Погружение. Поэтический дневник

Людмила Перцевая

Погружение. Поэтический дневник

Прилепин о Шолохове

Вообрази символические песочные часы, с емкостью времени в человеческую жизнь. Словно часы, дни и годы сыплется песок, вспыхивают озарения и ранят сердце неудачи, чередуются победы и поражения или косяком идут одни напасти – без любви и счастья. Кому как отмеряно. Вот и последняя песчинка упала, миновала жизнь.

Приходит биограф и переворачивает часы, с надеждой постичь эту необыкновенную жизнь. Воспоминания, дневники, письма, документы, живая речь, законсервированная фонографом, вранье и исповедальное откровение. Складывается опосредованное представление о человеке, давно ушедшем, но оставившем бесценное наследие: музыку, стихи, полотна, вырубленные из мрамора статуи. И на этом, уже можно сказать, художественном воплощении знаменитого имярек невольной тенью или ощутимой личностной речью отпечатывается сам биограф.

Так бывает часто в беллетризованных биографиях богатой серии ЖЗЛ. Но не в этом случае. Захар Прилепин (а я перечитала у него все биографические романы) всегда поражает глубинной, научной проработкой темы, его читать очень непросто в силу огромности каждого изыскания и невероятной насыщенности фактурой.

И в то же время от его книг невозможно оторваться, втягивает магия моментально приходящей сопричастности. Не только автора жизнеописания, но и твоей личной сопричастности всему, происходящему с Героем.

Как минимум – три весомых пласта этого исследования ощущаешь при чтении. Первый – исторический; ты как будто все знал о революции, о гражданской войне, всё уже устоялось, определилось, отлито в школьных формулировках и последующих политических баталиях. Но вот очерчен невеликий в общем-то круг, в котором станицы, Дон, казаки, отголоски первой мировой – и страшные события, бои местного значения с экстраполяцией на перемены невероятного масштаба.

С датами, именами, сумятицей в умах, живьём, всё живьем!

Эта историческая канва будет подстилать всё повествование, от начала до конца, придавая ему убедительность, значимость, понимание того, что этот автор изучил всю подноготную столетнего советского периода. Он судит уже не как современник событий, а чуть отстранившись от горячей драки и сумасшедших перемен, сверив то, что было сто лет тому назад – с эхом последующих перемен, порой таких же страшных, иногда – примирительных.

Второй пласт, не менее значимый для рассказа о великом писателе Михаиле Александровиче Шолохове, разумеется, о происходящем на литературных фронтах. И вот эта литературная панорама поражает не меньше, а порой – и шибче, чем историческая. Взрыв творческой активности в это время крутых перемен поразителен, Прилепин и сам потрясен, когда называет, сопоставляет, оценивает личности работавших в те же годы писателей и поэтов. Какие личности, какие перья, какое стилистическое разнообразие вызвано жизнью, словно сняли чугунную заслонку – а из огня стая к небесам вырвалась, одна Жар-птица за другой, да ведь все молодые, не сказать бы юные! Но и к пожилым вдруг второе дыхание пришло, обожгло читателей, опалило с новой силой.

Тут надо бы в скобках добавить, что просится к особому обозначению выведенный в исследовании пласт новой элиты – партийных деятелей, которые явились ниоткуда, призванные рулить и управлять, давать ума, пестовать и наказывать. Но вся беда в том, что они сами плохо понимают, что и как, идеология рождается на ходу, правила не прописаны, законы не сочинены. Но то, что можно было бы назвать партийными спорами, оборачивается бескомпромиссными боями, пытками, расстрелами, высылкой…

Самое страшное, что это они понарошку обвиняют друг друга в шпионстве и вредительстве, все эти бойцы одного идеологического фронта, работники райкомов, обкомов, исполкомов, советов и заготконтор. Они то мешают друг другу, то вдруг находят решение, как меньше вредить делу, то злобствуют, то завистничают, а то вдруг проявляют непоколебимую преданность новому (не очень ясному!) делу. Читаешь – и от осознания того, как эти преобразователи грызут и уничтожают друг друга, волосы шевелятся на голове.

