Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения

Мэри долго лежала на жесткой постели, и, когда она молилась на сон грядущий, в голове ее теснились разные мысли. Каждый звук бил по нервам – от мышиного шороха в углу позади нее до скрипа вывески во дворе. Девушка считала минуты и часы бесконечной ночи, и, только когда первый петух пропел в поле за домом, она перестала считать, вздохнула и провалилась в сон.

Глава 3

Когда Мэри проснулась, с запада дул сильный ветер и сквозь влажную дымку проглядывало бледное солнце. Дребезжание окна разбудило девушку. По солнцу и цвету неба Мэри определила, что заспалась и сейчас, должно быть, уже больше восьми часов. Выглянув в окно, она увидела открытую дверь конюшни и свежие следы копыт в грязи. Испытав огромное облегчение, девушка поняла, что хозяин, должно быть, уехал из дому и она хоть немного сможет побыть с тетей Пейшенс наедине.

Мэри торопливо распаковала сундук, вытащила толстую юбку, цветной передник и тяжелые башмаки, которые носила на ферме. Через десять минут она уже умывалась в глубине кухни. Тетя Пейшенс вернулась из курятника за домом, неся в переднике свежие яйца, которые только что достала из-под кур, и вынула их с заговорщицкой улыбкой.

– Я подумала, что тебе захочется съесть яичко на завтрак, – сказала она. – Я видела, что вчера ты была слишком усталой и плохо ела. Я приберегла тебе немного сливок.

Сегодня тетушка держалась вполне нормально и, несмотря на красные ободки вокруг глаз, говорившие о беспокойной ночи, старалась казаться бодрой. Мэри решила, что лишь в присутствии мужа Пейшенс теряется, словно испуганный ребенок, а стоит ему уехать, она забывает о тягостных моментах, как свойственно детям, и умеет находить маленькие радости.

Обе они избегали упоминаний о минувшей ночи и хозяине. Куда он отправился и зачем, Мэри не спрашивала, да ее это и не интересовало: она только рада была от него избавиться. Мэри видела, что тете хотелось поговорить о вещах, не связанных с ее нынешней жизнью; казалось, она боится любых вопросов, и Мэри, щадя Пейшенс, погрузилась в воспоминания, описав последние годы жизни в Хелфорде, болезнь и смерть матери.

Трудно было сказать, насколько близко к сердцу принимала все это тетя Пейшенс; конечно, она время от времени кивала, и поджимала губы, и качала головой, и издавала короткие восклицания; но Мэри казалось, что годы боязни и тревог отняли у бедняжки способность сосредоточиться и что какой-то подспудный страх мешает вникать в слова собеседника.

Все утро женщины занимались обычной работой по дому, и Мэри смогла как следует осмотреть трактир.

Это было мрачное, несуразное строение с длинными коридорами и неожиданно возникающими комнатами. В бар вел отдельный вход с боковой стороны дома, и, хотя зал теперь пустовал, тяжелый дух напоминал о здешних застольях: застоявшаяся вонь старого табака, кислый запах спиртного и немытых человеческих тел, тесно прижатых друг к другу на темных замызганных скамьях.

Несмотря на все неприглядные картины, рисовавшиеся в воображении, это была единственная комната в трактире, которая не казалась заброшенной и не производила такого мрачного и тоскливого впечатления. Другие помещения были запущенными и не использовались вовсе; даже гостиная рядом с вестибюлем имела нежилой вид, – казалось, уже много месяцев ни один честный путник не переступал ее порог и не грелся у жаркого огня. Комнаты для постояльцев наверху были в еще более плачевном состоянии. В одной из них хранился всякий хлам, у стены громоздились ящики и старые попоны, изъеденные крысами или мышами. В комнате напротив на сломанной кровати лежали картошка и репа.

Мэри догадалась, что ее комнатка раньше была в таком же состоянии, и только благодаря тете она теперь хоть как-то обставлена. В комнату хозяев, дальше по коридору, девушка не осмелилась войти. Этажом ниже, в конце длинного прохода, который шел параллельно верхнему, в противоположной стороне от кухни находилась другая комната, дверь ее оказалась заперта. Мэри вышла во двор, чтобы заглянуть туда через окно, но оно было забито досками, и она ничего не смогла разглядеть.

