Песня любви Хрустального Паука. Часть II. Книги Юга

Кирилл Баранов

Песня любви Хрустального Паука. Часть II. Книги Юга

Часть третья. Демоны и их родственники

1

Сардан аккуратно снял с Кюимеи доху и теперь с кислой гримасой разглядывал торчащую из плеча шаманки стрелу. Лес шелестел и пел свои песни, а красно-золотистые листья осин тихо спускались с веток и падали на ноги Кюимеи. Она была без сознания.

Ашаяти насупилась, с оскорбленным видом уселась подальше и повернулась спиной, а Джэйгэ всё ходил где-то в кустах шиповника и искал тропу. Когда он наконец вернулся, Сардан попросил его помочь вынуть стрелу – сам музыкант не знал, как к этому подступиться. От каждого стона раненой шаманки его самого как будто хлестали по лицу.

– Ооюты убивают своих врагов, а не спасают их жизни, – сказал Джэйгэ, кинул на Кюимеи презрительный взгляд, а потом развернулся и опять скрылся в осенней листве.

Сардан угрюмо посмотрел ему вслед и прикусил губу. В конце концов согласилась помочь Ашаяти, и вдвоем, трясущимися руками, перепуганные и смущенные, они вытащили стрелу из плеча Кюимеи. Из раны вытекло несколько капель темной крови – и не больше. Но и от этого Ашаяти стало тошно, и только закончили – она поспешила убраться обратно к костру, а Сардан принялся накладывать на плечо шаманки мази из аптечки в своем ящике. Вскоре кровь остановилась. Музыкант кое-как перевязал рану тканью, в которую прежде была завернута треснувшая от морозов «флейта весны».

Мазь жгла рану. Кюимеи морщилась, стонала, но в сознание не приходила.

По ветке над головой пробежала огненно-рыжая белка, остановилась и глянула на пришельцев внизу черными глазками. Ашаяти подскочила, и белка бросилась наутек, неловко взлетела по стволу и выронила орешек. В кустах прыгали и порхали серые птички и переговаривались мелодичным речитативом, совсем как в опере. Шумел ветерок, пахло соснами и сырыми осенними листьями. Ничего в этом ярком лесу не напоминало те волшебные ледяные просторы, по которым брели Сардан, Джэйгэ и Ашаяти какую-то неделю назад. Впрочем, кто его знает, как давно это было? В тех местах не было ночей.

Когда Джэйгэ вернулся, они натянули между двумя каарзымами шкуру и положили туда шаманку. Сардан долго возился с шаткой конструкцией, подтягивал ремни, ходил кругами и всё думал, что еще можно сделать, но так ничего и не решил.

– И долго ты собираешься ее таскать? – спросила Ашаяти. – Куда мы вообще теперь идем?

Сардан задумался, развел руками.

– Бандиты из Ургылура говорили, что рабов увели на юг, – сказал он и посмотрел на Джэйгэ. – Но юг большой. На юге от Ооюта – весь мир.

– Они пошли в Кокотук, – сквозь зубы проговорил Джэйгэ. – Улус у Большой Реки. Лодки Ланхрааса по реке увозят рабов.

– Ты знаешь дорогу?

– Я туда не доходил, – сказал Джэйгэ. – Но в лесу есть дорога через ущелья. Она проходит через Ургылур и наверняка приведет в Кокотук.

Когда нагруженные и связанные каарзымы спустились в ущелье – настала ночь. На рассвете поднявшийся ветер подхватил опавшие листья, и они, путаясь в обсыпанных ягодами шиповниках, полетели кругом цветастыми брызгами. Вскоре выяснилось, что дорога в ущелье завалена камнями. Они были увиты корнями старых деревьев и, облепленные ягелями и лишайниками, бугрили дорогу. Каарзымы еле тащились, фыркали, недовольные стянувшими их ремнями, и Сардану то и дело приходилось их успокаивать – неловкое движение могло вышвырнуть шаманку из носилок.

