Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет

Вадим Панджариди

Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет

© Вадим Панджариди, 2023

© СУПЕР Издательство, 2023

* * *

У этой книги несколько тысяч читателей, а может, и больше, кто их считал? Одна тыща спит. Две тыщи работают. Еще несколько тыщ обедают. Около тыщи занимаются сексом. И только один человек читает ее. И это – ты!

Счастья тебе, сладкого сна, желанной работы, приятного аппетита и незабываемой любви!

Ну, и хорошего чтения.

Пролог

Сквозь время-1

– Уважаемые пассажиры. Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту нашего авиалайнера МС-21, выполняющего рейс сообщением Демидов – Новосибирск. Просим вас приготовиться к взлету и пристегнуть ремни безопасности, – сообщила улыбающаяся стюардесса.

Салон нового российского самолета «Внуковских авиалиний» с пермскими двигателями ПД-14 был наполовину пуст. Дмитрию Колесову по билету досталось место у окна, хотя он мог усесться куда угодно: рядом и вокруг него никого не было.

За иллюминатором был виден кусок здания нового западно-уральского аэровокзала «Сергей Дягилев» и несколько самолетов также российского производства, но разных авиакомпаний, без трапов и двигатели которых были зачехлены. Сейчас в стране пошла повсеместная мода присваивать аэропортам имена собственные, то есть знаменитых и заслуженных на всю страну уроженцев того или иного региона.

Колесов пристегнулся. Смотрел в иллюминатор, любуясь на русскую землю, необъятную и могучую, пока самолет набирал высоту. И когда лайнер взлетел и лег на курс, он опустил спинку кресла, откинулся и блаженно закрыл глаза. Уснул он мгновенно. Как вдруг услышал:

– Добрый день! Вы меня не помните?

Сон первый

В одно из семнадцати весенних мгновений 1945 года штандартенфюрер СС Макс фон Штирлиц выехал из учреждения рейхсканцелярии по важному событию. На перекрестке Бисмаркштрассе и Блюменаллее его остановил патруль.

– В чем дело, командир? – спросил Штирлиц, опуская стекло кабины.

И про себя по-немецки матерно выругался:

– Доннер веттер.

– Начальник зондеркоманды унтер-фельдфебель Зигфрид Швайнкопф, – лениво представился мордатый военный, приложив правую руку к каске. В другой руке он недвусмысленно поигрывал автоматом «шмайссер».

– Проверка документов, штандартенфюрер. Точно такую же машину недавно угнали партизаны.

– Что за чушь. Какие партизаны?

– Так, документики попрошу. И на машину тоже, – пошевелил пальцами унтер-офицер.

– Командир, я очень спешу. Через четверть часа у меня встреча с русской радисткой Кэт и пастором Шлагом. Я выполняю сверхсекретное задание четвертого управления РСХА и лично группенфюрера гестапо Генриха Мюллера, – строго, как и подобает истинному арийцу с нордическим характером, чемпиону Берлина по теннису, проговорил Штирлиц, отдавая документы.

Он надеялся, что важность и секретность задания как-то повлияют на дуроломов из дорожного патруля, но не тут-то было.

– Ничего не знаю. У меня приказ, – рассматривая аусвайс, вяло ответил немецкий гаишник.

– Я буду жаловаться рейхсфюреру СС.

– Это ваше право. Так, вышел из машины, открыл багажник! – грубо приказал Зигфрид Швайнкопф.

– Что?

– Оглох, что ли? Багажник, говорю, открыл! Да побыстрей. Шнеллер!

– Черт знает, что такое! Не вермахт, а бардак какой-то.

В багажнике дорогой машины было пусто.

– Та-ак, запаски нет. Номера не читаются. А резину с зимней на летнюю кто менять будет? Фридрих Шиллер с Иоганном Вольфгангом Гете, полковник? Придется составить протокол. Ну, так как?

– Сто рейхсмарок вам хватит? – тихо, оглядываясь по сторонам, проговорил догадливый, как все бойцы незримого фронта, Штирлиц, доставая бумажник из внутреннего кармана черного эсэсовского мундира с одним погоном, в который переоделся накануне поездки.