Дом и пристройки образовывали три стороны квадратного двора, в центре которого росла трава и стояло корыто с водой. Дальше лежала дорога, тонкая белая лента тянулась в обе стороны до самого горизонта, окруженная поросшей вереском пустошью, коричневой и раскисшей от проливных дождей. Мэри вышла на дорогу и огляделась вокруг: повсюду, на сколько хватало глаз, не было ничего, кроме черных холмов и торфяников. Трактир с его высокими строениями из серого шифера, хотя и казался негостеприимным и необитаемым, был единственным жилищем в этой местности. К западу от «Ямайки» вздымали свои вершины высокие скалистые холмы. Некоторые из них имели ровные склоны, и трава на них отливала желтизной под непостоянным зимним солнцем; другие наводили страх своими вершинами, увенчанными гранитными глыбами. Солнце то и дело заслоняли облака, и длинные тени пробегали над пустошью, словно пальцы. Цвет появлялся пятнами; временами холмы казались пурпурными, чернильными или пестрыми, а затем слабый луч солнца пробивался сквозь тонкое облачко, и какой-нибудь один холм становился золотисто-коричневым, тогда как его соседи по-прежнему томились в темноте. Картина то и дело менялась: к востоку царил жаркий полдень, и пустошь была неподвижна, как песок в пустыне, а к западу холмы уже накрыла арктическая зима, принесенная рваным облаком, похожим на плащ разбойника с большой дороги и просыпавшим град, снег и колючий дождь на гранитные вершины. Воздух здесь был здоровый, сладко пахнущий, холодный, как в горах, и удивительно чистый. Это явилось откровением для Мэри, привыкшей к теплому и мягкому климату Хелфорда, с его высокими зелеными живыми изгородями и большими деревьями. Даже восточный ветер там не был суровым, так как мыс прикрывал жилища, и только река при восточном ветре становилась вдруг бурной и зеленой, а гребни волн взбивались пеной.

Каким бы угрюмым и недружелюбным ни был этот новый для нее край, с бесплодной и невозделанной землей, с трактиром «Ямайка», стоящим в одиночестве на холме, открытом всем ветрам, в воздухе словно витал некий вызов, который будоражил Мэри Йеллан кровь. На щеках ее загорелся румянец, а глаза заблестели; ветер играл ее волосами, задувая их в лицо девушке; глубоко дыша, она сквозь ноздри втягивала в легкие воздух, и это было упоительнее и слаще сидра. Мэри подошла к водостоку и подставила ладони под струю. Вода здесь бежала чистая и холодная как лед. Девушка сделала несколько глотков; такой воды раньше ей пить не приходилось – странная, горьковатая, с легким привкусом торфа, как от дыма из кухонного очага.

Вкус был глубокий и освежающий, и Мэри полностью утолила жажду.

Она почувствовала себя окрепшей телом и сильной духом и отправилась обратно в дом искать тетю Пейшенс, с удовольствием предвкушая обед, который, как она надеялась, уже ждал ее. Девушка набросилась на тушеную баранину с репой и, утолив голод впервые за последние сутки, почувствовала, что смелость вернулась к ней и она готова рискнуть и расспросить тетю, каковы бы ни оказались последствия.

– Тетя Пейшенс, – начала она, – а как получилось, что дядя стал хозяином трактира «Ямайка»?

Внезапная атака застала женщину врасплох, и она некоторое время в упор смотрела на Мэри, не отвечая. Затем вспыхнула и принялась судорожно двигать ртом.

– Ну, – нерешительно завела она, – это… это очень известное место здесь, на дороге. Ты и сама видишь, это главная дорога с юга на север. Дилижансы проезжают здесь два раза в неделю. Они едут из Труро, из Бодмина и из других мест в Лонстон. Ты сама вчера приехала на одном из таких дилижансов. На дороге всегда есть народ. Путешественники, которые едут по служебным и личным делам, иногда моряки из Фолмута.

