Пасмурный полигон

И все же Эккерт любил бывать в Тиргартене. Здесь у него была своя скамейка, где он временами посиживал, чтобы под пение птиц подумать о своем, в других местах и при других обстоятельствах запретном.

Сейчас скамейка была пуста. Он сел, прислонился спиной к стволу столетнего дерева, покрытому седым мохом. Где-то вдалеке перекликались гудки автомобилей. Донеслись звуки бравурной музыки. А над головой всплескивала голыми ветвями липа. Сытые голуби бродили по аллее, наслаждаясь одним из последних солнечных дней.

Сегодня день пятидесятипятилетия Фридриха Эккерта. Пятьдесят пять лет этому самолюбивому коммерсанту. Где-то далеко, в заснеженной уже России, остался далекий и почти незнакомый Иван Иванович Гомоненко. Третьего декабря ему будет шестьдесят два года. Возраст немалый, пора бы на покой… Иной раз Эккерт всерьез думал, что Гомоненко был для него просто знакомым, хорошо знакомым человеком, о котором он знал все, вплоть до переживаний и забот. Красный командир коммунист Гомоненко. Будто из тумана выплывало перед ним молодое лицо комбрига Кочеткова.

– Что будем делать, комиссар? В строю осталось чуть более двухсот человек, а он все прет и прет, сволочь…

И насмешливая улыбка того, настоящего, Эккерта.

– Ничего, поверьте мне, у вас не выйдет… Вы не коммерсант. Вас сразу раскроют. Коммерции научиться не просто. Для этого нужны годы. А вы, как я понимаю, уже не молоды. И не убеждайте меня, что даже с вашим прекрасным знанием языка вы сможете долго изображать из себя немца. Это глупо, гражданин… простите, не знаю, как вас зовут…

И еще память возвращает его к той жуткой ночи, озаренной сполохами близких зарниц, когда он увидел сына своего, Витальку, с ремнями вперехлест, с офицерскими погонами на плечах.

– Или ты пойдешь со мной, отец, или… Сейчас война, отец, жестокая война… Ты слишком нужная для большевиков фигура, чтобы я отпустил тебя просто так. Я понимаю, это преступление, но живым ты отсюда не уйдешь…

«Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…» Иной раз эти слова и щелчок выстрела становятся для него набатом. И еще он видел искаженное болью и удивленное лицо сына, когда тот медленно сползал на землю. Кто будет ему судьей, ему, отцу, застрелившему собственной рукой единственного сына? Кто? Теперь, с годами, когда одинокие ночи воскрешают в памяти давно забытые картины, мысли все сильнее давят его. Они становятся пыткой. Как наивен был он, считая, что время залечит старую рану. Память, этот палач и истязатель, вновь заставляет его в тысячу первый раз переживать все сначала.

А неправ был этот самый Эккерт. Неправ. Стал финансистом, стал немцем, стал членом нацистской партии комиссар Гомоненко – и все для того, чтобы лучше служить Родине. Чтобы оберегать ее здесь, где маньяки и авантюристы вовсю разожгли пожар войны. Он здесь, чтобы оберегать от этого огня Россию.

Вот и ушел из жизни Игорь. Как его звали там, на Родине, Эккерт не знает. Десять лет назад, когда Эккерт работал в Гамбургском филиале национал-социалистской партии, к нему пришел человек. Он назвал пароль и передал инструкции от Центра. Когда потом они остались вдвоем, Эккерт рассмотрел посланца с Родины внимательнее. Невысокий, худой, огромные темные глаза и маленькие интеллигентные руки. Он мог все: и печатать на гектографе, и починить сломанный наган, и съездить под видом аргентинского ученого в ставку Франко. Однажды они пошли в цирк, где выступала группа наездников под руководством и при участии бывшего белого генерала Андрея Шкуро. Казаки лихо джигитовали, срывали овации переполненного зала, а потом пели грустные русские песни. После представления Игорь сказал Эккерту:

– Ты знаешь, вот понимаю я, что они враги, многие из них кровью невинной замараны, а песни спокойно слушать не могу. Лучше нет на свете русской песни!