Через пару дней, когда они кое-как поднялись на невысокое взгорье, музыкант обернулся и увидел совсем недалеко склон, по которому не так и давно спустились в ущелье. Из-за камней и носилок, которые приходилось поддерживать на завалах, они плелись как улитки, и Сардан не знал, что с этим поделать. А Джэйгэ всё чаще поглядывал на шаманку, и всё мрачнее был его взгляд.

– Из-за проклятой дочери людоеда мы опоздаем в Кокотук, – сказал он наконец. – Когда она умрет – мы пойдем быстрее.

– Нельзя спасать одну жизнь, жертвуя другой, – сердито ответил Сардан.

Джэйгэ холодно посмотрел на него, отвернулся и плюнул в траву.

На взгорье росли большие фиолетовые цветы. Лепестки их, размером с ладонь, медленно и мягко развевались на ветру, и казалось, что по земле текут сиреневые волны. Ашаяти вышла вперед, и Сардан заметил у нее на голове корону, найденную в развалинах Ургылура. Драгоценные камни безжизненно мерцали на солнце.

– Голову не давит? – спросил Сардан. – Оно же весит, наверное, как ведро с помоями.

– Если не больше! – отозвалась Ашаяти и принялась поправлять корону. – Уже вся голова в мозолях. У тех, кто такое носит, вместо головы полено должно быть.

– Так сними, зачем ты мучаешься?

– Красиво же, – Ашаяти помолчала и посмотрела на Сардана. – Красиво?

Сардан так серьезно уставился на Ашаяти, что даже скривился от напряжения.

– Не знаю, – сказал он после паузы. – Ничего не вижу. Чарующее сияние твоих волшебных глаз застилает от меня эти скучные бриллиантики с изумрудиками.

Ашаяти заулыбалась.

– Глаза есть у всех, – сказала она протяжно. – А бриллиантики с изумрудиками только у самых-самых.

– Каких «самых»? Самых прыщавых? Самых протухлых?

– Не надо завидовать, видела я одну принцессу, – Ашаяти улыбнулась краем глаза. – Она хорошо зажигала мужские сердца.

– Да, великая куча благородных господ сгорела в пламени ее страсти.

С цветущего склона они спустились в лес и скоро наткнулись на речку. Джэйгэ ловко вспрыгнул на зеленый от мха валун и долго что-то выглядывал в воде. Потом неторопливо снял с плеча лук, прицелился, как всегда неспешно, и выстрелил. Стрела скрылась в воде. Сардан смотрел за Джэйгэ в недоумении. А тот соскочил с камня прямо в реку и поднял со дна стрелу. На наконечнике болталась рыба.

– Ох, – тяжело вздохнула Ашаяти, – когда мы ели в прошлый раз? Года три назад?

– Так давно, что я теперь и не вспомню, как это делается.

– Ну и хорошо, мне больше останется.

Вечером, после ужина, Ашаяти скрылась в кустах, а Сардан полез разглядывать рану Кюимеи. Шаманка стонала и привлекала к себе сумрачные взгляды Джэйгэ. Сардан прочистил рану и заменил мазь. Вскоре вернулась Ашаяти – она искупалась в реке, и была теперь мокрой, чистой, посвежевшей. Волосы, за последнее время отросшие до лопаток, липли к телу. Глаза сияли в ночи.

– Щупаешь, – сказала она, глядя на то, как музыкант возится с плечом шаманки.

– Щупаю, – подтвердил Сардан.

– А лучше бы сторонам смотрел, вдруг кинжал прилетит.

– Надо же пощупать.

– Кинжал тебя в лоб пощупает.

Сардан уложил Кюимеи и снова перевязал ей плечо, потом увидел, что несколько пальцев на ее правой руке искривлены.

– У нее два пальца сломано, – сказал Сардан.

Морщась так, будто это ему больно, он кое-как выправил пальцы и привязал к ним прутья.

– Можешь сильно с ней не усердствовать, – сообщила Ашаяти, вертевшая в руках собственные волосы – она думала не завязать ли их в косичку. – Я ее в любом случае потом надвое переломаю, когда очнется.