– О, и огнетушителя нет. И аптечки не вижу, – продолжал придираться унтер-фельдфебель Швайнкопф. – А где страховка ОСАГО?

– Пятьсот.

– Вот это мужской разговор, штандартенфюрер! Зер гут, – засовывая деньги в карман, по-гренадерски щелкнул каблуками молодой Зигфрид, потомок стойких и мужественных нибелунгов.

– Я могу ехать, фельдфебель?

– Да-да, конечно, все абгемахт. Счастливого пути, штандартенфюрер, ауф видерзеен. Только будьте осторожны – на Унтер-ден-Линден у Бранденбургских ворот утром были замечены русские диверсанты. Хайль Гитлер!

– Хайль. И данке шен, – зло промямлил штандартенфюрер СС Макс Отто фон Штирлиц, ветеран нацисткой партии и участник пивного путча в Мюнхене, награжденный за мужество и героизм Железным крестом первого класса с дубовыми листьями, садясь в свой заляпанный весенней берлинской грязью «Хорьх» бизнес-класса.

«Еще немного – и это был бы провал», – обливаясь холодным потом, подумал наш герой, а по совместительству – советский разведчик, представленный недавно к званию Героя Советского Союза. Под задним сиденьем его тачки была заныкана портативная рация с кодами советской разведки. Так называемый вариант «Омега» плана «Цитадель».

Он включил зажигание и вихрем помчался по безлюдной улице, пока не начался артобстрел. Спустя какое-то время он успокоился и пришел в себя.

– Да пошли вы, вражины фашистские. Красной Армии на вас нет и маршала Жукова. Пока – нет. Но ничего, недолго вам осталось немецкие червонцы стрелять. Не сегодня-завтра в Берлине будут наши войска Первого Белорусского фронта, и тогда посмотрим, кому из нас будет «зер гут», а кому – «хенде хох» и «Гитлер капут».

Ни на какую встречу с радисткой он не ехал. Русская «пианистка» сидела с ребенком в гестаповском застенке тюрьмы Моабит и пыталась сподвигнуть немецкую разведку на радиоигру с русскими по передаче дезы немецкому командованию от Алекса Юстасу. Пастор Шлаг в то время в Швейцарии через профессора Плейшнера уговаривал американских военных из ЦРУ не соглашаться на сепаратный мир с фашистами, призывая их к благоразумию и уповая на помощь всевышнего.

Штирлиц мчался в один из городских гаштетов, где должна была состояться встреча с его женой, которую он волею судьбы обрек на вечное одиночество. Это была лучшая операция советской разведки за всю войну. Как его жену, простую русскую бабу, переправили в Берлин, не знал даже сам начальник СМЕРШа, комиссар госбезопасности первого ранга Виктор Абакумов. То ли она в группе диверсантов переползла по-пластунски под ливнем фашистских пуль и градом мин из фаустпатронов через линию фронта у Зееловских высот, что маловероятно. То ли ее сбросили с парашютом в районе Потсдама, пригорода Берлина, что еще менее вероятно. Впрочем, русские разведчики, диверсанты и шпионы неизменно отличались большой смекалкой и завсегда могли выйти сухими из мутных и грязных рек, таких как Одер, Шпрее или Эльба. Как говорится, умом Россию не понять, аршином общим не измерить.

Но русский разведчик Максим Исаев, окопавшийся в самом логове фашистского зверя, не должен был того знать. Это был сюрприз для него.

– По онлайну нельзя было встретиться, что ли? По Скайпу поговорить, чтобы не запеленговали, или по Инстаграму? – спросил он сам себя. – Зачем надо так было рисковать? А если ее поймают и она сдаст в мгновение ока все наши явки, передатчики и меня в придачу? У дружища Мюллера и не таким языки развязывали.

Надо сказать, что герру Штирлицу жена не шибко-то была и нужна. Он не терял весь этот период времени даром и справлял сексуальную мужскую нужду со своей экономкой фройляйн Брунгильдой, дояркой из-под Франкфурта-на-Майне, перебравшейся в столицу Третьего рейха в надежде выскочить за пехотного ефрейтора, писаря при штабе фельдмаршала Фридриха Паулюса или, если повезет, за обер-лейтенанта из Люфтваффе, гитлеровского сокола, и начать плодить детей для фюрера. Но не повезло – всех их забрали на восточный фронт, где они смиренно поклали свои белобрысые арийские головы: один – в Сталинграде, другой – под Курском.

