Это было в годы предвоенные, годы тридцатые. Тогда на советской земле, которой уже давно не существует, рождались люди совсем необычные. Люди, судьбой которых станет самая страшная война человечества, голод, лишения, болезни и мор. А потом, как только они сумеют пережить и справиться с этим испытанием, на их же плечи ляжет бремя становления страны Советов, возрождения великого СССР из – под обугленных обломков войны.

А пока что были тридцатые годы – судьбоносные, пророческие, холодные и самые – самые сокровенные…

Как известно, в те времена коллективизацию в Казахстане возглавлял Ф. И. Голощёкин. С классовой борьбой яростно справлялись под лозунгом «советизация аула». Уважительное или просто доброжелательное отношение к представителям старой интеллигенции Казахстана в годы коллективизации трактовалось как подрыв советской национальной политики.

27 августа 1928 года подписан декрет «О конфискации и выселении крупнейших байских хозяйств и полуфеодалов». Завершить процесс коллективизации в казахской степи было решено к весне 1932 года, а полное оседание хозяйств к 1933 году. Со второй половины 1929 года в Казахстане форсировано развивается колхозное движение, к проведению коллективизации партия привлекает рабочих. Всех колеблющихся и сомневающихся в коллективизации огульно называли подкулачниками, а идея коллективизации сопровождалась жесточайшим тотальным террором. А сама коллективизация форсировалась без учёта местных условий.

В 1930—1932гг на нашей земле разразился голод. Из шести миллионов казахов погибло два миллиона, а из сорока миллионов голов скота к 1933 году осталось около пяти миллионов. Свыше миллиона людей в ходе коллективизации мигрировало. Численность коренного населения, погибшего от голода, была восстановлена спустя почти сорок лет. Можете себе представить, что это было за время? Нет? Я тоже не представляла, когда слышала эти рассказы о голодоморе тех лет.

Голод 1930—1932 гг. вошёл и историю, как годы «великого джута», величайшей трагедии нашего народа.

В это тяжёлое страшное для людей время на земле Казахстанской выживала и моя семья, мои корни.

В конце января 1931 года по седому насту окольной дороги въехал в село Алексеевка верховой. Возле речки, серебрившейся в темноте, он остановил усталого коня и спешился. Это был вечер и в проулке было темно и тихо. Где-то за речкой безудержно и звонко лаяли собаки, и теперь перед верховым всюду мигали огоньки небольших домов. Всадник, не спеша огляделся вокруг, затем подтянул подпругу, сунул мясистую холодную ладонь под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, вдруг обернулся. Но вокруг не было ни души, а на небе висела круглая луна, напоминавшая собой забытый им в таборе широкий цыганский бубен.

Уже через несколько минут его конь, звякая подковами, выскочил на пологий берег реки. И въехав в маленькое село, всадник хрипло спросил у внезапно появившейся в темноте женщины:

– А ну, скажи, тётка, где тут у вас теперь Елизавета живет?

– Леонтий? Ты ли это? – она слегка отшатнулась с дороги, напугавшись его в темноте.

И он, коротко ухмыльнувшись, ответил:

– Ну, да.

– Ах ты, чёрт! – выдохнула она, – Напужал меня до смерти. Вот смотри, её домик, крытый серою крышей, видишь?

Ночь, конечно, лунная, но какой там рассмотреть серую крышу, Леонтий едва уловил, куда указывала её тощая костлявая рука, и, повременив в коротком раздумье, ответил ей:

– Вижу. Спасибо.

А возле небольшого, слегка сгорбившего домика невесть с какой там крышей Леонтий спешился, бесшумно ввел в калитку коня и, тихо стукнув в окно рукоятью своей затёртой плети, позвал:

– Елизавета.

Сначала никто не откликнулся. Тогда он ещё раз тихонько постучал. И наконец в окне мелькнула тень за занавеской, и вскоре появилось строгое девичье лицо. Елизавета слегка сдвинула брови, потом они вдруг подёрнулись, выдав внезапную радость, и занавеска тут же задёрнулась.

Всадник улыбнулся, оголив красивые белые зубы.

