Мистические истории. Абсолютное зло

Казалось бы, сатирой все и закончится, но не тут-то было. Людовик, один из медиумов, переутомился, и ему советуют поехать в отпуск – и тут внимательному читателю самое время насторожиться, тем более что наш герой намеревается на досуге заняться спиритической фотографией. Это экзотическое хобби, фотографирование бестелесных сущностей, – отнюдь не выдумка писателя. Первые «изображения призраков» появились случайно, как специфический дефект снимков, связанный с особенностями тогдашних технологий. Позже подобные эффекты воспроизводили сознательно, шутки ради, и даже существовали подробные инструкции по их созданию, но поклонники спиритизма отнеслись к фотографированию привидений более чем серьезно. Среди них был и Артур Конан Дойл: прославленный автор детективных историй активно защищал одного из фотографов от обвинений в подделке, игнорируя тщательно собранные доказательства.

Впрочем, для Бенсона все это не столько предмет веры или скепсиса, сколько материал для занимательного рассказа. Уютный домик на побережье вполне в традициях жанра становится местом необъяснимых происшествий. Писатель изобретательно играет с традиционными мотивами (если живого человека может преследовать призрак, то отчего не вообразить, что несчастный дух может страдать от навязчивого внимания… мертвого тела?) и то и дело ненавязчиво напоминает читателю, что не стоит воспринимать рассказ слишком серьезно, – недаром все ключевые персонажи носят «овощные» фамилии.

Новелла «Обезьяна» раскрывает другую грань интересов автора – он навещал сестру, занимавшуюся раскопками в Египте, и, как следствие, неплохо разбирался в местных реалиях. Египетская тема вообще важна для готической литературы, и возникла она задолго до современных ужастиков про мумии. Загадочная древняя цивилизация, завороженная смертью, порождала немало домыслов, и даже в научных трудах Викторианской эпохи отчетливо звучат оккультные мотивы. Бенсон же в свойственной ему манере причудливо сплетает реальные наблюдения, расхожие мистические образы и сюжетные ходы и ехидный комментарий. Торговец египетскими древностями, настоящими и поддельными (и в равной мере со знанием дела описанными в тексте), вполне возможно, списан с натуры, – действительно, к экзотическим статуэткам и амулетам относились как к сувенирам (потому-то их и подделывали вовсю), что ничуть не мешало подспудно опасаться их магических свойств. Правда, писатель вводит в повествование «настоящего» ученого-египтолога, но тот оказывается еще и специалистом по оккультизму, а в центре действия – вовсе не он, а простодушный молодой англичанин, влюбленный в племянницу ученого и отчаянно ревнующий ее к некоему лорду. При таких исходных данных достаточно того, чтобы герою почти сказочной истории попал в руки волшебный предмет, способный помочь в достижении цели, и так оно и происходит… с некоторыми поправками. Кто внимательно прочтет другие истории, включенные в сборник, заметит «подозрительные» детали: странно низкая цена антикварной вещицы, целая череда удивительных совпадений. И конечно, волшебный дар окажется не без подвоха, точнее, попадет в не слишком умелые руки.

Современного читателя может покоробить уничтожение древнего артефакта в ходе описываемых Бенсоном событий, однако это тоже довольно традиционный мотив. Антикварная готика обходится с «музейными» редкостями (к счастью, вымышленными) не слишком трепетно – она их любовно живописует, снабжает иной раз затейливой предысторией, но обрекает на уничтожение или забвение (как в одной новелле С. Бэринг-Гулда отказываются забрать в музей останки древнего человека), поскольку, в соответствии с правилами жанра, это не просто предметы, а нечто вроде опасных порталов в прошлое. Если их оставить в целости и сохранности, то кто знает, в какие руки они попадут и каких бед наделают?

Но вот рассказанная Нельсоном Ллойдом история последнего призрака в Хармони, маленьком городке со столь характерным названием (означающим гармонию), демонстрирует совсем иной подход к сверхъестественному. Правда, вложена она в уста некоего кузнеца, а кузнецы, согласно верованиям многих народов, сами причастны стихии колдовства. А герой новеллы, по собственному признанию, сызмальства привык верить в духов, да еще и обладает недюжинным воображением. Призраки – часть его мира, и оттого, увидев умершего два года назад пьяницу и шутника Динкла, он не то чтобы уж очень удивился. Хармони – город «просвещенный», собственно, кузнец и мистер Динкл – последние, кто считал призраков реальностью, а потому встреча прошла самым будничным образом, не так, как обычно в готических новеллах, когда выходцы с того света вызывают страх и могут представлять угрозу. Да что там, пьянчужка «глядел серьезнее и добрее», как будто смерть и впрямь пошла ему на пользу.