Он включил радио. Голосом рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса по-национал-социалистски оголтело вещало «Ди Дойче вохеншау» под бравурный марш головорезов из дивизии СС «Мертвая голова», призывавшее всех сложить свои жизни за Адольфа Гитлера.

– Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!

И броситься в последний и решительный для родины бой за пару порций шнапса для смелости, настоянного на горьких слезах солдатских матерей. Если, конечно, потребуется…

До конца войны оставалось около трех недель.

И тут почему-то главный немецкий пропагандон заговорил женским голосом:

– Добрый день! Вы меня не помните?

Штирлиц, простите, Дмитрий Колесов, открыл глаза…

«Приснится же такое, а? Надо же!» – подумал он и спросил:

– Вы кто?

– А ты не изменился. Так ты меня не помнишь? Ну же, друг мой юный.

Часть 1. Много лет назад. Перестройка

Время, вперед!

Обувная фабрика «Модена» была расположена в самом центре Демидова, центровее и представить себе трудно – от главпочтамта, от которого, собственно, и ведется исчисление расстояний до других городов и деревень, областей и краев, стран и континентов, была пара шагов.

Образована она была в начале века как обычная сапожная мануфактура. В начале тридцатых годов, известных как время первых пятилеток, ее кое-как переселили в экспроприированное здание, реконструировали и приспособили под выпуск солдатских сапог.

После войны старорежимная фабрика, как пишут в официальных документах, перешла на мирные рельсы, расширилась за счет прилегающих ветхих зданий, сараев, кирпичных пристроев и снесенных аварийных домов, расположенных поблизости. И с тех пор ни разу не реконструировалась и не переделывалась. Оборудование тоже не менялось, разве что была закуплена пара новых импортных станков, да и то совсем недавно, взамен полностью развалившихся от моральной старости и физической усталости.

Последние лет сорок выпускала фабричонка мужскую зимнюю и летнюю обувь разного фасона числом в два миллиона пар в год. Характерна была эта обувка, ныне напрочь вышедшая из моды, для стремительных лет индустриализации страны. Но она была прочной и надежной. Ее и носили-то только бедные пожилые люди, заставшие то героическое время, да и те – за неимением возможности, вызванной всеобщим дефицитом, приобресть другую, более современную, модную, практичную и удобную.

Была «Модена» зажата со всех сторон такими же развалюхами, еще помнящими восстание рабочих 1905 года с баррикадой посреди гулкой мостовой и его жестокий разгон безжалостными жандармскими казаками с нагайками наперевес и шашками наголо. Улица, на которой располагалась обувная фабрика, носила дореволюционное название – Большая Ямская, и название почему-то никто не менял. Здесь каменные дома соседствовали с деревянными. Постоялые дворы – с лабазами. Нумера – с богадельнями. Торговые лавки – с питейными заведениями. Стоило закрыть глаза, как сразу легко представлялось, как по ее брусчатке носились лихачи на орловских рысках, развозя пьяных кавалерийских штаб-ротмистров и гусарских подпоручиков из близлежащих трактиров, кабаков и борделей. Слова сами вырывались из уст:

– Голубчик, в Разгуляй! Плачу двугривенный. Пошел!

Фабрику не сносили еще по одной простой причине – ее некуда было переселить. Дело в том, что по старой советской привычке легкая промышленность финансово снабжалась по остаточному принципу: ей давали с барского стола то, что оставалось от промышленности тяжелой. Ну и оборонной, само собой. А оборонных заводов в Демидове было не перечесть, хоть отбавляй. Да и новую фабрику строить никто не собирался. Разве что при коммунизме, о чем гласил поблекший кумачовый лозунг на ее проходной, на долгом пути к которому и застряло наше краснознаменное предприятие.

Поэтому и выпускала фабрика старомодное говно одного типа – «тупоносые братишки», как, впрочем, и вся наилегчайшая промышленность советской страны.