– Так ты не шваль эту слушал. – Эккерт положил ему руку на плечо. – Ты песни слушал. Вот в чем дело, Ганс…

– Не Ганс я… Игорем меня зовут!

Так впервые он сказал свое настоящее имя. А может, и не настоящее, а просто хотелось ему, чтобы в минуты, когда они бывали одни, кто-то назвал его родным русским именем.

Они дружно и слаженно работали десять лет. И вот эта смерть. Нелепая смерть. Она всегда бывает нелепой, когда приходит к человеку, который способен еще многое сделать в жизни.

Когда вермахт атаковал Францию, Игорь выпросился у Эккерта в Париж. В конце мая его привезли в Берлин в поезде с ранеными германскими солдатами. У него было прострелено плечо. Когда Игоря выписали из госпиталя и Эккерт устроил ему допрос «с пристрастием», он признался, что надеялся сражаться на парижских баррикадах. Но Париж пал без сопротивления, и Игорь влез в неприятную историю с освобождением трех французских офицеров, заключенных под стражу в полицейском участке Мон-Валери. Это ему удалось, но ценой собственного ранения. Хорошо, что сумел свернуть все на французов.

Эрик предупредил Эккерта, что Игорь рано или поздно сорвется. Он сильно сдал после ранения. Эрик предлагал отправить «старика» куда-нибудь отдохнуть. Он не понимал, что единственное место, где Игорь мог бы отдохнуть, было далеко, за многими кордонами.

Эрик… Широкоплечий приземистый здоровяк с повадками профессионального боксера. Сын коммуниста-шведа, осевшего в Германии с двадцать пятого года. Комсомолец, потом коммунист. После ухода компартии Германии в подполье Эккерту с большим трудом удалось ликвидировать в гамбургском гестапо досье, заведенное на Эрика. Он стал камердинером и телохранителем Эккерта и в этом качестве был зачислен в охранную полицию. Он был очень неосторожен, этот мальчишка. В тридцать пятом он застрелил в собственной квартире гестаповского следователя Леона Краммера. Полиция и гестапо с ног сбились, отыскивая убийцу, а он в это время мило беседовал с охранниками Гиммлера во дворе особняка генерал-майора авиации Риттера фон Грейма, отмечавшего в тот вечер день ангела своей супруги-летчицы Ханы Ренч. Только через два года Эрик признался Эккерту, что это он навеки успокоил Краммера, подписавшего смертные приговоры сотням гамбургских коммунистов.

Теперь его тоже нет. Остается Пауль, молчаливый, сосредоточенный Пауль Крейчке, человек, на которого Эккерт мог положиться без всякой боязни. Вот уже пять лет он водит машину Эккерта, а вечерами в подвале вместе с хозяином упражняется в стрельбе. Он не промахивается никогда, идет ли речь о стрельбе или о поступках. Его биографию Эккерт знает хорошо, она связана с Доном, Москвой, Высшим техническим училищем имени Баумана и девушкой по имени Рита, которая два года назад вышла замуж за его товарища. Ночами во сне иногда он еще разговаривает по-русски и поэтому живет в пристройке у гаража, на заднем дворе особняка, а с кабинетом и спальней Эккерта его связывает телефон, который он сам провел в обход строгого приказа властей регистрировать все телефонные линии.

Остались Пауль и Анжела, которую Эккерт никогда не видел и которая живет где-то в районе Цоссена и служит в фирме «Краузе и сыновья». И еще тот неизвестный Эккерту человек, который раздобыл копию «плана Отто» и скрывается под мундиром офицера Генштаба германской армии. От него Эккерт вот уже в течение трех лет получает шифровки, которые затем увозил в Швецию Игорь.