И, наконец, еще один, личностный пласт, который вообще-то в этом повествовании самый главный. И он совсем не «наконец», а присутствует с самого начала, с первых страниц книги – дотошно изученная биография гения, явленного еще до рождения, трагической историей любви родителей, непризнания, остервенелого злоязычия и стойкого становления мальчика, очень быстро ставшего мужчиной.

Сразу спешу заметить: нет никакого чередования этих пластов, они туго свиты в единый повествовательный жгут, вполне себе сопрягаются, уступая в нужный момент место один – другому. А уж повествование о Мише – Михаиле – Михаиле Александровиче, вплетаясь самой яркой, красной нитью в этот рассказ, поражает особой тональностью. Тут Прилепин может быть и сентиментально-нежным, и едко-насмешливым, и суровым, но вот что важно: он всегда с Шолоховым СОВПАДАЕТ! И когда тот добивается встречи со Сталиным, и когда бьется за освобождение своих друзей из застенков НКВД, и когда громит писательский бомонд с трибуны.

Я сознательно не привожу ни фактов, ни цитат, ни откровений, боясь лишить вас читательского удовольствия, роман на вполне эксклюзивные свидетельства чрезвычайно богат. Еще до того, как я начала читать «Незаконного», я призналась, что Шолохов был мне по романам знаком, но особой личной причастности я к этому писателю не чувствовала. И вот теперь он мне стал больше чем родным, не умру, пока не перечитаю и «Донские рассказы», и «Тихий Дон» и вообще всё написанное, я у него в большом долгу.

Оправдываю себя только тем, что когда эти книги взахлеб читала вся страна и лихорадочно переводила на все языки заграница, я была мала и глупа. Помнила фильмы и казалось, что этого достаточно. Но теперь я должна просмаковать эту глыбищу по слову, во всей её девственной красоте. Вот что со мной сделал Захар Прилепин.

Книгу его надо обязательно читать – она не только открывает многие темные страницы в истории советской литературы (чего стоит только Нобелевка Пастернаку и Шолохову!), не только умно и сильно расставляет исторические акценты (в частности, на венгерской и чехословацкой страницах), но она и актуальна. Особенно в свете нашей СВО на Украине. Кроме того, что Прилепин великолепный писатель, он еще и превосходный публицист.

Совсем не хотела говорить о сплетнях вокруг «Тихого Дона», который якобы в рукописном варианте совсем юный Шолохов нашел в подсумке белогвардейского офицера, да и выдал за своё. По этому поводу заключение сделала весьма авторитетная комиссия сразу после того, как эту поганую сплетню запустили клубившиеся вокруг Шолохова враги. Камня на камне на ней не оставили еще в 30-е годы. Но уже позже с подачи уязвленного Солженицына, эту пакость вновь вытащили на свет.

Прилепин не отмахнулся, он за честь посчитал раз и навсегда покончить с клеветниками. Основательно, начиная с первых биографических штрихов, с географии, среды обитания Шолохова со всеми его друзьями и врагами, с первых писательских опытов Михаила, он показывает, что именно в окружении этого писателя, и больше нигде, могли родиться эти типы, пейзажи, происшествия и бытовые сценки. С родных и близких срисованы портреты, их речь льется со страниц романа, который писался вообще-то долгие годы.

Прилепин часто возвращается к этим и другим обвинениям злопыхателей и всякий раз он убедителен, как писатель, знающий творческие процессы изнутри, а не как обыватель с завалинки.

Уверяю вас, этот роман надо непременно прочитать, да, и «Шолохов. Незаконный» Прилепина, и «Тихий Дон» Шолохова. Столько мыслей будит, такие эмоции пробуждает, каких лично я давно не испытывала. А отношения Шолохова со Сталиным, а его заграничные вояжи, а его нечаянный грех с женой Ежова!..

Остановите меня, а то я проболтаюсь еще и о настоящем его любовном романе. Или о том, как он воевал с Эренбургом. Читать, непременно читать! А мне уже хочется перечитывать…

Мифология Дины Рубиной

Последний роман Дины Рубиной "Маньяк Гуревич" я купила еще в декабре 2021 года, с улыбкой отметив завтрашнюю дату его выхода: "Москва-2022". Как минимум, год он будет на прилавках книжных магазинов свежайшей продукцией! Желание понравиться читателю сквозит и в авторском предисловии. Рубина, проклиная надоевшую всем пандемию, сопряженные с нею горести от потерь, обещает книгу теплую, добрую и веселую.