Здание заводоуправления, где размещались кабинеты руководства и всех главных фабричных служб, было полукаменным-полудеревянным, старым и изношенным, готовым вот-вот развалиться. Пролетарского вида работяги, так и не перековавшие мечи на орала за семь десятков лет социалистического рая, называли его не иначе, как «господский дом». Ранее, в царское время, в нем размещался доходный дом какого-то зажиточного купчишки, позднее расстрелянного нищими большевиками-оборванцами. Но сносить его также никто не собирался: возведенное в стиле позднего псевдомодерна здание неожиданно признали памятником архитектуры прошлого века. А на ремонт и реконструкцию таких памятников денег никто сроду не давал. Так и жили: здесь дыру замажут, тут подлатают, там крышу перекроют, а где и стену укрепят.

Особого упоминания заслуживал туалет. Он хоть и находился в господском доме, но напоминал деревенский сортир на два очка, и об удобстве отправлять естественные надобности здесь слыхом не слыхивали. Это наводило на мысль, что вряд ли прежние господа пользовались бы его услугами.

Поэтому многие брезгливые дамы бегали в один из ближайших цехов, но и там хрен был не слаще редьки: желто-коричневые унитазы, вмурованные намертво в цементный пол, стояли в ряд без перегородок, как в казарме штрафного батальона в прифронтовой полосе. И над всем этим витал незабываемый запах свежей хлорки, смешанный с чудным ароматом послеобеденной мочи.

Все шито-крыто

Начало горбачевской перестройки ознаменовалось тем, что на многих предприятиях руководство вдруг не стали назначать сверху, как было в застойное время, а избирали всеобщим голосованием трудовых коллективов, то есть как бы снизу. Причем, руководитель мог избираться не только из своих работников, но и из халявных соискателей заветного кресла со стороны. Так случилось и здесь.

Идя в ногу со смутным и непонятным временем, руководство фабричонки, следуя моде, решило поучаствовать в подобном начинании. С одобрения городских и районных партийных органов обратилось в соответствующую организацию, та выбрала несколько более-менее подходящих кандидатов из числа молодых людей, пожелавших сделать себе быструю карьеру. Это примерно то же самое, что ловить поздней весной рыбу в мутной воде. Но ведь недаром итальянское слово «Модена» происходит от слова «мода».

Их было трое. Трое молодых кандидатов на пост директора, прошедших во второй, окончательный, тур. Один соискатель окончил местный политех по строительной специальности «Канализация и водоснабжение». Другой оказался разработчиком аппаратуры дальней связи, выпускником престижного баумановского училища в Москве, оказавшимся в Демидове по распределению. А выбрали в конечном итоге третьего.

Так, вместо пожилого директора с характерной обувной фамилией Сапожников в «Модене» появился молодой парень с простым русским лицом и таким же простым русским именем – Иван Васильевич Дементьев, шустрый не по возрасту и смышленый не по образованию, об обувном производстве не имевший абсолютно никакого понятия и представления.

Ему не было еще и тридцати. Был этот смышленый паренек простым инженером-литейщиком, прозябавшим на станкостроительном заводе сменным мастером в горячем цеху, которого из начальства все, кому не лень, имели и в хвост, и в гриву, причем каждую смену. От подруги-однокашницы, работавшей в областном центре научно-технической информации, случайно узнал, что объявили такой конкурс.

– Попробуй, – сказала она ему, – хуже не будет. Если не выиграешь, то хотя бы опыта наберешься. В жизни пригодится.

Как в воду глядела. Что он плел на собрании перед работниками фабрики, приводить не будем. Ничего нового о производстве обуви, о котором он не имел ни малейшего понятия, как мы уже отметили, он не сказал.

Впрочем, об обуви он имел понятие. Пару лет назад он попался на спекуляции женских югославских сапог и чудом избежал тюремного срока, отделавшись за взятку условным сроком по типу «два-двадцать». То есть он должен был по решению суда выплачивать по исполнительному листу, как злостный неплательщик банальных алиментов, в фонд государства двадцать процентов от своей заработной платы в течение двух лет. Но самое интересное было то, что об этом никто не узнал: в анкете он «забыл» этот случай указать, да его никто и не спрашивал, а в паспорте давно уже никто не ставит соответствующих пометок. А через год судимость сняли. Так что все было шито-крыто.