А что может случиться, когда призрак появляется там, где в призраков не верят? Друзья (и ничего, что один из них при этом не вполне живой) решают во что бы то ни стало доказать, что мистер Динкл существует, причем жертвой их проделок становится местный священник, у которого осталось еще хоть какое-то воображение. Забавная история с немножко грустным концом начинает тяготеть к притче о рациональности и фантазии, вполне в духе времени, породившего готическую новеллу – жанр, целиком построенный на тонком балансе веры (иначе не будет страшно) и скепсиса (иначе будет слишком страшно).

Последний из представленных авторов, Уильям Фрайер Харви, не может соперничать славой с Джеймсом или Бенсоном, но это, несомненно, один из наиболее оригинальных и виртуозных творцов готических новелл. Одна из историй («Через пустошь») внешне выглядит совсем простой – это вариация на тему известного анекдота про девушку и мертвеца с той самой фразой: «А чего нас бояться?» Гувернантку послали за врачом, она идет по пустынной местности и, конечно, очень боится, ведь идти надо до Редманс-Кросс (буквально «крест красного человека»), где произошло убийство.

И тем не менее, даже рассказывая «бородатый» готический анекдот, Харви безукоризненно внимателен к деталям. «Историю она забыла, но название помнилось» – весьма многообещающая формулировка, но насколько многообещающая, становится понятно только к самому концу: мы же помним, что «ружья» обязаны выстрелить, и мастерство автора зачастую заключается в том, чтобы грамотно расположить их, создать нужную атмосферу и при этом суметь удивить даже искушенного читателя.

Нетрудно представить, насколько разнообразнее становится находящийся в распоряжении Харви арсенал в тоже небольшом по объему, но куда сложнее устроенном рассказе «Дилетанты». Здесь возникает нередкая для готической новеллы «педагогическая» тема – учителя, школьники и даже дискуссии об образовании. В научной литературе существует предположение, что детский фольклор, истории, рассказываемые друг другу мальчишками в закрытых школах, – один из истоков жанра. Это хорошо заметно в известном рассказе Джеймса «Школьная история», в начале которого персонажи обсуждают как раз такие истории. Харви делает еще один шаг – к странным, напоминающим ритуалы развлечениям детей мы «подбираемся» сквозь весьма серьезную дискуссию: стоит ли отправлять мальчиков в университет, как обстоят дела с дисциплиной, насколько велика роль директора… Даже странные традиции, бытующие у школьников, предлагается сделать предметом изучения психологов и антропологов – вроде «грозных» предостерегающих надписей в книгах (конечно, шуточных – кто в здравом уме покусится на кражу стандартного учебника арифметики?). В конце концов, детские игры иной раз выглядят так, будто за ними стоит какой-то полузабытый древний обычай: рождественские танцы с архаичной символикой, стишки с налетом кощунства. Викторианская литература долго культивировала сентиментальный образ ангелоподобного ребенка, а готика сделала немало, чтобы этот образ разрушить (достаточно вспомнить знаменитый «Поворот винта» Генри Джеймса).

Кроме загадочных ритуалов и проводящих их детишек, в рассказе нашлось место и реалиям военного времени (готика, казалось бы чем-то похожая на сказку, очень чутко реагирует на происходящее в реальности), и тайнам старинного аббатства (само собой, давно не функционирующего – монастыри в Англии были закрыты в XVI столетии по велению Генриха VIII), и быту педагогов (рассказчик страдает над толстенной пачкой сочинений по истории). Рассказ течет легко и непринужденно, как беседа друзей – тех, что собрались в самом начале у камина, и многие детали и их скрытые переклички можно и не заметить. «Пазл» начинает складываться, пожалуй, тогда, когда Харборо называет отдельные части своего повествования актами, как в театре, и становится понятно, что на самом деле читателю предлагается не лишенный внятного сюжета разговор персонажей, но сложно устроенный многоплановый текст, игровая природа которого не ускользнет от внимательного глаза.