"Я поняла, что не хочу навешивать на своего читателя вериги тяжеловесных трагедий, и – главное – не хочу убивать своего героя. Нет, пусть, сопереживая ему, читатель вздыхает, смеется и хохочет – так же, как мы сопереживаем, читая прозу О Генри, Гашека или Джерома…"

– Отлично! – сказала я себе, – вот уж получу удовольствие!

Рубина для меня не открытие, я читала и ее "Русскую канарейку", и роман "На солнечной стороне улицы", получивший еще в 2007 году премию "Русский букер". Мне нравится стиль этой писательницы, языком она владеет виртуозно, сюжеты строит изобретательно, увлеченно жонглирует аллюзиями из мира живописи, музыки, чувствуется эрудиция, но и большой такт, умничает с большим доверием к читателю.

Кстати, эра интернета внесла новую ноту не только в издательские дела, но и в писательские. Я имею ввиду поиск героев, сюжетов, значащих подробностей для будущих произведений. И если раньше для корифеев литературы исходным полем поиска служил ближний круг (что очень часто вызывало обиды и горькие претензии прототипов), то нынче, побродив по сайтам, записям в альбомах и ЖЖ, можно столько всего насобирать занятного, что не на один роман достанет!

Правда, такие извлечения из частной жизни далеких незнакомых людей тоже чреваты, вспомним хотя бы скандалы вокруг романа Гузель Яхиной "Дорога на Самарканд". Её обвинил в плагиате самарский краевед Григорий Циденков. Он утверждал, что «весь роман состоит из компиляции и пересказа с минимальными изменениями» публикаций его блога в «Живом журнале». По мнению историка, Яхина лишь поменяла некоторые детали «и добавила воды в виде собственных вымыслов». Многие тогда посетовали на недальновидность Яхиной: могла сослаться на этого краеведа и поблагодарить его за придание достоверности отдельными деталями в истории, известной многим.

От этого славы автора не убудет, разница между профессиональным литературным произведением и дилетантскими откровениями огромна и очевидна. Рубина в своем последнем романе именно так и поступила: она поблагодарила некоего Володю Гамерова "за щедрость, с которой он подарил мне множество замечательных…историй из своей жизни и практики", ему и посвятила книгу о враче Гуревиче. Не забыла упомянуть и еще несколько фамилий людей, которые обогатили ее роман самыми разнообразными сведениями, о Ленинграде, о работе спасателей и т.д. Очень разумно и благородно.

Профессия героя тоже не случайна для писателя, который изо всех сил хочет понравиться читателю; посмотрите, о чем сегодня снимают сериалы на ТВ, тут и "Склифосовский", и "Скорая помощь", и "Доктор Хаус", "Интерны", "Дневник доктора Зайцевой"… Не перечислить, их количество подваливает к сорока!

Публика, как зачарованная, смотрит на роды и операции, панику и героизм врачующих, прикидывая на себя острые ситуации, в которых может оказаться любой. Герой Рубиной Сеня Гуревич – из семьи врачей, мама – гинеколог, папа – психиатр. Книга вполне годится для создания сериала, сначала чередой идут случаи из родительской практики, потом пошла "скорая помощь", где работает вчерашний выпускник медицинского, потом – его собственная психиатрическая практика.

Рубина недвусмысленно присовокупляет к названию романа уточнение его жанра: "Жизнеописание в картинках", часть вторая "Неотложные годы" так и читается, как серия житейских анекдотов про врачей и пациентов. Признаюсь, пережив такой вызов "скорой" буквально перед праздниками, читала эту главу с ощущением причастности: написано с юмором, с толком, с приязнью к людям с той и другой стороны панических ситуаций.

Примерно так же воспринимается и глава "Психиатрия – матушка", (правда, уже без личного опыта!) – множество завораживающих историй, характеров, трагических и смешных, каждый по-своему.