Через год с гаком молодой директор Дементьев взял себе в помощники не просто хорошего знакомого, а, можно сказать, лучшего друга, с которым познакомился на субботнике по подготовке ведомственного пионерлагеря «Спутник» к летнему сезону. Тот валял ваньку в плановом отделе того же завода рядовым экономистом. Но числился ударником коммунистического труда, как это ни странно. Правда, в том же году передовик этот уволился с завода и устроился по знакомству в областную контору материально-технического снабжения лесной промышленности начальником отдела приборов. Где и ударно проработал пару лет.

Они неожиданно подружились навек, стали – не разлей вода, как гамбургер и кока-кола, пиво и вобла, Леннон и Маккартни, Мамин и Сибиряк. Кое-кто даже подумывал, грешным делом, уж не любовники ли они? Его и назначил молодой директор своим замом по общим вопросам.

Дмитрию Сергеевичу Колесову было чуть больше – тридцать два года. Почти как Илье Муромцу или Илье Обломову. В конторе он был на хорошем счету у прожженного в снабженческих делах начальства. Имел хорошие карьерные перспективы. Кроме всего прочего, был высок, строен, смазлив и любвеобилен, словоохотлив и прогрессивно настроен.

Сталевар и снабженец

Если вы думаете, что с приходом молодого и энергичного директора и его такого же зама на «Модене» началась новая жизнь, то глубоко и тупо заблуждаетесь. Дело все в том, что реально фабрикой руководила главная инженерша, баба пенсионного возраста Алевтина Ивановна Залазаева. Она была слегка полновата и постоянно пила уголь для похудения. Хотя для похудения уголь надо не пить, а разгружать. Но она, видимо, об этом даже не подозревала.

За глаза все звали ее мамой. Имела эта заглавная мамаша за плечами лишь периферийный техникум в захолустном Кунгуре по сапожной специальности, но умудрилась пережить при этом шесть директоров и четырех мужей, причем, все ее мужья до одного умерли естественной смертью. Кто от инфаркта, кто от инсульта, кто от рака. А вот дряхлые директоры до сих пор живы. Правда, не все.

Всего нового эта четырежды вдова, привыкшая к убогой патриархальности и сермяжной привычности, сторонилась, как огня. И менять на фабрике сама ничего не собиралась.

Но наступило такое время, что менять надо было. Этого требовала партия – движущая и руководящая сила советского общества, а спорить с партией никто не хотел. Правда, никто не указывал, как менять и что менять. Через несколько огненных лет после описываемых нами событий партия эта канет в небытие и будет запрещена, причем, самими же коммунистами-большевиками, только уже бывшими, перекрасившимися в мгновение ока в демократы. Но тогда этого предугадать никто не мог.

На одной из оперативок мамашка ясно дала понять, что в связи с новыми веяниями, раздуваемыми ветрами перестройки, гласности и демократии, фабрике нужен молодой и энергичный специалист, причем, мужик. Наилучшим кандидатом она видела этого скромного парня, а то, что у него нет опыта работы в обувной отрасли, не беда, ничего страшного, дескать, мы в шестнадцать лет полками командовали в Гражданскую. Если надо – поможем, протянем руку помощи, бросим спасательный круг, в трудную минуту не оставим одного.

Спорить с мамкой никто из начальниц цехов и служб не стал. Те в свою очередь провели собрания в своих трудовых коллективах, и счастливое будущее бывшего литейщика было определено. На фабрике работали в основном женщины, спорить со злопамятной, вредной, жесткой и, что самое главное, злопамятной бабой никто не стал.

Была «елеустремленная» мамаша членом КПСС, как и положено советскому руководителю. Из всех коммунистических догм предпочитала принципы демократического централизма, особенно один из его постулатов: подчинение меньшинства большинству. К чему и приучила своих подчиненных. Большинством она считала, само собой, только себя, даже если была в одиночестве.

А самому Дементьеву, по его личному признанию, высокая фабричная должность была нужна только лишь для того, чтобы успеть выбить себе квартиру за тот короткий отрезок времени, который он продержится на должности директора. Наш сталевар жил с женой Татьяной, технологом того же завода, в малосемейке на окраине Демидова, в рабочем поселке завода «Уральский станок».