Годы сделали свое, и теперь Эккерту все чаще стало казаться, что Пауль чем-то напоминает ему Витальку, не того, которого он видел душной ночью на подступах к врангелевскому Крыму, а другого, каким он знал его всю жизнь до той проклятой ночи, который задавал ему вопрос: почему люди воюют, почему они убивают друг друга? И еще спрашивал он отца: что такое счастье и почему оно не приходит ко всем людям? Иногда он в памяти повторял ту ночь по нескольку раз за час или два, и тогда ему начинало казаться, что пуля его могла пролететь мимо, что какое-то чудо спасло его единственного сына, обманутого дурными людьми. Что он мог понимать в свои двадцать лет? И тогда на следующий день Пауль упрекал его за очередную бессонную ночь.

Однажды Эккерт спросил его: живы ли его родители? Пауль удивленно глянул, помолчал и вдруг улыбнулся: живы.

– Отец – пасечник в колхозе, а мать в детском садике детишкам обеды варит. Давно уже не виделись…

Это была минута. А еще через минуту он вновь глядел хмуро и спокойно, и только голос с трудом терял мягкие интонации, хотя Пауль говорил совсем уже не интимные вещи:

– Вы просили узнать, где живет оберштурмбаннфюрер Крюгер из гестапо. Я дважды подстраивался в хвост его автомобиля, но каждый раз меня оттирала охрана. Он нигде не бывает без охраны, подлец… Но живет он где-то в районе здания Верховного командования вермахта на Бендлерштрассе. Больше я ничего не смог выяснить.

Вчера Эккерт застал своего нового камердинера за несколько необычным занятием. Рихтер стоял у книжной полки и перелистывал страницы последнего сборника английского писателя Олдоса Хаксли. Эккерт поинтересовался:

– Вы знаете английский?

Рихтер смутился, покраснел.

– Что вы… что вы, господин Эккерт! Я просто хотел посмотреть цветные репродукции.

Вероятно, очередное донесение в коричневый дом на Александерплатц будет содержать точные данные о чтении советником английских авторов. На следующий день Эккерт заменил эту и некоторые другие книги на своей полке точно такими же, но с грифом личной библиотеки рейхсмаршала…

А может быть, зря он грешит на Рихтера? Нет, не может быть. За двадцать лет пребывания в Германии он научился чувствовать фальшь в поступках человека. Это было то, что он про себя называл интуицией постаревшего человека.

…Он глянул на часы. Скоро час дня. Пора к себе в кабинет. Скоро явится неугомонный и надоедливый Беппо, и придется с ним идти в ресторан на четвертом этаже министерства, пить французское вино и закусывать сосисками из голландского мяса и польским хлебом.

Надо идти…

На ветвях старой липы сидела рыжеватая белка и с любопытством разглядывала человека. Он почему-то не бросал ей корм, не пытался погладить. Он медленно встал и, опираясь на палку, двинулся к выходу из парка.

3

Геринга в этот день Гитлер принял не сразу. Камердинер фюрера Генц Линге, рослый, белокурый, голубоглазый, в форме майора СС, вежливо, но настойчиво сообщил рейхсмаршалу, что Гитлер в данный момент беседует с фрейлейн Браун, и велел не тревожить себя до половины двенадцатого. Геринг вспылил, но потом подумал о том, что человек, чистящий сапоги фюрера и проветривающий ночные одеяния фрейлейн Браун, – фигура достаточно опасная даже для рейхсмаршала, если учитывать болезненную подозрительность Гитлера и его опьянение военными успехами. Он вышел в приемную, где одиноко скучал адъютант фюрера Гейнц Гюнше, и попросил его сообщить сразу же, как только фюрер освободится.

– Я буду у Бургдорфа, – сказал рейхсмаршал, направляясь к кабинету генерал-адъютанта Гитлера.

Генерал Бургдорф – старший военный адъютант фюрера – перебирал бумаги, поступившие из Министерства иностранных дел и от командования вермахта. Тучную фигуру рейхсмаршала он увидел еще когда тот поднимался по лестнице и встретил его у дверей. Геринг, отдуваясь, плюхнулся в кожаное кресло, звякнув полусотней орденов на жирной груди.