– Выйди на минутку.

Накинув хилый полушубок, а сверху цветастую шаль на крепкие белые плечи, вышла Елизавета на крыльцо, строго всматриваясь в приезжего, затем медленно, всё ещё не отрывая глаз от него, сошла с порога.

– Кого это нелегкая принесла, да ещё в такую ночь? – хитро улыбаясь, спросила она.

– Ночевать пускай, Елизавета. Куда бы коня поставить в тёплое?

– Нет, дорогой товарищ, не признаю, и всё тут… Голос ваш, сдается мне, будто знакомый…

Приезжий, скривив небритые губы улыбкой, ничуть не веря ей:

– Цыгана своего не помнишь?

И Елизавета расцвела в улыбке, но тут же вдруг испугано побледнела и зашептала ему:

– Ты откель, Леонтий?.. Господи! Я и ждать перестала… Три года минуло…

– Ну-ну, ты потише! Времени много прошло… В доме у тебя чужих никого нет?

Леонтий передал повод молодой девке, подошедшей к нему, у Елизаветы были свои люди в доме. Конь, нехотя повинуясь чужим рукам, пошел к конюшне. Ласковая, но крепкая рука чужого человека умело и бережно освободили натертые десны от удил, и конь тут же, не дожидаясь, когда от него отойдут, благодарно припал губами к сену. А Елизавета, слегка коснувшись руки цыгана, зашептала на порожках:

– Ну, пойдем в дом, как тебя теперича величать и не знаю… и отвыкла, и вроде неудобно… – неловко улыбалась в темноте хозяйка, хотя и знала, что улыбка, её не видна.

– Зови по имени. Иль забыла? – отвечал он, мягко обхватив её за талию.

Она ласково убрала его руку. Он пошёл в дом.

А она, быстро ступая за ним и закрывая за собой дверь, тихо ответила ему:

– Как можно! Я бы и не смогла тебя забыть, Леонтий, ведь с детства тобой душа болела.

Он остановился и обернулся на неё. Елизавета опустила глаза, но всё же продолжила:

– С энтих пор, как мы тогда расстались, я и слуху о тебе не имела. Думала, что ты с казаками сбежал.

Он тут же почувствовал, как томится его душа, закованная в сильном коренастом теле, как соскучился он по бабьей ласке и словам вот этой самой Елизаветы, которую он три года назад увёз в цветущую степь на глазах у всего хутора и вернул только через два дня. В то время за эту выходку Леонтия старшая сестра Елизаветы Гордеевны Анна Гордеевна выгнала её из дома.

Они вошли в жарко натопленную избу. Приезжий, вошёл в дом, склонив в дверях могучий череп, покрытый черными с проседью кудрями. Из-под крутого крепкого лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив миндалевидные карие глаза, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам – старухе и молодой девке, работавших у Елизаветы по хозяйству.

– Здорово живёте!

– Слава богу, – сдержанно ответила ему старуха, выжидательно, вопрошающе глянув на Елизавету: «Что это, дескать, ты его привела и какое с ним нужно обхождение?»

– Соберите повечерять, – коротко велела хозяйка, пригласив гостя к столу.

Гость жевал молча, медленно и устало. А после ужина он встал, помолился на образа в запыленных свечах и, проговорил:

– Спасибо за хлеб-соль, Елизавета Гордеевна! Теперь давай с тобой потолкуем.

Старуха с девкой торопливо убрали со стола; и, повинуясь движению бровей хозяйки, ушли в сени.

Глава 2

Она сидела напротив него, безвольная, слегка взволнованная в своей цветастой шали. И один конец шали медленно сполз вниз, оголив мягкое белое плечо Елизаветы. Он искоса, молча посматривал на её плечо, затем на голову, отягощенную глянцевито-черным узлом длинных волос. Были они у нее очень густыми, но всё же мягкими, а возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Елизавета в упор смотрела на Леонтия своими чёрными глазами, в которых плясал маленький дьявольский огонёк её непокорной казачьей души.

– Самогонки? – спросила она.