Однако, Рубина обманула читателя, обещая ему теплый приют от житейских невзгод в своем романе. Стержневая линия, на которую нанизаны все эти медицинские анекдоты – жизнь еврея Гуревича в СССР. Я долго не могла собраться с духом, чтобы вообще сесть за написание этих заметок, но ведь торчит это чтиво в голове и надо как-то освободиться от этих мыслей, даже рискуя получить обвинение в антисемитизме (в чем сроду замечена не была).

В первой же главе про детство своего героя Дина Рубина без обиняков пишет о том, что его в школе избивали жестоко, регулярно, коллективно, безо всякого повода, только за то, что он – еврей. Якобы дети узнали о его национальности из классного журнала и дальше последовала ожидаемая реакция. В романе есть совершенно дикая сцена, когда у Сени в классе случился приступ аппендицита, его увели в медицинский кабинет и вызвали "скорую", но тут прозвенел звонок на перемену, и весь класс примчался туда избивать еврея Гуревича, стащив его с кушетки на пол и топча ногами.

Вот это всё – дичь, которой не могло быть ни при каких обстоятельствах. Подчеркну, я – человек этого же поколения, Рубина лет на пять меня моложе, но и она, и ее герои жили в той же стране, в то же время, при тех же нравах и законах. Я какое-то время работала в разных школах, не было в классных журналах записей о национальностях учеников. Были в школах драки? – Как всегда, во все времена в подростковой среде, но били и гоняли за то, что "хлызда", "ябеда", "подхалим", "предатель"… Список обычных прегрешений, по которым и происходили драки, вспомните фильм "Чучело"! Могли и затравить всем коллективом за то, что "предательница", объявить бойкот, но потом прийти в чувство и проникнуться симпатией к девочке....

Но я сейчас не о фильме, я о романе Рубиной, о непозволительном передергивании фактов даже в художественном произведении. Особенно, когда они задают тон всему повествованию.

В девяностые годы сама писательница эмигрировала в Израиль, должно быть ее впечатления от той богатой на переживания поры легли в основу и терзаний врача Гуревича. Он в те же годы по настоянию его жены Кати (русской и горячо любимой женщины, так в романе) уезжает из СССР, спасаясь …от волны грядущих погромов! И опять я должна категорически воскликнуть: не было никаких еврейских погромов!

Мне вспоминается в связи с обстановкой лихих девяностых то, что вспомнит любой мой современник: были бандитские разборки, были невероятного размаха мошенничества, были самоубийства людей, потерявших почву под ногами, были, наконец, национальные конфликты в республиках, где народ голосовал за сохранение СССР, а элиты хотели царствовать.

Если уж на то пошло, я вспоминаю прямо противоположное, как во время дефолта, банки подсуетились и объявили невозможность возвращать вклады гражданам. Гусинский, Смоленский, Ходорковский, Фридман отдавали только половину, даже будучи не задетыми тем дефолтом! И в самый разгар финансовых катаклизмов на праздник Ханука в Москве по Тверской торжественным маршем прошествовали белые мерседесы с канделябрами-семисвечниками на крышах. Мне позвонил взволнованный коллега, соплеменник банкиров, и кричал в трубку: "Что же они творят, ведь такое могут спровоцировать!" А я ему устало возразила: "Успокойся, столько у людей забот по выживанию, что уже ни на какие провокации они не откликнутся".

Не было никаких погромов. Но, видимо, как-то надо было оправдать волну эмиграции из страны, на которую обрушились разом неисчислимые бедствия. И в романе эта волна обозначена с поразительной достоверностью. Земля обетованная встретила беглецов испытаниями, которых они никак не ждали. Погоня за куском хлеба насущного, крыши над головой, работы растянулась на долгие годы, они хлебнули всего сполна. Сама Рубина, кстати, рассказывает в интервью, что и она со своей семьей крутилась, как могла, пришлось и домработницей пробавляться, и в мелких газетенках редактировать.

Заметим, что писательница наша никакого ущерба в своем становлении в СССР из-за своей национальности не испытывала, впервые опубликовалась в журнале "Юность" еще девятиклассницей (вовсе ни разу не битой в школе за то, что она еврейка). Она была принята в Союз писателей в 26 лет – и стала самой молодой в этом звании! Ничего сокрушительного не произошло в ее биографии и когда она, уроженка города Ташкента, переехала в Москву, вышла замуж, писала и печаталась, ничего не откладывая в стол.