– Да, тетя Пейшенс. Но почему они не останавливаются в «Ямайке»?

– Останавливаются. Они часто заказывают выпивку в баре. У нас тут клиентов много.

– Как такое может быть, если гостиной вы не пользуетесь, а комнаты для гостей забиты всяким хламом и годятся только для мышей и крыс? Я же сама видела. Я и раньше бывала в трактирах – гораздо меньше вашего. У нас дома, в деревне, тоже есть трактир. Его хозяин был нашим другом. Мы с мамой много раз пили там чай в гостиной, а наверху хоть и располагались всего две комнаты, но они были хорошо обставлены, и для постояльцев там имелось все необходимое.

Тетя с минуту помолчала, губы ее дрожали, пальцы сплетались на коленях.

– Твой дядя Джосс не любит постояльцев, – вымолвила она наконец. – Он говорит, что никогда не знаешь, кем они окажутся. Ведь в таком уединенном месте нас могут запросто убить в постели. На большой дороге всякие люди попадаются. Так что пускать их опасно.

– Тетя Пейшенс, ты говоришь чепуху. Какой толк от трактира, в котором честному путнику не найдется приюта на ночь? Зачем же тогда его вообще строили? И на что вы живете, если у вас нет посетителей?

– У нас есть посетители, – угрюмо возразила женщина. – Я тебе уже говорила. Сюда заходят люди с ферм и из окрестных деревень. По всем этим пустошам на многие мили вокруг разбросаны фермы и небольшие дома, и их обитатели заглядывают к нам. Бывают вечера, когда бар заполнен до отказа.

– Кучер дилижанса вчера сказал мне, что порядочные люди больше не ходят в «Ямайку». Он говорил, что они боятся.

У тети Пейшенс кровь отлила от лица. Она побледнела, глаза блуждали. Бедняжка сглотнула и провела языком по губам.

– У твоего дяди Джосса трудный характер, – сказала она. – Ты это сама видела. Он легко выходит из себя; в свои дела он никому не позволит вмешиваться.

– Тетя Пейшенс, с какой стати кому-то вмешиваться в дела хозяина трактира, если он не нарушает закон? И горячий нрав трактирщика клиентов не распугает. Дело ведь не в этом.

Тетя молчала. Она исчерпала все объяснения и теперь просто сидела, упрямая, как мул. Было ясно, что разговорить ее не удастся. Мэри попробовала зайти с другой стороны:

– А почему вы переехали сюда? Мама ничего об этом не знала; мы думали, что вы в Бодмине. Ты написала оттуда, когда вы поженились.

– Я действительно познакомилась с твоим дядей в Бодмине, но мы никогда там не жили, – медленно ответила тетя Пейшенс. – Какое-то время мы жили неподалеку от Пэдстоу, а потом перебрались сюда. Твой дядя купил трактир у мистера Бассата. Кажется, он пустовал много лет, и твой дядя решил, что это заведение ему подойдет. Он хотел где-нибудь обосноваться. В свое время Джосс много путешествовал, много где побывал, я и названий всех этих мест не помню. Кажется, он даже в Америке был.

– Странно, что дядя остановил свой выбор на этом месте, – заметила Мэри. – По-моему, хуже не придумаешь.

– Это рядом с его родным домом, – пояснила тетя. – Твой дядя родился всего в нескольких милях отсюда, на пустоши Двенадцати Апостолов. Там сейчас живет его брат Джем в крохотном домишке – когда не бродяжничает. Он сюда заходит иногда, но Джосс не очень его жалует.

– А мистер Бассат когда-нибудь заглядывает в трактир?

– Нет.

– А почему? Он жалеет, что продал его дяде?

Тетя Пейшенс перебирала пальцами и двигала ртом.

– Тут вышло небольшое недоразумение, – ответила она. – Твой дядя купил трактир через одного друга. Мистер Бассат не знал, кто будет новым владельцем, пока мы не въехали, а потом был не очень-то доволен.

– Почему?