Поначалу Дементьеву нравилась его новая, свалившаяся будто бы с небес, должность. А как же! Самый молодой директор крупного промышленного предприятия в истории Западно-Уральской области! И первый, кого избрали со стороны. У него брали интервью пронырливые журналисты, на местном телевидении сняли репортаж. И даже один раз показали по центральному каналу в программе «Время». В кресле директора, которое ему явно было пока велико, он, тем не менее, чувствовал себя свободно, и гордо смотрелся, как наркомвоенмор Лев Троцкий у руля боевой и непобедимой Красной Армии, в регулярных войсках до этого не служивший ни дня.

В общем, жизнь удалась, можно было сказать.

Имя собственное

Через полтора года квартиру он получил. Но не в порядке очереди, а как молодой номенклатурный кадр из резерва райисполкома. Действительно, не может же директор крупного предприятия жить в общаге, как простой токарь. А вот с должности руководителя трудового коллектива числом почти в полторы тыщи человек уходить не спешил. Вошел во вкус, кое-что начал наконец-то соображать в обувном строительстве. Иногда даже был очень жестким, как бригадир путеукладчиков на Байкало-Амурской магистрали, а не застенчивый студент, получивший «неуд» по диалектическому материализму. Да и с Алевтиной почти что сросся: та его на полном серьезе посчитала за сына. Своих детей, несмотря на обилие разнообразных мужей, бог ей не дал. Кстати, именно он, следуя моде, придумал фабрике имя собственное – «Модена».

К Дмитрию же Колесову мама относилась прохладнее, так как тот имел собственное мнение по ряду вопросов и не скрывал этого, но она считала это издержками молодости. Если Дементьев соглашался с ней во всем, то этого нельзя было сказать о Дмитрии. По большому счету он ее терпеть не мог, хоть и скрывал это на людях и лишний раз на рожон не лез.

А мамаша на радостях даже позволила молодым руководителям обедать вместе с собой. Ей повара в столовой специально готовили обед, который по качеству и ассортименту резко отличался от той тошниловки, коей потчевали всех остальных работников флагмана отечественного сапогостроения. Так и обедали они втроем после всех. Причем, бесплатно, так сказать, за счет заведения. За одним столом – наши руководители, за другим – недавно окончившие ремеслуху молоденькие хихикающие поварихи, строящие им глазки, что никак не сказывалось на улучшении пищеварения. Чудеса, да и только.

Работали парни хорошо. Чтобы более-менее сносно руководить фабрикой, если честно, большого ума, в общем-то, не требовалось. Делай, что говорят тебе старшие товарищи. Слушайся кого надо. Не задавай глупых вопросов. Вот и все. Но это скучно и неинтересно. Не за этим пошли на фабрику наши герои. Они по-максималистски хотели сделать то, чего до них еще никто не делал. Это было труднее. Тем более, на таком отсталом, зачуханном и обветшалом производстве.

Они обзавелись служебными любовницами, как и полагается молодым и перспективным руководителям. Однажды Дементьев после одной корпоративной попойки по случаю Восьмого марта ради разнообразия и новых впечатлений спьяну положил глаз на незамужнюю председательшу профкома, даму средних лет. Та ломаться не стала, дала с первого раза у себя в кабинете на фоне переходящих Красных знамен, добытых за высокие показатели в социалистическом соревновании. Пару раз потом еще встретились. На этот раз уже у него в кабинете. Правда, затем он полностью переключился на комсомольскую активистку из райкома, родом которая была из горного Дагестана, страны свирепых абреков и заснеженных вершин. О чем и сообщил профсоюзнице. А та, естественно, затаила злобу.

– Ну-ну, посмотрим, паразит такой, чья возьмет, – прошипела она. – Попомнишь ты меня еще.

Колесова же выбрала молодая, но ушлая начальница отдела снабжения. Причем, выбрала сама, напросившись к нему однажды в гости. Потом еще раз, потом – еще. Это были ни к чему не обязывающие встречи. Дмитрий тогда жил один после развода с первой женой и размена квартиры. Жениться вторично пока не собирался. Поэтому его полногабаритная однокомнатная квартира в центре города, причем, недалеко от фабрики, иногда была свободна.