– Проклятые лестницы! Я никогда не прощу Тодту того, что он не установил в здании лифтов. Что нового, Бургдорф?

Генерал услужливо положил перед рейхсмаршалом кожаную папку.

– Муссолини переслал нам копии своих писем к Черчиллю. Ну и его ответы, естественно. Вы же знаете, что они питают друг к другу явную симпатию. Почитайте. Прелюбопытнейшие вещи, особенно в изложении сэра Уинстона.

Геринг взял пачку бумаг. Зарегистрированные в имперской канцелярии, аккуратно размеченные чиновниками, они уже были снабжены всеми входящими регистрационными номерами и готовились занять место в архивах. На одной из бумажек, приклеенной к первому листку, неразборчивым почерком Гитлера было написано: «Ознакомить рейхсмаршала, рейхсфюрера СС Геббельса и фельдмаршала фон Браухича».

Первое письмо было от лорда Черчилля.

«После того как я вступил в должность премьер-министра, мне хотелось бы обратиться к Вам, как к руководителю итальянской нации, с призывом достигнуть взаимопонимания и ликвидировать пропасть, которая все больше разъединяет нас. Неужели упущено время, чтобы остановить поток крови, проливаемой британским и итальянским народами? Конечно, мы можем уничтожить друг друга и окрасить Средиземное море нашей кровью. Если Вы и в самом деле полагаете, что так должно быть, пусть так и будет. Но я заявляю, что я никогда не был врагом итальянского народа, никогда внутренне не относился к нему враждебно и не намеревался повелевать Италией. Предсказывать исход великих сражений, которые начинаются сейчас в Европе, было бы праздным занятием, но я уверен, что бы ни случилось на континенте, Англия выстоит до конца, даже если она останется в одиночестве, как это не раз бывало раньше. Я твердо уверен, что Соединенные Штаты, весь американский континент будет оказывать нам помощь во все возрастающих масштабах.

Прошу Вас, поверьте мне, что я обращаюсь к Вам с этим торжественным призывом, который войдет в анналы истории, не из чувства слабости или страха. Из всех христианских заповедей значение сейчас имеет лишь одна: чтобы наследники латинской и христианской цивилизации не вступили в смертельную схватку друг с другом. Я заклинаю Вас во имя чести: прислушайтесь к голосу разума, пока не прозвучал сигнал ужаса. Но с нашей стороны он никогда не прозвучит…»

Геринг отложил папку в сторону. Бургдорф почтительно кашлянул. Геринг раздвинул в усмешке жирные щеки.

– Старый британский лис завертел хвостом… У него на Средиземном море маленькая эскадра. Ему туго приходится против итальянцев. А на Атлантике его корабли топят парни Деница. Решил пощекотать великодержавное самолюбие римского актера…

Бургдорф тихо заметил:

– Письмо Черчилля произвело большое впечатление на фюрера.

Геринг перестал смеяться.

– Да, конечно, это стратегия… Фюрер видит горизонты, которые нам пока что недоступны. Мир во многие грядущие века будет чтить великое предназначение на этой земле Адольфа Гитлера.

Они обменялись еще парой цитат из репертуара доктора Геббельса.

В дверь тихо заглянул Гейнц Гюнше.

– Господин рейхсмаршал, фюрер ждет вас!

Бурдорф наклонил голову. Геринг секунду поиграл своим маршальским жезлом, тяжело встал.

– До свидания, Бургдорф…

Гитлер ждал Геринга в своем кабинете. Он стоял в позе Марка Антония у гигантского глобуса и перекалывал флажки с побережья Ла-Манша на берега Южной Франции. Геринг знал, что это любимое занятие фюрера, и благоговейно застыл у двери, наблюдая за тем, как Линге записывал стратегические мысли Гитлера в блокнот.