– Он не видел твоего дядю со времен его юности. Джосс раньше был буйным, прослыл задирой. Это не его вина, Мэри, а его беда. Мерлины все горячие. А его младший брат Джем – самый непутевый из них. Но мистер Бассат наслушался всякого вранья про дядю Джосса и был очень расстроен, когда узнал, кому продал «Ямайку». Вот в этом-то все и дело.

Тетушка откинулась на спинку стула, измученная расспросами. Ее глаза просили пощады, лицо совсем осунулось. Мэри видела, что с нее довольно, но с жестокой дерзостью, свойственной юности, все-таки задала еще один вопрос.

– Тетя Пейшенс, – произнесла она, – я хочу, чтобы ты посмотрела мне в глаза и ответила, и больше я не буду тебя мучить. Какое отношение имеет запертая комната в конце коридора к повозкам, которые по ночам останавливаются у трактира «Ямайка»?

Мэри тут же пожалела, что спросила, и, как многие и многие до нее, кто слишком поторопился что-нибудь сказать, от всей души пожелала взять свои слова назад. Однако было уже слишком поздно. Она сама все испортила.

Странное выражение появилось на лице трактирщицы, и ее огромные ввалившиеся глаза в ужасе уставились через стол на Мэри. Губы задрожали, а рука потянулась к горлу. Она выглядела так, будто увидела привидение.

Мэри оттолкнула стул и опустилась перед тетушкой на колени. Она обняла тетю Пейшенс, прижала ее к себе и поцеловала в голову.

– Прости меня, – сказала она. – Не сердись. Я грубая и назойливая. Это не мое дело, я не имею права расспрашивать тебя, и мне очень стыдно. Пожалуйста, прошу тебя, забудь, что я говорила.

Тетя закрыла лицо руками. Она застыла неподвижно и не обращала на племянницу внимания. Несколько минут они сидели молча, и Мэри гладила тетушку по плечам и целовала ее руки.

Затем тетя Пейшенс открыла лицо и взглянула на девушку.

Страх исчез из ее глаз, и она была спокойна. Женщина взяла ладони Мэри в свои и пристально посмотрела ей в лицо.

– Мэри, – сказала она голосом глухим и тихим, почти шепотом, – Мэри, я не могу ответить на твои вопросы, потому что на многое и сама не знаю ответа. Но поскольку ты моя племянница, дитя моей родной сестры, я должна тебя предупредить.

Она оглянулась через плечо, как будто боялась, что Джосс стоит в тени за дверью.

– В «Ямайке» творятся такие вещи, Мэри, о которых я не смею даже заикнуться. Скверные вещи. Ужасные дела, о которых я никогда не смогу тебе рассказать; я даже себе самой боюсь в них признаться. Кое-что ты со временем узнаешь. Этого не избежать, раз ты здесь живешь. Твой дядя Джосс якшается со странными людьми, которые занимаются странным ремеслом. Иногда они приходят по ночам, и из своего окна над дверью ты услышишь шаги и голоса и стук в дверь. Твой дядя их впускает и ведет по коридору в ту самую комнату с запертой дверью. Они входят туда, и из своей спальни, прямо над этой комнатой, я всю ночь слышу их голоса. Перед рассветом гостей уже нет, и нет никаких следов того, что они вообще здесь были. Когда эти люди придут, Мэри, ты ничего не скажешь – ни мне, ни своему дяде Джоссу. Ты должна лежать в постели, заткнув уши. Никогда не расспрашивай ни меня, ни его, ни вообще никого, потому что, если ты догадаешься хотя бы о половине того, что знаю я, ты поседеешь, Мэри, как поседела я, начнешь заикаться и плакать по ночам, и вся твоя прелестная беззаботная юность умрет, Мэри, как умерла моя.

Затем тетушка поднялась из-за стола и оттолкнула в сторону стул, и Мэри услышала, как она взбирается по лестнице, с трудом передвигая непослушные ноги, как нетвердой походкой бредет к себе в комнату и закрывает дверь.

Мэри продолжала сидеть на полу около пустого стула. Она увидела сквозь кухонное окно, что солнце уже почти исчезло за дальним холмом, и осталось совсем немного времени до того, как ноябрьские сумерки, серые и зловещие, снова опустятся на «Ямайку».