– Аши, эта корона плохо на тебя влияет, – сказал Сардан.

– А как болит! Она такая тяжелая, что, кажется, через пару дней мозги выдавит.

– Это и происходит со всеми королями. Но тебе-то что? Всё равно мозгами не пользуешься.

– У меня они хотя бы есть, в отличие от…

Она не договорила, вскочила, схватила лежавший у дерева лук и, выгнувшись, направила куда-то вверх. На ветках в полумраке сидели две большие птицы. Перья их были такими крошечными, что походили скорее на шерсть, из клювов торчали клыки. Птицы не шевелились и как будто не дышали, но зачаровано таращились на пламя костра.

– Не стреляй, – сказал Джэйгэ. – Это окын.

– Опять эти шаманские птицы? – расстроилась Ашаяти. – Надеюсь, как прошлый раз не начнется?

Джэйгэ посмотрел на птиц исподлобья и отвернулся.

– Люди говорят, – сказал он, – что шаманы абааса превращаются в окын, чтобы ходить по Среднему Миру. Шаманы ждут, когда дыхание всех людей станет темным, когда в печени людской останется одно зло. Тогда абааса взберутся на землю из Нижнего Мира.

– Хм, – фыркнул Сардан, – что ж они?.. Вполне пора.

– Дурные, – покачала головой Ашаяти. – У нас, когда у соседа крыша падает, все стараются подальше отойти, чтоб не завалило.

– Они придут, когда останутся только руины, – сказал Джэйгэ.

– Зачем? Горшки побиты, молоко скисло – поживиться нечем.

– Среди руин – вкусные трупы.

– Бе, ну им виднее, конечно.

2

Дырявым пестрым полотном лежал Кокотук в широкой равнине у залива Большой Реки – так называли в Ооюте Аривади. Река эта спускалась с островерхих ледяных скал на северо-востоке, пересекала Ооют и растекалась по Ланхраасу, распадалась бесчисленным множеством притоков по его равнинам и холмам и, в конце концов, исполосовав карту страны, прикасалась к океану. В Ланхраасе Аривади поклонялись как божеству – по реке путешествовали чаще, чем по земле, и лодок в Ланхраасе было больше, чем лошадей.

Сам Кокотук оказался городом просто колоссальных размеров. По большей части он был выстроен в ооютских традициях – с длинными, приземистыми домами, изредка, впрочем, в несколько этажей. А по окраинам стояли рассеяно легкие юрты. Их хозяева приходили в Кокотук весной, а в середине осени или несколько раньше – возвращались в приграничные с Ланхраасом южные земли. Так было и сейчас – на входе в город Джэйгэ столкнулся с караваном кочевников. Навьючив доверху стонущих каарзымов, они уходили лесными дорогами.

Жители Кокотука, как, впрочем, и обитатели других крупных улусов, не считали себя, в строгом смысле, ооютами. Жившие на границе двух стран, впитавшие их культуру и традиции, они мнили себя отдельным кокотукским народом, ни на кого не похожим и никому ничем не обязанным. Никакого деревянного замка, обязательного для ооютских городов, здесь не было. А еще жители Кокотука не видели необходимости чтить законы ни Ооюта, ни Ланхрааса, отчего улус потихоньку превращался в убежище для беглых разбойников, мошенников и работорговцев.

А теперь наводненный беженцами с севера Кокотук и вовсе шумел как полный пьяных варваров трактир. Люди спасались от очередной разрушительной войны между жадными князьками, уходили с земель, где жили поколениями, и скитались степями и лесами, потому что негде было найти пристанище. Толпы нищих шлялись городскими улицами, заглядывали бесцеремонно в дома и гонялись за петухами.

Джэйгэ удалось найти хорошую юрту на краю улуса, и вскоре, по просьбе Сардана, он привел туда знахаря, чтобы тот осмотрел Кюимеи. Костоправ был не слишком стар, вряд ли ему было сильно больше сорока, но его нескончаемая борода производила солидное впечатление, и музыкант даже подумал, что где-то в ней спрятаны лекарства. Сделав дело, Джэйгэ побежал на поиски Сююрин.