Фюрер еще с минуту делал вид, что не замечает рейхсмаршала, потом обернулся в его сторону и помахал рукой:

– A-а, Герман… Иди сюда. Ты выглядишь великолепно в этом мундире. Может быть, ты скажешь, кто тебе его изготовил? Боже мой, я все знаю! Мне уже уши прожужжали о том, что ты сам конструируешь себе мундиры. Может быть, мы введем такого же оттенка голубые мундиры для генералитета люфтваффе? Ну хорошо, я согласен, чтобы только один человек в рейхе имел такой мундир. Что нового? Как твой Гладиатор? По-моему, он загнал уже всех зайцев в рейхе… Езжай охотиться в Польшу, Герман. Там есть много зверей в лесах…

Фюрер был явно в хорошем настроении. Он не давал Герингу сказать даже слова.

– Сегодня ночью я принял великое решение, Герман… Я приказал Браухичу отменить операцию «Морской лев». Мы не будем высаживаться в Англии, Герман. В конце концов, зачем нам уничтожать цивилизованные народы? С англичанами мы договоримся рано или поздно. Все дело в колониях, Герман… Черчилль не хочет пускать нас в Африку… А ведь я требую немного. Нам нужны колониальные опорные пункты на западном побережье Африки, чтобы Германия могла стать атлантической державой, французская Центральная Африка. Ну и, конечно, мы должны получить наши старые африканские колонии, отобранные у нас в Версале. Я не отдам Норвегии Тронхейм и превращу его в нашу военно-морскую базу. Мы из своих колоний будем вывозить только сырье, лес, растительные и животные жиры. Я не хочу за эти продукты платить германское золото. Голландцам понадобилось двести лет, чтобы их колонии начали действительно доставлять им богатства. Германии такой срок не подходит, Герман. Я хочу получить все сразу, сейчас, когда мои солдаты создают державу, подобную которой еще не знал мир со времени походов Александра Македонского. А чтобы британский боров задумался о своей дальнейшей судьбе, мы заберем у него Гибралтар, Герман. А потом и потопим в Средиземном море флот Черчилля. Тогда он станет сговорчивее.

Фюрер входил в транс. Задергались руки, взмокла челка. Глаза вращались, будто он описывал ими воображаемые круги. Светло-бежевый пиджак и черные брюки фюрера казались сейчас Герингу расплывчатым черно-белым пятном. Гитлер почти бегал по огромному кабинету и срывался на крик. Линге уже стоял навытяжку, не сводя с фюрера восторженных глаз.

– Я верю в свою планиду, Герман, и я твердо заявляю тебе, что раздавлю всех своих врагов, внешних и внутренних! – кричал Гитлер. – Я знаю, что моя миссия трудна, но я готов к ней. – Он подскочил к Герингу и схватил его за отвороты мундира. Перешел почти на шепот: – Я знаю, так предопределено свыше. Еще когда я бедствовал в моем родном Линце, а на последние шиллинги сходил на прием к известной гадалке… я тебе все расскажу, Герман. Она сказала мне, что все мои желания одобрены богом. Она сказала, что когда-то мое имя будет известно всем… Разве она не права, Герман? Я приказал Гиммлеру найти мне эту женщину, так верно увидевшую будущее. И ты представляешь, оказалось, что ее еще в прошлом году ликвидировали его молодцы из венского гестапо. Пришлось наказать кое-кого… И еще одно: она мне сказала, что во взгляде моем вечность… Она сказала, что мне нельзя соврать. Скажи, Герман, правда у меня взгляд древнего германца, перед которым трепетали все? Я тебе верю, скажи мне правду, в нем действительно есть что-то неземное? Борман убеждал меня, что в глазах моих огонь, но я смотрел вчера вечером и ничего не увидел…

Геринг склонил голову.

– Фюрер… эта женщина была права! Я уже давно не могу сказать вам ни одного слова лжи. Ваш взор испепеляет. Вы можете исповедовать даже самых закоренелых грешников: они падут перед вами на колени. Это сверхъестественный дар, мой фюрер.