Я рада, что и в Израиле, в конце концов, всё у нее образовалось, она написала и выпустила эти романы, у нее есть свой преданный читатель. Пишет она на русском, естественно, в основном здесь и продает свои книги.

После того, как я прочитала роман "Маньяк Гуревич", я еще раз перечитала книгу "На солнечной стороне улицы". Книга премии стоит! И стоит того, чтобы ее перечесть.

Рубина строит очень сложную композицию: три сюжетных линии переплетаются, то тесно соприкасаясь, то отстраняясь одна от другой. Все три – женщины, Катя, Вера и сама писательница, которая иногда со своими вымышленными героями встречается; между ними что-то происходит или она молча наблюдает за действием со стороны, делясь с читателем своими размышлениями. Героини свободно блуждают в пространстве и даже во времени, и все прочие многочисленные герои то появляются в романе стариками, то возвращаются в повествование юными, вспоминая, кто они и откуда.

Сразу понять, кто есть кто, невозможно. Потом проясняется, что вроде бы сверстницы Катя и Вера на самом деле – мать и дочь. Из Кати вырастет матерый бандитствующий наркобарон, а под ее жесткими побоями и изощренными ругательствами формируется гениальная художница Вера Щеглова. В этот небольшой по объему роман (всего- то 300 страниц!) событий, героев, поучений, эмоций набито так плотно, что он представляется фантасмагорическим концентратом, додумывай, объясняй и разбирайся сам, как это все могло с ними произойти.

Написан роман мастерски, не удержусь от цитаты. Где-то в середине романа Дина (писатель) почти под гипнотическим взглядом Верки (своего героя) отдает ей такие драгоценные подарки, полученные на день рождения: ленту и сумочку. Подружка Лилька ахает, а Рубина про себя рассуждает:

"Никакой особой доброты во мне никогда не было. Было и есть умение ощутить чужую шкуру на плечах, окунуть лицо в чужие обстоятельства, прикинуть на себя чужую шмотку. Но это от неистребимого актерства, боюсь, чисто национального. Способность вообразить, нарисовать самой себе картинку и ею же насладиться. Есть еще и другое. Да, собственно, все то же, накатывающее на меня временами, состояние неприсутствия в данной временной и координационной точке, вернее, возможное присутствие одновременно во всех координационных точках времени и пространства… Во мне рождается безумная легкость душевного осязания всего мира, самых дальних его закоулков, я словно прощупываю огромные пространства немыслимо чувствительными рецепторами души… И опускаю поводья, как бы засыпаю – позволяю обстоятельству перейти на шаг и самому отыскивать нужную тропинку в этом вселенском океане неисчислимых миров и неисчислимых возможностей…"

Это, как я понимаю, писательское кредо Дины Рубиной.

Разумеется, читать ее очень интересно, но почему я считаю, что надо и перечитывать, чтобы при сотворении писательницей художественного мифа не заблудиться в реалиях? В романе о приключениях в Ташкенте этого мифотворчества еще больше, нежели в романе про врача Гуревича. По всему повествованию как-то ненароком отпускаются замечания про ненавистное государство, из которого бежать – всегда пора, чем скорее, тем лучше, про которое узбек невзначай бросит, что лучше бы англичане сюда пришли, чем эти. Про школу, опять же вскользь, самое пренебрежительное и уничижительное, про…

Да про всё, что характеризует ту самую страну, в которой происходит действие.

Но при этом, что бесконечно поражает, люди, которые Веру окружают, особенно в пору ее становления, как творческой личности, необыкновенно образованы, с тонким интеллектом, и вполне себе сумевшие самореализоваться.

Бомж-алкаш, которого Верка в отсутствие матери по ее бандитским делам, приводит в дом, оказывается эрудитом, психологом, нежнейшей души человеком. Это он, Михаил Лифщиц, станет мужем Кати и отчимом Веры, это его Катя, когда ей потребуется отсидка по своему промыслу, пырнет несколько раз ножом. Он недолго после такого нападения протянет, но успеет дать падчерице и уроки английского, и поведения, и политологии…

А еще будет математик-программист Леонид Волошин, элегантно одетый, спасительно вездесущий и безумно талантливый, мужчина, о котором только может мечтать женщина. А еще художник Стасик, первый любовник Веры, поставивший ей руку и подготовивший к поступлению в художественное училище…

Их очень много, они все так бесподобно хороши, что представители властей проскальзывают среди них бледными тенями: какой-то гэбешник, которого Вера приложила трехэтажной бранью из арсенала матери, и он больше близко не появлялся, какая-то тетка из роно, которая тоже быстро испарилась и не мешала Вере царить в сказочной мастерской дома культуры где уже она преподавала детям.