Улицы волновались. В кабаках с самого утра гремели чаши и шипело пиво, пьяницы спорили ни о чем и упоенно били друг другу морды. За несколько минут Джэйгэ дважды увернулся от выпадавших из дверей выпивох. В один из трактиров вторглась гурьба бешеных детей, и там всё заревело и загрохотало. Плелись по разбитой, залитой лужами дороге караваны перегруженных каарзымов, быков и южных лошадей. Мужчины у дороги продавали охотничьих птиц и неприязненно поглядывали на тех, кого их товары не интересовали. Мимо таскались банды груженых ведрами с водой женщин, отбивались от снующих всюду поросят и звонких собак. А от необъятного кокотукского рынка шумело так, будто там схлестнулась в кровавом бою кавалерия – то драчливые торговцы рубились за покупателей дешевых овощей и шкур.

В порту вообще совершался шабаш. Тысячи беженцев наседали на портовых чиновников, на капитанов и купцов, в надежде приютиться на каком-нибудь из кораблей, отплывавших в Ланхраас. Бежавшие из Ургылура боялись, что хазитская армия последует за ними на юг. Всюду вспыхивали и гасли ожесточенные споры и кровавые потасовки, ни с того ни с сего за ворчанием и бубнежом следовали кулачные удары, а за грозным рыком – слезы. Несколько человек влезли на крышу портовой конторы, где заперлись перепуганные бюрократы, а широкая женщина неподалеку дралась с лодочником за весло.

Джэйгэ протолкался сквозь толпу до канцелярии. Дрожащие от ужаса чиновники так спешили забаррикадироваться, что не пустили внутрь даже собственного начальника, и тот сидел теперь отрешенно на крыльце и курил. Он рассказал Джэйгэ о том, что пару дней назад в Кокотук и правда зашел караван из Ургылура, но в тот же день погрузился на последний корабль и двинул на юг.

– В этом караване были рабы? – спросил Джэйгэ.

Он помрачнел, хотя и готовился в душе к тому, что не застанет Сююрин в Кокотуке.

– Все мы рабы, парень, – спокойно произнес чиновник и стал ковырять трубку ногтем. – И ты раб, и я раб, и пленники твоего каравана, и его хозяева.

– Я не раб! – воскликнул Джэйгэ.

– Но бежишь за караваном, будто у тебя поводок на шее…

Джэйгэ сдвинул брови и обернулся, посмотрел на толпу.

– Когда новый корабль? – спросил он.

– О, кхе, – хозяин порта закашлялся. – Кто знает, парень? В Ланхраасе готовятся к дождям. В этом месяце капитаны уже не поплывут. Большая Река капризна. Она разольется, и кто захочет разбиться о камни?

Джэйгэ выругался и свирепо посмотрел на воющую толпу. Мимо проковылял мужчина с разбитым носом.

– А эти что бесятся, если никто не плывет? – спросил Джэйгэ.

– Ищут лодочников, парень. Легкий сампан или лорча пройдут там, где увязнет тяжелая джонка. Если не выскочат на скалы или не потеряются в поле, конечно. Но лодочников мало, а людей много.

Хозяин порта встал, потянулся, зевнул и стал заглядывать в окна своей же конторы, а Джэйгэ пошел дальше – искать сампан.

И пока он толкался в толпе, уклонялся – не всегда удачно – от внезапных тумаков, знахарь в юрте осматривал раны Кюимеи. Он сопел, ворчал, бесцеремонно тыкал раны пальцами и вздыхал. Потом уложил шаманку на бок и долго тер порезы какой-то жидкостью, прикладывал мази, листья, плевал, растирал и мазал снова. А найдя синяки на руке Кюимеи, решил осмотреть всё тело. Когда знахарь принялся стаскивать с шаманки одежду, Ашаяти подскочила и показала Сардану на выход:

– А ну брысь отсюда! – сказала она.