Глава 4

Джосса Мерлина не было почти целую неделю, и за это время Мэри успела кое-что разузнать о здешних краях.

Ее присутствия в баре не требовалось, потому что никто не приходил туда, пока не было хозяина, и она могла бродить где угодно после того, как управлялась с домашними делами. Пейшенс Мерлин прогулок не любила; у нее не возникало желания двинуться куда-нибудь дальше курятника на задворках трактира и начисто отсутствовала способность ориентироваться. Из разговоров с мужем тетушка запомнила несколько названий холмов, но о том, где они находятся и как туда добраться, она не имела понятия. Так что Мэри обычно около полудня отправлялась в путь на свой страх и риск, и ориентироваться ей помогало только солнце да еще здравый смысл, с рождения присущий сельским жителям.

Вересковые пустоши были еще более дикими, чем ей сперва показалось. Как бескрайняя пустыня, они протянулись с востока на запад; кое-где их пересекали проселочные дороги, и огромные холмы разрывали линию горизонта.

Где они заканчивались, Мэри не могла сказать, ведь только однажды, забравшись на самую высокую вершину позади «Ямайки», она заметила далеко на западе серебристое мерцание моря. Это был безмолвный, безлюдный край, необозримый и не тронутый человеком. На вершинах холмов каменные плиты громоздились одна на другую, удивляя странными очертаниями и формами, – массивные часовые, которые стояли там с тех самых пор, как рука Господня сотворила их.

Некоторые походили на гигантскую мебель, этакие чудовищные стулья и кривые столы; а из осыпавшихся камней поменьше сложилась фигура лежащего великана, которая отбрасывала тень на вереск и пучки жесткой травы. Были здесь и вытянутые глыбы, которые стояли вертикально, чудесным образом сохраняя равновесие, как будто опираясь на ветер; встречались и плоские, словно алтари, – их гладкая отполированная поверхность смотрела в небо, тщетно ожидая жертвы. На высоких вершинах обитали дикие овцы, а также вороны и сарычи; холмы давали приют всем одиноким тварям.

Черные коровы паслись на пустоши внизу, их осторожные копыта ступали по твердой земле, они инстинктивно избегали пышных, соблазнительных пучков травы, росших на топкой трясине, которая вздыхала и чмокала. Когда ветер налетал на холмы, он печально свистел в расщелинах гранита, а иногда вздрагивал, как вздрагивает от боли человек.

Странные ветры налетали из ниоткуда. Они стелились по поверхности травы, заставляя ее дрожать. Они дули на лужицы среди изъеденных временем камней, подергивая их рябью. Иногда ветер завывал и плакал, и вой эхом отдавался в расщелинах, стонал и снова стихал. На вершинах стояла тишина, она принадлежала другому времени – веку, который прошел и исчез, словно его и не было, эпохе, когда не сотворен еще был человек и лишь языческие божества ступали по холмам. Воздух тут был неподвижным, тут царил покой, древний, не Божий.

Бродя по пустошам, взбираясь на холмы и отдыхая в глубоких низинах у ручейков и речушек, Мэри Йеллан думала о Джоссе Мерлине и о том, какое у него было детство: он рос искореженным, как чахлый ракитовый куст, и весь цвет с него сдул северный ветер.

Однажды она пересекла Восточную пустошь в том направлении, которое трактирщик указал ей в первый вечер. Пройдя часть пути, девушка остановилась на гребне холма, со всех сторон окруженного унылой пустошью, и увидела, что у его подножия раскинулось глубокое и коварное болото, сквозь которое, весело журча, пробивается ручей. А за болотом, как раз напротив, над пустошью вздымается утес, указывая в небо огромными растопыренными пальцами, словно высеченными из гранита зловеще-серого цвета.