Автору романа не приходит в голову простая мысль: откуда все это духовное богатство, эрудиция, образование у невыездных граждан, сложившихся, как продукт в этом замкнутом пространстве? Эти мастерские, выставки, на которых Щеглову с ее оригинальным стилем выставляют и принимают, эти музыкальные школы, в которых Дина учится, концертные залы и библиотеки… Да ведь где-то и математик Волошин сложился со своим редким даром?

И как только занавес, именуемый железным, упал, все они хлынули за рубеж, оказались конкурентоспособными по своему профессиональному багажу, достойными высокого положения и благоденствия. Что же такое все- таки было в этой проклятой стране со всеми ее недостатками, если продукт, вот этот человеческий материал, получался такого эксклюзивного редкого свойства и качества? И жили – свободно, и любили – кого и как хотели, и деньги делали вопреки главенствующей идеологии, – у Рубиной всё это нарисовалось великолепно!

Её интересно читать, но и очень важно перечитывать, критически относясь к одним акцентам, расставленным тут и там, и убеждаясь в том, что существует и простор для собственных умозаключений.

А тема миграции и в моих стихах откликалась многократно, ведь процесс этот не знает ни начала, ни конца.

Никто и звать никак

В рубище, без имени, босой,

Избегая шумных поселений,

И пренебрегая гор красой,

Он идёт без устали и лени.

То ли Богу лично дал зарок

Обогнуть планету напоследок,

То ли где-то ждет его порог

Монастырский… То ли вспомнил деток

По Земле разбросанных давно –

Нам про это ведать не дано!

Назови паломника бродягой,

Немец он, татарин или грек,

Нем и глух, без родины, без флага,

– Потерялся Божий человек.

Может, попадет он в переплёт,

А, быть может, сам себя найдет.

От "Дылды"…

Много разговоров вокруг этого фильма о послевоенном синдроме. На днях слушала Евгения Жаринова, интересного литературоведа, философствующего глубокого и тонко. Но вот на этот раз тонкости и такта ему не хватило.

Он с большим пафосом рассуждал о том, что вернувшиеся с войны люди, израненные, покалеченные, со страшным психологическим надрывом в душе, так и не смогли от этого оправиться. Очень много было самоубийств и бытовых убийств на почве семейных трагедий, – статистику-де советские власти замалчивали!

Обличение его на этом не закончилось – советская власть не помогала людям, психически покалеченным войной, не наладила психиатрической службы, в которой так нуждалось в то время население. Попутно досталось «инженерам человеческих душ», которые проглядели эту беду: писали пафосные произведения, прославляющие героев, и не способны были утешительно помочь тем, кто получил глубокую душевную травму.

«Я не могу припомнить ни литературных произведений, ни фильмов на эту тему, боль была загнана внутрь!» – примерно так надрывно рассуждал литературовед из своего времени проницательно вглядываясь в темную глубь душевных страданий послевоенной поры. И как-то опять получалось, что во всем виновата эта самая советская власть и ее прислужники вроде графа Алексея Толстого, написавшего «Русский характер», насквозь лживый, по мнению Жаринова.

Помните сюжет? – Это о танкисте, горевшем в танке, изуродованном до неузнаваемости, о том, как боялся он встретиться с семьей, с любимой девушкой. И как они были счастливы, что он вернулся живой, как приняли его. Я перечитала эту историю Егора Дремова – там всего четыре листочка – и залилась слезами. Потом вспомнила фильм «Судьба человека» по Шолоховскому рассказу, потом киношную историю про безногого Кирьяна, которого изменщица в былые времена Анфиса нашла, попрошайничавшего по вагонам, и вернула домой, переменилась и к нему, и к жизни своей. Это – фильм "Вечный зов". Да что перечислять!