– Что? Почему? – растерялся музыкант.

– Тут сейчас будут непристойности.

– Я создан для непристойностей.

– И готов ради них умереть?

Сардан развел руками и вышел из юрты. По дороге шатались торговцы, слуги и лентяи, бегали за щенком дети, женщины, рассевшись прямо на траве, штопали одежду. Сардан потянулся, зевнул солнцу и подумал, что непристойности, если очень постараться, можно найти и самостоятельно. Где-то поблизости наверняка сыщется хороший кабак с озорными девицами. Он улыбнулся собственным мыслям и не заметил, как позади, из юрты, высунулась голова Ашаяти.

– Куда пошел? – сказала он. – Тут стой, никуда не уходи.

– Да я, в общем и целом, и не собирался, – промямлил Сардан.

– Вот и стой, пока не позовут.

Голова исчезла в юрте.

– Тут сломано, – сказал знахарь и прикоснулся к ребрам шаманки, но говорил он на ооютском, и Ашаяти ничего не поняла. – В груди силы нет, в пальцах нет, в ноге нет, – знахарь показал три пальца. – Смотрят в землю. Стрела остановила ее дух, но не остановила жизнь. Я дал ей сукердым-мазь и ярым-траву. Она больна, но она не человек, она – шаманка, поэтому ее дух вернется. Раны исчезнут, как волчьи следы в метель.

Доктор встал и вышел, оставив не понявшую ни слова Ашаяти в полном недоумении. Впрочем, она не стала ломать голову и тотчас обо всем забыла. Ашаяти завернула Кюимеи обратно в шкуры и, когда вернулся Сардан, размяла шею, потянулась, выгнулась и тяжело вздохнула.

– Жди тут, – сказала она, – а я пойду погуляю. Надоело сидеть.

– Э? – кисло протянул Сардан. – А мне, значит, нельзя было?

– Я же не по бабам пойду!

– Да ты за порог выйдешь – сразу в драку полезешь!

– Не полезу, – махнула рукой Ашаяти. – Я сегодня чуточку добрая.

Когда она ушла, Сардан уселся на пол и завертел головой от скуки. Он глянул на серое, измученное лицо Кюимеи, на длинные ресницы ее раскосых глаз, на резкий тонкий нос и сжатые бессознательно от боли губы, а потом перевел взгляд на лежащий рядом с шаманкой посох. Тот был завернут в шкуры, чтобы не привлекать внимания посторонних. Сардан некоторое время разглядывал сверток и не решался прикоснуться к нему, словно бы какая-то неведомая сила окружала посох и отталкивала человека. Наконец он перегнулся через Кюимеи и взял сверток в руки. Внутри что-то звякнуло. Сардан вздрогнул и непроизвольно отшвырнул посох в угол. Ему показалось, будто тень в том углу уплотнилась, стала куда темнее, чем прежде. Стены юрты зашевелились. Задвигалось что-то в воздухе, будто тонкие струйки дыма, взявшегося непонятно откуда, пытались собраться в нечеловеческую фигуру. Сардан скинул крышку ящика с музыкальными инструментами и уже запустил было внутрь руку, но внезапно всё рассеялось. Угол, куда закатился посох, освещали лучи солнца, проникавшие через входную щель. Успокоился ветер.

Сардан выдохнул с облегчением.

К тому времени Ашаяти обошла смердящую лужу перед юртой и пошла потихоньку корявыми улочками Кокотука. Вдоль дорог сидели, стояли, галдели и дрались пришлые и местные хулиганы, отчаянно спорили в кабаках забулдыги, обхохатывались женщины. Ашаяти остановилась, чтобы пропустить сутулого старика, тащившего за собой двух быков. Животные проваливались во влажную землю и еле ворочались. Ашаяти заметила, что окружающие замолчали или зашептались – и все смотрят на нее. Она обернулась для верности, чтобы убедиться, что взгляды не приковывает к себе кто-то позади. Нет, вся улица таращилась на нее с любопытством и даже восторгом. Ашаяти решила, что жители Кокотука восхищены не ее красотой и обаянием, а чувством опасности, которое порождает ее зловещий облик, – и самодовольно усмехнулась. Она давно забыла про корону на голове…