И вот финал – акт пятый. Не будем раскрывать заранее, в чем он состоит, скажем одно: Харви и здесь обходится с классической схемой готической новеллы весьма вольно. По идее, герои и читатели должны пугаться именно что встречи с неизвестным, а тут больше всех пугается, похоже, фабрикант Скотт, чьи худшие опасения относительно современной системы образования подтвердились.

А что напугает вас? Или развеселит и озадачит?

Приятного чтения!

А. Липинская

Леонард Кип

«Увы, бедный призрак!»

[1]

Два года назад я, следуя из Калифорнии в Атлантические штаты[2], высадился в Панаме. Вояж вдоль западного побережья прошел на удивление приятно, океан расстилался зеркалом, его чуть заметные колыхания, не сказываясь на здоровье и покое склонных к морской болезни пассажиров, помогали полнее ощутить движение и проникнуться романтикой путешествия; теплый воздух ласкал кожу; компания на судне подобралась разнородная и оттого еще более удачная, капитан и команда – дельные и любезные; так что благодаря редкому сочетанию всех этих факторов я ни о чем не тревожился, прекрасно себя чувствовал, наслаждался покоем и интересным общением. День за днем, пока судно быстро шло неподалеку от берега, мы веселились, пели и шутили, и в итоге многие начали вздыхать о том, что гавань уже близка и об искренних дружеских связях, зародившихся на борту, скоро останутся лишь воспоминания – впрочем, весьма неплохие.

Я путешествовал не один – на моем попечении состояла юная леди лет семнадцати. Ей предстояло завершить образование в одном из прославленных нью-йоркских пансионов, и я, зная о живом, располагающем нраве девушки и будучи обязан ее родителям за многие прошлые услуги, охотно согласился стать ее сопровождающим. Чтобы называться красавицей, ей чего-то не хватало. Если бы я сейчас сочинял художественное произведение и, соответственно, имел право дать полную волю фантазии, с каким удовольствием я описал бы в самых ярких красках неисчислимые внешние достоинства своей спутницы, дабы, как это принято, свести их в единую картину ни с чем не сравнимой привлекательности. Однако мне предстоит рассказать о событиях, одно из которых наверняка станет предметом придирчивого внимания читателей, а потому я не вправе поступаться истиной даже в самых мелких деталях и подробностях. Посему я вынужден признать, что моя подопечная не была красавицей. Роскошные волосы, ровные зубы, гладкая кожа, приветливый взгляд, правильных пропорций лицо и фигура, рост скорее ниже среднего, миниатюрные ручки и ножки – вот и все, чем она могла похвалиться в отношении внешнего вида. Однако свои несовершенства она с лихвой искупала изяществом манер и живостью общения, благодаря которым очаровывала собеседников и неизменно имела в любой компании больший успех, чем те, кто превосходил ее правильностью черт и сложения. А сверх того, я за всю свою жизнь не встречал второй столь отчаянной кокетки.