– Ты слышал, Линге? – Гитлер замахал руками камердинеру. – Герман то же сказал о моем взгляде. А ведь он всегда говорит мне в глаза даже самую суровую правду!

Геринг не мог упустить такого момента.

– Да, мой фюрер, я и сейчас хочу это сделать…

Гитлер встрепенулся:

– Что случилось, Герман? Твой тон меня пугает…

– У вас плохие помощники, мой фюрер! Мне стыдно, что усилия великого человека, не жалеющего себя для блага нации, частично теряют эффект из-за глупости кое-каких высоких должностных лиц.

– Ты опять будешь жаловаться на Риббентропа, Герман? – Гитлер сделал постное лицо. – Я устал уже, Герман… я изнемогаю. Я действительно прикажу всех вас собрать в одну тюрьму – и спорьте там до конца дней своих…

Геринг усмехнулся:

– Речь не о Риббентропе, мой фюрер, хотя и этот не из тех людей, кому вы можете поверять свои гениальные идеи. Речь о Генрихе…

– Ты имеешь в виду Гиммлера? – удивился Гитлер. – Но ведь вы с ним почти друзья…

Геринг сделал грустное лицо.

– Мой фюрер… дружба отступает в сторону, когда видишь, что деятельность друга приносит вред вашему делу. Для меня важнее всего на свете ваша дружба…

Гитлер покачал головой.

– Ты очень хорошо сказал, Герман. Как мало осталось около меня старых камрадов. А они были мне верны в самое трудное время. Иной раз я думаю, что напрасно послушался Гиммлера и отдал ему стольких бывших друзей во время мятежа Рема. Кирхнер, фон Корн, Юргенсон, Бушнер…

Геринг опустил глаза. Ему хотелось напомнить фюреру, что не Гиммлер уговаривал прикончить Рема и его дружков, а фюрер убеждал Гиммлера, что пришло время выбирать между горлопанами, которые перемежают нацистские лозунги с угрозами капиталистам, и капиталистами и генералами, которые дадут взамен голов Рема и компании реальную власть над страной и армией. Хотелось напомнить, но он понимал, что такими вещами с Гитлером шутить нельзя. А раз сам фюрер упомянул Гиммлера… И Геринг рассказал Гитлеру историю с гибелью коммивояжера Ульриха. Гитлер задумчиво разглаживал складки на рукаве пиджака.

– Это был действительно ценный человек, Герман? – спросил он.

– Это был лучший из моих людей, – пылко ответил Геринг, чувствуя, что семена падают на благодатную почву. Еще до начала своего визита он узнал, что у Гитлера вчера был адмирал Канарис и тоже жаловался на Гиммлера.

– Он был членом нашей партии?

– Да… С тридцатого года, фюрер.

– Старый камрад… – Гитлер покачал головой. – Каких людей мы теряем по глупости, Герман. Я не для того создавал СС, чтобы они убивали преданных и нужных людей. Но, может быть, ты неправильно информирован, Герман? Может, это просто навет?

И тут пригодилась бумага, которую привезли Герингу от Небе. Он молча протянул ее Гитлеру.

Гитлер, читая, медленно багровел. Закончив чтение, он ударил кулаком по столу:

– Гиммлера ко мне! Немедленно!

И Герингу:

– Я не поверил вчера Канарису, когда тот говорил об аппетитах рейхсфюрера. Они старые недоброжелатели, Герман, но ты меня убедил… Ты, как всегда, приходишь вовремя, старый камрад… А эти молодые… они не помнят еще тех времен, когда мы с тобой прятались от мюнхенской полиции. Я строго отчитаю его, Герман. Поверь мне… И еще вот что, старина… Я думал о духовном наследнике… мы ведь не вечны… И я колебался между Геббельсом и тобой. Теперь я выбрал. Ты будешь объявлен моим преемником. И не надо благодарностей, Герман. Я знаю, ты достойно понесешь вместо меня тяжкий крест вождя нации… Иди, Герман, а бумагу я оставлю у себя, чтобы прижать хитроумного Гиммлера к стенке. Ты же знаешь, он всегда приходит ко мне с бумагами, и я не могу устоять против аргументов подобного рода. А теперь я его оглушу его же оружием. Пусть теперь поспорит… Кстати, ты не собираешься встретиться с Пэтэном? Я запретил бывать у меня Франсуа Понсэ… Он мне неприятен. Ты мог бы сказать маршалу о нашей новой политике. Может, через Виши мы найдем общий язык с Черчиллем. Намекни ему, что путь германских дивизий скоро проляжет через старые знакомые дороги на Восток! В России мы получим все, что нам нужно. И пусть Черчилль не опоздает к разделу наследства. Он может остаться с носом. Или Британия будет с нами, или я сотру ее с географической карты и разведу на островах овец.

– Мой фюрер, но объявлено о приезде русского министра иностранных дел…

– Ко мне и чешский президент Гаха приезжал накануне выступления наших дивизий против его страны. От этого ничто не меняется, Герман… Наш путь – на восток!

Гитлер снова подошел к глобусу. Повернул его.

– Здесь очень много земли, Герман. Русские слишком долго пользовались раздробленностью Европы. Это несправедливо. Я поправлю историческую ошибку и загоню этот народ в дикие степи. Пусть живут там с верблюдами. А русского министра мы здесь послушаем. Может быть, удастся их натравить на Англию… Это было бы идеально. Но на восток нам предстоит идти, Герман, в любом случае. Кстати, ты знаешь, что представляет собой остров Таити? Такое экзотическое название… Может быть, послать туда пару воздушно-десантных дивизий генерала Штудента: пусть займут остров и тревожат коммуникации англичан, как ты считаешь?

Геринг чуть не расхохотался. И этот сумасшедший стоит во главе рейха… Если б не пес Гиммлер, Германия уже бы наверняка получила другого, более умного фюрера. Мало приятного иметь вождем шизофреника… Но вслух сказал другое:

– Вы гениальны, фюрер… Это блестящая мысль…

– Нужно будет сказать Браухичу и Гальдеру, – бормотал Гитлер, повернувшись узкой сутулой спиной к рейхсмаршалу, – пусть разработают план… Я назову его «Пальмовый лист». Да-да… Две дивизии Штудента обеспечат оборону… И мы ударим Англию по самому чувствительному месту, а там – Индия…

Геринг тихо вышел из кабинета. Когда он надевал плащ, в приемную быстро вошел Гиммлер. Рейхсфюрер СС был встревожен. Увидев Геринга, он подошел к рейхсмаршалу.

– Не ожидал, Герман… не ожидал! Что было бы, если б я стал вмешиваться в сферу вашего министерства? Это нечестно. Я накажу Небе за то, что он выдал секретные документы…

– Вы, как всегда, торопитесь, Генрих… – любезно сказал Геринг. – Вы забываете, что я, кроме всего прочего, еще и председатель Верховного суда рейха. И я вам не позволю расправляться с моими людьми…

– Послушайте, Герман, речь идет о резиденте английской разведки. Вы пригрели его у себя под крылышком…

Геринг побагровел.

– Вы о ком говорите, рейхсфюрер?

– О вашем советнике Эккерте. Он работает на англичан.

– У вас есть доказательства? – ехидно спросил Геринг. – Нет? Тогда я вам вот что скажу: подозревать Эккерта могут только кретины из вашего гестапо. Я знаю его двадцать лет, и за это время он оказал фюреру столько услуг, сколько не окажет за всю свою жизнь десяток ваших шерлокхолмсов… Если раньше я хотел ограничиться жалобой на вас фюреру, то теперь я потребую расследования партийного суда, и берегись, Генрих, вам никто не позволит безнаказанно шантажировать и истреблять правоверных национал-социалистов.