Она прошла мимо оружейной лавки и невольно задержалась у торговца тканями и шкурами. Тот, глядя то поверх ее головы, то на драгоценные мечи на поясе, потирал в предвкушении руки и любезничал на языке, которого Ашаяти не понимала. Ткани у торговца были по большей части из Ланхрааса – легкие и с богатым прихотливым орнаментом несколько приглушенных тонов. Ашаяти, привыкшая к пестроте одежд Матараджана, без восхищения осмотрела товар и, к разочарованию торговца, цыкнула презрительно – и пошла дальше.

Всеобщее внимание начало ее нервировать.

Ашаяти ускорила шаг и притормозила только у рынка, где купцы препирались с покупателями на таких повышенных тонах, будто затевали драку. Ашаяти принюхалась. Пахло жареной рыбой с какими-то специями. Сладкий, несколько кисловатый запах распространялся по рынку и смешивался зловещим образом с ароматами столпотворения, со зловонием испорченных овощей, немытых быков и каарзымов. Ашаяти сунула руку в карман и нащупала найденные в Ургылуре монеты. Она быстро прошла мимо навесов с горшками и кувшинами, и, двигаясь за ускользающим запахом, вышла на берег реки.

И остолбенела…

На кострах жарилась вовсе не рыба, а гигантские ооютские пауки! Ашаяти затошнило. Она отшатнулась и поспешила прочь.

Не успела она отойти от рынка, как впереди опять разорались. Ашаяти насторожено приблизилась к толпе, и толпа, завидев корону, стала рассасываться. С подозрением поглядывая кругом, Ашаяти пошла на вопли. Где-то впереди грохотали кулаки, но когда Ашаяти добралась до места, потасовка закончилась. Разгоряченные дракой мужчины подняли на Ашаяти дикие физиономии и отступили перед короной. А под ними, на сырой прибрежной земле, лежал с разбитым лицом Джэйгэ.

3

Ашаяти с презрением посмотрела на спешно расступавшихся вокруг Джэйгэ мужчин. Опустив головы, они бросали на нее смущенные взгляды. Толпа вокруг шепталась, и путь, по которому пришла сюда Ашаяти, потихоньку затягивался людьми.

Джэйгэ пошевелился и кое-как сел. Толпа ждала. Положившие на пол Джэйгэ мужики с огромными кулаками попытались затеряться среди бесчисленного множества людей, но, наткнувшись на человеческую стену, нерешительно затоптались на месте. А корона лучилась на солнце, отстреливалась бликами. Ашаяти медленно достала из ножен меч, и толпа так же медленно, со вздохами, с шепотом, отступила еще на пару шагов. Меч Ашаяти впечатлил народ не меньше короны, его сверкающий золотом орнамент, кровавые рубины, змея на рукояти и зловещие символы на лезвии. Ашаяти нашла свои мечи глубоко в руинах старинного замка – в руках оплавившейся от огня статуи рыцаря. Многие годы оружие это служило роскошной декорацией в зале для пиршеств, где лилось по полу вино и люди, похожие на животных, изнемогали от оргий и обжорства. И вот теперь клинок, уже отведавший крови в последние месяцы, вместе с царской короной на голове Ашаяти засиял совершенно по-новому, величественно и высокомерно. Второй такой же меч скрывала доха.

Толпа всё пятилась.

– Кто первый? – спросила Ашаяти и вызывающе уставилась на драчунов, что еще нависали над Джэйгэ.

Никто не понял ее слов, но загадочная матараджанская речь восхитила толпу.

Ашаяти обернулась и царственный облик на мгновение померк от появившегося на ее лице недоумения.

– Какие-то они вялые, – сказала Ашаяти. – Что с тобой случилось?