Никто не упрекал ее за это, ибо было понятно, что иначе она не может. Она была рождена для того, чтобы притягивать мужчин, и не пользоваться своими преимуществами было бы выше ее сил. Если бы рядом не оказалось другой жертвы, она принялась бы флиртовать со своим дедушкой, и через какой-нибудь час покоренный старик уже сетовал бы на старую Моисееву заповедь, которая запрещает браки по прямой восходящей или нисходящей линии[3]. Не забуду еще упомянуть, что ее манера заигрывать не имела ничего общего с расхожей: подобные приемы всем известны и если приводят к успеху, то лишь по привычке, – ибо мужчины слишком ленивы, чтобы избегать этих неприкрытых силков. Она никогда и никому не посылала наивных взглядов; не искала новых знакомств при помощи славословий, рассчитанных на неизбежный ответ; не увлекала робких представителей мужского пола в тихий уголок, чтобы там, осыпав лестью, вселить в них смелость; не строила низких козней, дабы отбить кавалера у другой девицы; не старалась всеми средствами обратить на себя внимание во время танца. Она говорила тихо, вела себя скромно и ненавязчиво, ни одно ее слово и ни один поступок не давали повода для осуждения. Но фокус был в том, что в любой компании она тут же становилась признанной королевой и завладевала всеобщим вниманием. Как это у нее получалось, затруднюсь сказать: я и сейчас довольствуюсь догадками. Могу только предположить, что секрет крылся отчасти в ее глазах: она умела искоса бросать из-под уголков век такие умилительные взгляды, что противиться им было невозможно. В этом взгляде не было ни вызова, ни пыла – ничего заметного для третьих лиц. Это была мимолетная вспышка, легкое электрическое трепетание век; а впрочем, кому под силу это описать? Но, в чем бы ни заключался секрет, лишь редкие упрямцы не становились ее жертвами. А если взгляд не возымеет действия, шло в ход другое, замаскированное орудие: разящий без промаха изгиб нижней губы – приготовление не к речи или усмешке, а к тому, наверное, чтобы сложить губы бантиком или фыркнуть. Движение такое же трудноуловимое, как солнечный зайчик, и такое же неописуемое, как упомянутый выше взгляд, но, пожалуй, еще более действенное. Можете не сомневаться: где терпел неудачу взгляд, там брала свое нижняя губа, и я не припомню никого, кто устоял бы в этих двух испытаниях. Сказать по правде, я склонен думать, что только мне одному удалось остаться невозмутимым перед лицом этих уловок. Подобную неподатливость я объясняю, во-первых, своим возрастом (так как, да будет известно читателю, я уже перешагнул тридцатилетний рубеж и потому свободен от слабостей, делающих юношей легкой добычей искушения), а во-вторых, врожденным чувством собственного достоинства и хладнокровием, благодаря которым Амуру-лучнику столь же трудно уязвить меня, сколь трудно школьнику с игрушечными стрелами пробить шкуру носорога. Как бы то ни было, факт остается фактом: за время нашего каботажного плавания[4] все, от капитана до последнего мальчишки-стюарда, пали жертвами неодолимого обаяния моей спутницы, что выражалось, в зависимости от их ранга, либо преданным угождением, либо тайными вздохами, я же единственный оставался стоек и неколебим.

В Панаме нам предстояло, конечно, пересечь перешеек на поезде, чтобы по ту сторону погрузиться на другое судно[5]. Однако на пристани нас ждал агент нашей транспортной компании с довольно неприятным известием. Атлантический пароход вышел из строя из-за поломки – расшатался гребной вал, разорвало трубу, или что там еще то и дело случается с пароходами, – а до прибытия другого было еще дней десять. Между тем на поезд торопиться не стоило: климат по ту сторону перешейка в это время года самый нездоровый, к тому же гостиницы плохие и их не хватает. Предпочтительнее было разместиться в Панаме, те же, кому не хотелось перебираться в город, могли воспользоваться своими каютами на пароходе. Многие пассажиры решили так и сделать, а прочие отправились на берег искать иное пристанище. Среди последних был и я с моей прекрасной подопечной: находиться на борту приятно, когда судно дерзко бросает вызов открытому морю, но совсем другое дело – порт, где оно уныло трется о причал среди мусора и гниющих фруктов. По этой причине самое убогое жилье на берегу лучше самой роскошной каюты на борту. И вот мы, положив в дорожную сумку все, что понадобится на недельный срок, высадились на берег и начали обход скромных местных гостиниц.

Сперва поиски были безуспешны. Отелей в Панаме не много, и только один или два с виду отвечали необходимым требованиям. Однако они уже были забиты более расторопными пассажирами, которые прибежали при первом подозрении на отсрочку рейса и заняли лучшие номера. То тут, то там нам предлагали тесные и темные углы, до небес превознося их достоинства, но мы не поддавались на обман и продолжали поиски. Прошло около часа. Жара, к счастью, давно спала, и все же мотаться по незнакомому городу с тяжелой сумкой на плече – не самое вдохновляющее занятие. Разумеется, я устал и был, наверное, слегка раздражен, и тут, завернув за угол, мы очутились на небольшой площади перед собором.

Каждый, кто побывал в Панаме, несомненно, помнит этот собор – грандиозное каменное сооружение с двумя высокими башнями и с причудливым орнаментом из раковин-жемчужниц[6], расположенных полосами и кругами; благодаря своим размерам и почтенному возрасту безвкусная громада производит впечатление отчасти даже величественное. В иное время мы бы ею заинтересовались и, дав волю фантазии, пожалуй, принялись бы сочинять всякие романтические истории. Но в те минуты нас, утомленных и измученных, занимали не церкви, а исключительно гостиницы и какой-нибудь второразрядный нью-йоркский пансион доставил бы нам больше радости, чем базилика Св. Петра или мечеть Святой Софии[7]. Поэтому, скользнув не слишком критическим взглядом по высоким башням, мы собирались быстро продолжить путь, но тут я заметил скромное объявление в окне какой-то лавочки напротив – вероятно, меняльной конторы: «Здесь говорят по-английски».

