления: с фотографией взлохмаченной и заспанной Маруси, с набранным крупным шрифтом текстом. В четыре руки они распихали объявления по файлам, вооружились ножницами, скотчем, и отправились в поход. Ничего не подозревающие Тихон и Маруся остались блаженствовать в нагретом за ночь кресле. Делиться с соседкой своими мыслями Евгений Германович, разумеется, не стал.

Объявлений было десять. По одному на каждый из шести подъездов, на двери магазина на первом этаже и аптеки, одно на трамвайную остановку перед домом, и одно на детскую площадку. Приклеивая седьмое объявление (супермаркет «Восьмерочка»), Надежда Петровна сообщила, что надо бы зайти и купить сметанки, пельмени без сметанки совсем не то, что со сметанкой. На восьмом объявлении (аптека) Евгений Германович стал обдумывать вопрос о том, как бы поделикатнее намекнуть своей помощнице, что обедать он предпочитает в одиночестве, точнее, общества Тихона и Маруси ему вполне достаточно. Девятое приклеивали в напряженном молчании, обе стороны обдумывали свои дальнейшие действия.

А на десятом (под грибком в песочнице) Евгения Германовича схватил радикулит.

Причем схватил не только за поясницу, но и за ногу, и за горло, потому что больно стало так, что он вздохнуть не мог. Так и остался стоять с поднятыми руками и выпученными глазами. Такого с ним тоже никогда не случалось. Вечный спортсмен, альпинист, лыжник и волейболист, он до сего момента жил в полном взаимопонимании со своим телом, и ничем, кроме нечастого насморка, оно его не огорчало (очки и зубные коронки не считаются). Новое ощущение заставило задуматься. Прежде всего о том, как добраться до дома.

К счастью, Надежда Петровна проявила себя опытным бойцом и настоящим другом. Без охов и ахов оценив ситуацию, она деловито поднырнула Евгению Германовичу под руку, заставила его опереться на себя и поволокла через двор, как санитарка с поля боя. Поволокла в прямом смысле: шаг за шагом, скрипя зубами, охая и шепотом поминая такую-то мать, несколько десятков метров они преодолевали, наверное, с четверть часа. Надежда Петровна уговаривала его, как маленького «потерпеть и сделать еще шажочек», обещала, что дома сразу поставит его на ноги, «делов-то, у нее весной еще и не так было, она потом расскажет», и даже зонтики не бросила – вот такая молодец! Без нее он, наверно, так и помер бы в песочнице посреди совершенно безлюдного из-за непогоды двора.

Дома мучения продолжились и даже усугубились, потому что к страданиям физическим добавились моральные. Не обращая ни малейшего внимания на его протесты, Надежда Петровна еще в прихожей стянула с несчастного скрюченного Моцарта мокрую куртку, ботинки и (о, ужас!) джинсы, уложила его в кровать, сбегала домой, принесла пригоршню коробочек и тюбиков и принялась его с увлечением растирать, мазать и пичкать. Сил сопротивляться не было, все они уходили на то, чтобы во время самых острых приступов боли не употреблять ненормативную лексику, а впрочем, остановить Надежду Петровну в ее милосердном порыве смогли бы разве что противотанковые ежи.

Остаток дня прошел в борьбе с радикулитом, которая, увы, не увенчалась успехом, и под вечер Евгений Германович согласился вызвать на дом врача из частной поликлиники, подумав мимоходом, что вот он считал – жизнь кончилась, а сегодня столько вещей пришлось делать впервые. Болеть радикулитом, вызывать врача, снимать штаны при помощи посторонней дамы. Врач прописал уколы, капельницы, мази, таблетки и постельный режим. Надежда Петровна была счастлива.

А по объявлению никто не позвонил. Так что Тихон тоже был счастлив. Двое счастливых в такой хмурый неулыбчивый день – это уже неплохо.

Надо заметить, что в последнее время не только Тихон чувствовал себя не в своей тарелке, разрываясь между чувством долга и личными интересами. Те же самые чувства испытывала и Надежда Петровна. Как женщина добрая и сострадательная, она всей душой сочувствовала Евгению Германовичу в его беде и желала ему всяческого добра, счастья и скорейшего выздоровления. А как просто женщина она подозревала, что если он будет здоров и счастлив, то перестанет нуждаться в ее помощи и заботе. Эта неоднозначность сильно беспокоила Надежду Петровну, привыкшую к мыслям и эмоциям простым и понятным, без всяких там «с одной стороны, с другой стороны, так хочу, а этак не хочу», эти интеллигентские штучки она всегда числила по Анниной части и сильно ее за это недолюбливала. Поэтому она старалась компенсировать свои некрасивые тайные мысли удвоенной самоотверженной заботой о больном и несчастном, брошенном и одиноком (ну да, да, да!) соседе. Прикованный к постели, теперь он оказался совсем беспомощен и зависим, он при всем желании не мог увильнуть от ее визитов, разговоров, указаний, наконец, от ее обедов, к которым теперь добавились завтраки и ужины. Надежда Петровна ликовала в душе, с озабоченным лицом обсуждая с Евгением Германовичем меню и наименее травматичный для самолюбия пациента способ наложения компресса. Получилось так, что ее жизнь неожиданно обрела смысл как раз в тот момент, когда Моцарт этот самый смысл потерял. Как говорится, если где-то накося, то где-то непременно выкуси. Народная мудрость.

На страницу:
4 из 5