– Лодку искал, – прошептал Джэйгэ.

– Украсть?

Джэйгэ утомленно посмотрел на Ашаяти.

– Нанять, – сказал он.

– Ничего не понимаю.

Из толпы вывалился подобострастно согнутый лодочник, подвинулся к Джэйгэ и что-то живо зашептал ему на ооютском языке. Разбрасываясь извинениями, он пытался разузнать кто эта властная чужеземка и всё поглядывал украдкой с льстивой улыбочкой на Ашаяти. Джэйгэ отстранился в некотором замешательстве и наконец увидел на голове Ашаяти корону, а потом и восторженные взгляды людей. Джэйгэ сказал несколько слов, толпа ахнула и зашепталась снова. Согнутый лодочник упал на колени.

– Что с ним? – недовольно спросила Ашаяти.

– Предлагает нам свой корабль, – сказал Джэйгэ.

Корабль, впрочем, оказался лишь одномачтовым сампаном с навесом у кормы, а из команды, кроме угодливого капитана, было еще два сонных матроса. В течение часа Джэйгэ продал каарзымов, а потом вместе с Сарданом перетащил завернутую в шкуры Кюимеи на лодку. И пока музыкант и коронованная Ашаяти наблюдали за приготовлениями к отплытию, Джэйгэ рыскал по рынку и покупал припасы, стрелы, ножи и шкуры. Всё это погрузили под навес. Ашаяти хотела было пристроиться рядом, в тени, но обнаружила среди провианта жареных пауков, затрепетала, едва удержалась чтоб не выпрыгнуть за борт и отсела подальше к носу.

Сампан отплыл от гудящего Кокотука в сумерках и заскользил тихими водами Аривади. Леса, засыпавшие реку цветастыми листьями осеннего Ооюта, смыкались над головами. Среди ветвей сверкали зелеными глазами большие неприкосновенные птицы окын. Со зловещим интересом разглядывали они одинокую лодку, а когда она скрывалась в листве, озадаченно вытягивали шеи. Матросы с тревогой посматривали на птиц и шептались.

– Что они там? – спросил Сардан.

– Морские люди говорят, что окын – злые духи, – сказал Джэйгэ. – Они провожают живых по Большой Реке в последнее плавание. Окын никогда не уходят отсюда. Они всегда здесь: и ночью, и в грозу. Люди говорят про окын разное, но никто не говорит хорошего.

– Что случилось на берегу? – подобралась ближе к корме Ашаяти. – Что ты такого про меня наговорил? Там, по-моему, кто-то даже в обморок упал.

Джэйгэ пожал плечами:

– Я сказал им, что в Кокотук пришла Кровавая Хатын. В Ланхраасе ее называют Ят Инунима. Давно, говорят, жила где-то в горах такая принцесса. Когда ее прогнали враги, принцесса пропала и, говорят, ходит теперь по земле, и всё гибнет вокруг нее. Там, где она ступает – остаются кровавые следы. Об этом много лет говорят. Правда или нет – кто знает? Люди боятся Ят Инунима, но очень почитают ее. Говорят, была у нее добрая душа и смотрела она на человека как луна, без злобы и зависти. Но кунданы, горные люди Ланхрааса, смирились с завоевателями ланхрами. Ят Инунима не простила предательства своего народа и хочет его извести. В Ооюте принцессу называют Кровавой Хатын, и старые говорили, что она жила в улусе Кымсыкуль. Потом Саркана Сета напали на Кымсыкуль, и от большого улуса осталось мало. Здесь говорят, что если человек сделал зло, то Ят Инунима придет за ним и съест его печень. Поэтому видевшему зло платят золото, чтобы он не рассказал ничего Кровавой Хатын.

– Какие доверчивые люди. Ладно еще кровавая, – сказал Сардан, – но чтобы принцесса…

– Кажется, у нас лодка перегружена, – обиделась Ашаяти. – Слишком много людей, надо бы кое-кого за борт выкинуть. С камнем на шее, желательно.