– Зайдем-ка, Лили, туда, справимся, где есть еще гостиницы, – сказал я, назвав свою подопечную по имени (такое обыкновение я завел сразу, чтобы она меня не стеснялась и мы, несмотря на большую разницу в возрасте, могли разговаривать непринужденно).

– Да, Гас, давай зайдем, – отвечала она, в свою очередь по имени и на ты (чтобы… чтобы мне… собственно, мы обоюдно согласились перейти, пока она состоит под моей опекой, на такую простую и естественную манеру общения).

И мы вошли в лавочку. Хозяин был плотный коренастый испанец, дон Мигель Как-Его-Там, смуглый, с довольно приятной миной на грушевидном лице, с живыми блестящими глазками, вытянутым затылком, коротко подстриженными волосами и маленькой бородкой. В ответ на мое приветствие он весьма учтиво поклонился, назвал два-три отеля, где мы уже пытали счастья, объяснил, что других не знает и что к нему уже несколько человек обращались с тем же вопросом, и выразил сожаление, что ничем не сумел помочь. Затем он вернулся было к своей бухгалтерии, но внезапно черты его дрогнули и он, как будто заново проникшись к нам интересом, несколько смущенно произнес:

– Не пожелает ли сеньор… и леди, его супруга…

– Сестра, – поправил я его, прибегнув – по примеру Авраама, но по совершенно иной причине – к безобидной лжи[8]. Собственно говоря, это слово у меня просто-напросто вырвалось, поскольку я не рассчитывал на продолжение знакомства с доном Мигелем и не хотел объяснять в подробностях, как получилось, что я, не будучи родственником молодой леди, все же являюсь – с соблюдением всех приличий – ее спутником в поездке.

– Ах да… ваша сестра. Теперь вижу, что вы похожи… очень-очень похожи. Не пожелает ли сеньор стать моим гостем на то время, пока пароход по ту сторону не будет готов? У меня есть дом в Старой Панаме[9], примерно в двух лигах отсюда, и мы с женой сочли бы за честь…

Прежде чем он успел закончить эту любезную и столь неожиданную пригласительную речь, я разгадал загадку и, извинившись, обернулся, чтобы отозвать Лили в сторону. Стоя позади меня, она безмятежно, с рассеянным видом глядела в окошко на собор, словно бы вдруг воспылала необычайным интересом к архитектуре. Но я не поддался на столь незамысловатую уловку и сурово вопросил:

– Да что же это такое? Ты вздумала флиртовать с этим бедным джентльменом?

– Я только глянула на него одним глазком, Гас. Просто из любопытства. Ты ведь знаешь, кошка может смотреть на короля[10].

– Вот именно, – буркнул я. – Знаю я этот твой взгляд и как ты им пользуешься. Чего ради тебе очаровывать этого джентльмена? Глянула, как ты выражаешься, одним глазком – и что из этого получилось? Он приглашает нас к себе в загородный дом – гостить целую неделю.

– А тебе не кажется, Гас, что следует поблагодарить меня за это приглашение? Да, мы, конечно же, его примем, это будет просто замечательно. Как, бишь, это называется: ранчо, ранчеро? А может, там настоящий замок. А вокруг, небось, растут бананы. И много другого удивительного. Да, непременно примем, это такое романтичное приключение, и мне тогда будет о чем писать домой.

– Примем только в одном случае: если ты будешь подобающим образом себя вести. Обещай, что не станешь флиртовать с этим почтенным джентльменом, иначе мы сдаемся и возвращаемся на пароход. Пойми, Лили, это никуда не годится. Оттого что ты завлечешь беднягу в свои сети, удовольствия не будет никакого, а вот неприятности могут случиться. У него есть жена, а испанки, как всем известно, очень ревнивы. Я слышал, непременная принадлежность их наряда – стилет. Может быть, часы облагаются налогом, а стилеты – нет. Тебя, конечно, тянет к романтике, а быть заколотой в темном углу разъяренной доньей – это весьма романтично, но, подозреваю, приятного в этом мало, а кроме того, я не знаю, как буду объясняться с твоим отцом.

– Но, Гас, тебе же известно, я непременно должна с кем-то флиртовать, – жалобно протянула Лили.