Значит, это и был Килмар; и где-то там, среди этих голых скал, чьи вершины заслоняют солнце, родился Джосс Мерлин, а сейчас живет его брат. Здесь же внизу, в болоте, утонул Мэтью Мерлин. Мэри ясно представила, как он шагает по твердой земле, насвистывая песню, вторя журчанию ручья. Но вот незаметно опустился вечер, и путник, уже готовый повернуть назад, замедлил шаг. Девушка представила, как он остановился, задумался на минуту и тихо выругался, а затем, пожав плечами, двинулся сквозь туман, вновь обретя уверенность. Однако, не сделав и пяти шагов, Мэтью почувствовал, как земля просела у него под ногами, споткнулся, упал и внезапно оказался по колено в трясине. Он дотянулся до пучка травы, но тот ушел под воду под его тяжестью. Парень стал выдергивать ноги, но они не слушались. Он предпринял новую попытку, и одну ногу удалось высвободить из трясины, но когда Мэтью в панике безрассудно рванулся вперед, то оказался еще глубже в воде и теперь беспомощно барахтался, колотя руками. Мэри слышала, как бедняга вопит от страха и как кроншнеп поднялся с болота перед ним, хлопая крыльями и издавая скорбный крик. Когда кроншнеп скрылся из виду, исчезнув за гребнем холма, болото уже снова было спокойно; только несколько травинок дрожало на ветру, и стояла тишина.

Мэри повернулась спиной к Килмару и побежала через пустошь, спотыкаясь о вереск и камни, и не останавливалась, пока болото не исчезло за холмом, а утес не скрылся из виду. Она забрела дальше, чем собиралась, и путь домой оказался длинным. Прошла целая вечность, прежде чем последний холм остался позади, а высокие трубы трактира «Ямайка» возникли перед ней над извилистой дорогой. Пересекая двор, Мэри с замиранием сердца заметила, что дверь конюшни открыта и лошадь стоит внутри. Джосс Мерлин вернулся.

Она открыла дверь как можно тише, но та царапала по каменным плитам и протестующе скрежетала. Звук разнесся по коридору, и через минуту из глубины дома, наклонив голову под притолокой, появился хозяин. Рукава его рубашки были закатаны выше локтя, а в руке он держал стакан и салфетку. Казалось, трактирщик пребывал в прекрасном настроении, потому что громогласно приветствовал Мэри, размахивая стаканом.

– Эй, – проревел он, – нечего корчить унылую мину. Ты что, не рада меня видеть? Очень по мне скучала?

Мэри сделала попытку улыбнуться и спросила, приятной ли была поездка.

– Какой, к черту, приятной, – ответил он. – Я получил деньги, а на остальное мне плевать. Я не во дворце у короля гостил, если ты это имеешь в виду.

Он громко расхохотался своей шутке, и из-за его плеча выглянула жена, согласно и глупо улыбаясь.

Как только смех хозяина умолк, улыбка исчезла с лица тети Пейшенс. Снова вернулись напряженное, затравленное выражение и остановившийся, изумленно-бестолковый взгляд, который у нее обычно появлялся в присутствии мужа.

Мэри сразу поняла, что передышке, которой ее тетя наслаждалась всю прошедшую неделю, пришел конец и что она опять превратилась в нервное, истерзанное существо.

Мэри повернулась, чтобы подняться к себе в комнату, но Джосс окликнул ее.

– Эй, – сказал он, – не вздумай увильнуть от работы сегодня вечером. Сегодня будешь помогать мне в баре. Ты что, не знаешь, какой нынче день недели?

Мэри задумалась. Она потеряла счет времени. Кажется, она села в дилижанс в понедельник? Значит, сегодня суббота – субботний вечер. Тогда понятно, что имеет в виду Джосс Мерлин. Сегодня в трактире «Ямайка» соберутся гости.