– Ну, что ж, давай самогонки, – согласился Леонтий и ладонью протёр от небритой щеки по губам, словно не давая себе что-то сказать.

Елизавета, сидя напротив него, смотрела томно ждущим взглядом, и вдруг нечаянно увидел Леонтий на ее гладкой шее стремительно пульсирующую жилку. Он сдвинул брови, засмеявшись глазами, и отложил рюмку.

– Чего же ты? – Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей.

В глазах его снова заплясали черти, как всегда, говорили люди, видевшие этот его взгляд. И они стали слегка прищуренными и смешливыми.

– Иди ко мне, – прошептал он.

Елизавета обошла стол, медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы. И, прижимаясь к Леонтию большой мягкой грудью, почти шепотом спросила:

– Ко мне ехал иль мимо проезжал?

– И то и другое, – улыбаясь, ответил Леонтий.

И Елизавета засмеялась.

– То-то, спасибо! Уважил бедную Елизавету… А я-то, грешница, боялась, думала – появишься иль нет уже?

Он проворно дунул на свечу, и Елизавета в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала:

– Беспутный ты, Леонтий. Ведерник цыганский тебя делал.

– Так-то? – шутя обиделся Леонтий и даже сапог перестал стаскивать. И тут же оскалился в улыбке.

А Елизавета продолжала:

– Вот в глаза твои смотрю, лихие они у тебя, а вот у бабы попросить приюта робеешь. – Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. – Моего Мишу ты помнишь? Он ростом меньше меня был. Ты – высокий мне, а он чуток меньше. Так вот я его любила за смелость. Он меня любил несмотря на то, что боялся тебя. А ведь ты его стращал до самой смерти. Может, через это он и помер. Он ить знал, что я его не любила… – с гордостью закончила она.

Леонтий вспомнил рассказы хуторских казаков про ухажера Елизаветы, которые были свидетелями его смерти: будучи в доску пьяный он бросился в ледяную речку с моста, убитый нелюбовью гордой Елизаветы.

И Леонтий улыбнулся, словно хищник, как-то по-особому оскалив свои белые зубы.

Елизавета легла к нему, часто дыша, и когда он обнял её с силой, покорно придвинулась к Леонтию.

А через полчаса она, продолжая начатый разговор, она прошептала:

– Мишку не любила, а вот тебя… так, ни за что, – и прижалась к груди Леонтия маленьким пылающим ухом.

Уже перед зарей она спросила:

– Придешь завтра крышу докрывать? Прохудилась она у меня.

– Ну, а то, как же? – лениво ответил Леонтий.

– Не ходи…

– Почему такое?

– Ну, уж какой из тебя крыльщик! – она громко засмеялась. – А ты только на лошадь и в поле. Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя того, тебя примануть?

С той поры Леонтий жил с Елизаветой. Не говорил надолго ли, просто жил пока. И что у него было на уме никто не знал. Сладка показалась ему любовь бабы барской крови, сладка, как медовое яблоко средь лютой зимы.

А в селе об их связи скоро узнали и говорили о ней по-разному.

Сестра Елизаветы Анна Гордеевна поплакала, пожалилась соседкам: «Страма какая! Елизавета с цыганом бродячим опять связалась!».

Но потом она внезапно как-то смирилась, и притихла.

Фроська, соседская девка, с которой раньше при случае Леонтий и пошучивал, и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то встретилась лицом к лицу с Леонтием, и побледнела.

– Оседлала тебя эта баба? Любишь её, подкулачницу? – спросила она, улыбаясь дрожащими бледными губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез. Она стояла перед ним маленькая росточком, слегка худощавая, с бледным лицом и бледными ресницами. Леонтий смотрел на неё без всякой вины и слегка дивился, как это может быть в природе такое бесцветное, но красивое лицо.

– Дыхнуть нечем, как люблю её! – пробовал отшучиваться Леонтий.

– А проще аль не нашлось бы? – отходя, спросила Фроська.

– Да я и не искал вроде, – Леонтий сгрёб растопыренными пальцами курчавый чуб.