– Флиртуй тогда с погонщиком мулов или с соседским мельником, если таковые попадутся под руку; надо полагать, среди испанцев есть мельники, иначе как бы Дон Кихот сражался с ветряными мельницами[11]? Обещай только пощадить этого джентльмена. Это все, о чем я прошу.

– Обещаю, – чуть слышно согласилась она (загородный дом на Панамском перешейке так раздразнил ее любопытство, что за возможность посмотреть на него она отдала бы что угодно).

Зная, что Лили меня не обманет, я успокоился на этот счет, вернулся к дону Мигелю, извинился за промедление с ответом, сказал, что посоветовался с сестрой и мы готовы принять его любезное предложение, бессильны выразить словами свою благодарность и прочее. Честно говоря, мне было немного неловко оттого, что мы с такой готовностью ухватились за это одолжение со стороны совершенно незнакомого человека, но нам не приходилось выбирать, и к тому же я чувствовал, что нас пригласили не из учтивости и нам действительно будут рады.

Дон Мигель отвесил низкий поклон мне, поблагодарил за оказанную честь, потом низко склонился перед Лили, потом перед нами обоими. Я поклонился в ответ, Лили одарила дона Мигеля улыбкой, но, верная нашей договоренности, воздержалась от своих коварных мин; таким образом, все было готово к отъезду – солнце уже садилось и под дверью очень кстати ждал экипаж нашего хозяина. Весь необходимый багаж был при нас, медлить не имело смысла. Мы погрузились в экипаж (невысокую открытую повозку, запряженную двумя мулами), дон уселся перед нами, смуглый метис забрался на сиденье кучера, взмахнул длинным кнутом, и животные припустили ровным аллюром туда, где кончалась булыжная мостовая и начиналась загородная местность.

Мы ехали по узеньким улочкам, над которыми едва не смыкались балконы противоположных домов, вдоль улиц пошире, с фруктовыми лавками, по открытому пространству перед темной глухой стеной монастыря, где высился на трех больших ступенях каменный крест, мимо разрушенной церкви с банановой пальмойа[12] прямо в открытых дверях – и через городские ворота наружу, под нестройный «Ангелюс»[13] всех треснутых колоколов со всех оставшихся за спиной колоколен Панамы. За этим последовал несколько однообразный путь по грунтовым пригородным дорогам, проложенным через густой тропический лес; просветы, в которых виднелись либо небольшой расчищенный участок с туземной хижиной, либо, вдалеке, залив. Примерно через полчаса дорога вдруг резко повернула и пошла вверх; на высоте перед нами открылся более широкий вид. Залив теперь был ближе, в нескольких ярдах от нас искрились в закатных лучах волны; прибежав, быть может, от самого азиатского берега, они колыхали мелкой рябью панамские воды, и их тихий лепет походил на облегченный вздох странника, который одолел многие мили и готовится к приятному отдыху. Впереди простиралась Старая Панама; насколько можно было видеть, современные домишки в ней перемежались древними руинами: где-то скопление бамбуковых построек с сидящими у порога полуголыми туземцами; где-то возвышение, так густо заросшее лозой и кустарником, что о наличии за ними ветхой стены можно было только догадываться; где-то церквушка, не то чтобы совсем разрушенная, но отчаянно нуждающаяся в ремонте и уже наполовину потонувшая в зарослях, что служит безошибочным признаком скорого конца. Но массивней всего была стоявшая напротив нас громада – то ли монастырь, то ли форт, то ли казармы, – при ближайшем рассмотрении оказавшаяся большим частным владением; центр его составляло здание не очень крупное, однако внушительное на вид, так как его окружал немалых размеров двор, обнесенный высокой стеной из необожженного кирпича. Это был дом нашего хозяина, и экипаж через широкий арочный проем в стене въехал во внутренний двор, где мулы, не дожидаясь оклика, сами остановились, кучер-метис, громко ухнув, соскочил с сиденья и распахнул нам дверцу. Для подробного знакомства с домом час был слишком поздний, и нас не мешкая отвели в предназначенные нам смежные комнаты. Я успел только заметить, что дом строился, вероятно, в разное время: одна его часть казалась совсем новой, другую же я отнес к поре самой отдаленной; причем разница между ними сразу бросалась в глаза, так как они непосредственно примыкали одна к другой; на первом этаже разделительная линия проходила примерно посредине, а выше ломалась и смещалась к западу, так что помещения под самой крышей были почти сплошь современные, исключение составляла единственная небольшая башня.