Они приходили поодиночке, обитатели пустошей, пересекая двор быстро и тихо, словно опасаясь, что их заметят. В тусклом свете они казались бесплотными тенями, кравшимися вдоль стены и проскальзывавшими под навесом, чтобы постучаться в дверь бара. Некоторые несли фонари, но их мерцающий свет, видимо, тревожил хозяев, потому что они пытались заслонить их, прикрывая плащом. Один или двое гостей въехали во двор на лошадях, чьи копыта звонко стучали по камням. Это цоканье странно отдавалось в ночной тишине, а за ним следовали скрип дверных петель в конюшне и приглушенные голоса мужчин, заводивших своих лошадей в стойла. Другие гости, еще более скрытные, не имели при себе ни лампы, ни фонаря и спешили через двор в низко надвинутых шляпах, до самого подбородка закутавшись в плащи, эта таинственность и выдавала их желание остаться незамеченными. Видимой причины для такой скрытности не было, ибо любому путнику, идущему по дороге, было ясно, что сегодня трактир «Ямайка» ждет гостей. Свет струился из окон, обычно наглухо закрытых ставнями, а по мере того, как вечерело и проходил час за часом, голоса звучали все громче. Временами раздавались пение, и возгласы, и раскаты смеха, свидетельствовавшие, что посетители трактира, которые шли крадучись и будто стыдясь, позабыли страх, стоило им переступить порог битком набитого бара, где они зажгли трубки, наполнили стаканы и отбросили всякую осторожность.

Странное общество собралось здесь, в баре, вокруг Джосса Мерлина. Надежно защищенная стойкой и полускрытая батареей бутылок и стаканов, Мэри могла разглядеть всю компанию, не привлекая к себе внимания. Одни расселись на табуретах и скамьях, другие стояли, прислонившись к стене, третьи повалились на столы; один или двое, чьи головы или желудки оказались послабее, уже растянулись на полу. Почти все посетители были грязны и оборванны, с нечесаными волосами и обломанными ногтями: бродяги, шатуны, браконьеры, воры, конокрады, цыгане. Здесь был фермер, потерявший ферму из-за нерадивости и лени; пастух, который поджег стог своего хозяина; барышник, сбежавший из Девона от расправы. Один парень чинил башмаки в Лонстоне и под прикрытием своего ремесла торговал краденым; другой, который сейчас в пьяном забытьи валялся на полу, служил когда-то помощником капитана шхуны в Пэдстоу и посадил судно на мель. Коротышка, примостившийся в дальнем углу, грызя ногти, был рыбаком из Порт-Айзека, и ходили слухи, что он хранит дома золотой клад, завернутый в чулок и спрятанный в печной трубе, но откуда взялось это золото – никто не ведал. Здесь были люди, жившие по соседству, под сенью скалистых гор, и не знавшие иной земли, кроме вересковых пустошей, болот и гранита; один из гостей Джосса пришел пешком, без фонаря, с Тесного болота за Раф-Тором, перевалив через холм, прозванный Бурым Вилли; другой явился из Чизринга и теперь, положив на стол ноги в сапогах, сидел над кружкой пива бок о бок с несчастным полоумным парнем, который приковылял по тропинке из Дозмэри. У этого бедолаги было родимое пятно во все лицо, словно огромное багровое клеймо, и он все время щипал его и оттягивал щеку, так что Мэри, которую отделяла от парня только батарея бутылок, затошнило, и она чуть не упала в обморок. Что же до запаха прокисшего пива, табачного дыма и зловония, исходившего от немытых тел, то девушка чувствовала, как в ней поднимается отвращение, и понимала, что долго ей не выдержать. К счастью, Мэри не надо было ходить среди гостей; в ее обязанности входило стоять за стойкой, стараясь быть как можно незаметнее, по мере надобности мыть и вытирать стаканы и снова наполнять их из пивного крана или из бутылки, а Джосс Мерлин сам передавал их своим клиентам или поднимал откидную доску бара и выходил в зал, смеясь с одним, переругиваясь с другим, кого-то хлопая по плечу, кому-то кивая. После первого взрыва веселья, первых любопытных взглядов, пожиманий плечами и смешков компания, собравшаяся в трактире, перестала обращать внимание на Мэри. Ее представили как племянницу хозяина, приехавшую помогать жене Мерлина, и хотя кое-кто помоложе с удовольствием поболтал бы с девушкой и даже приударил за ней, но все они в присутствии хозяина были осторожны, опасаясь рассердить его, так как Джосс, должно быть, привез ее в «Ямайку» для себя. Так что Мэри не трогали, к ее большому облегчению, хотя если бы девушка знала причину их сдержанности, она в ту же ночь убежала бы из бара, сгорая от стыда и отвращения.