– А я, дура, тебя, кобеля, полюбила! Ну, стало быть, прощай, – и ушла она, оскорбленно неся голову.

Михо, кузнец, такой же цыган, как и Леонтий коротко сказал:

– Не одобряю, Леонтий! Сам знаешь, почему. У тебя жена есть, наша, цыганка. А ты на казачку пялишься, волочишься за ней. Все наши осуждают тебя. Да и, если останешься с Елизаветой, вопреки нашим, казака она из тебя сделает твоя Елизавета и мелкого собственника. Цыгану это чуждо, Леонтий. Уходи от неё, пока не поздно.

– Женись на ней законным путём, – однажды съязвила Анна Гордеевна. – Пущай в цыганских жёнах походит.

– Не к чему это, – уклончиво с улыбкой отвечал Леонтий.

А Елизавета между тем расцвела с его возвращением. Давно и безнадёжно для своего сердца гордого любила она Леонтия.

Она обнимала его по ночам, сияя своими чёрными глазами, обнимала его всей своею душою, и до зари не сходил с её лица ее пылкий медовый румянец. Она преданно ловила каждое его движенье, заискивала, потом вдруг с чудовищной силой проснулись в её мыслях ревность и страх потерять своего цыгана. Она стала ходить за ним попятам только для того, чтобы наблюдать за ним – не играет ли он где-нибудь на стороне с другими молодыми бабами? Не загляделся ли на какую? Леонтий первое время тяготился такой неожиданно пришедшей опекой, ругал Елизавету и даже несколько раз уходил от неё, а потом привык. Елизавета отдала ему всю себя. И вот Леонтий, несмотря на предупреждения Михо, вскоре всё же защеголял по Алексеевке в суконных казачьих шароварах и рубахах.

Михо щурил свои маленькие чёрные глаза при виде Леонтия и, сплюнув, резко уходил с дороги, избегая его.

А Леонтий не видел или не хотел видеть презрения Михо, он помогал своей Елизавете в хозяйстве, с охоты нёс ей убитого зайца или вязанку фазанов. Елизавета никогда не злоупотребляла любовью Леонтия и не обделяла своего цыгана свободой, хотя и относилась к ней с чувством скрытой бабьей враждебности.

Сама она довольно неплохо справлялась с хозяйством и могла бы легко обходиться без мужской помощи. Не раз Леонтий с улыбкой на лице наблюдал, как Елизавета легко подымает на вилах ворох пшеницы. В ней было много не бабьей решительности, воли и силы. Даже лошадей она запрягала не хуже его самого, упираясь в ободь клеща, разом затягивая супонь.

А через полгода сердечное чувство Леонтия к Елизавете надежно укоренилось. Леонтий лишь изредка вспоминал о своей семье, но воспоминания уже не приносили ему прежней режущей боли. И больше не вспоминал он слова обиженного на него отца, не вспоминал жену свою, худую и чёрную, совершенно бесплодную и молчаливую, с которой его свели цыгане.

И только тяжело вздыхал Леонтий, что не может признаться о жене своей Елизавете. Проклятый своей семьёй, он сбежал в одну из ночей, куда глаза глядят, и ноги его принесли сюда в Алексеевку, где жила эта самая Елизавета, от которой всегда пахло мёдом. Иногда встречаясь со старшим сыном своего брата, Леонтий бледнел: так разительно было сходство между отцом и сыном, будто сам брат его стоял перед ним.

А потом опять в работе, в постоянной борьбе за кусок хлеба, в суете рассасывалась тупая, ноющая боль Леонтия и он снова забывался, согретый любовью пылкой Елизаветы.

Глава 3

Но вот Елизавета забеременела. И Леонтий вдруг стал тоскливее вдовца. Его давняя тайна о том, что он давно женат перед богом не давала ему решиться на брак с Елизаветой и навсегда остаться в Алексеевке. С тоской смотрел он по вечерам на поля, залитые солнцем, и всё вздыхал.

Однажды так, настоявшись в поле в одиночестве и раздумье, он пошёл к Елизавете.

Она пряла шерсть, дожидаясь его. В низенькой комнатушке снотворно жужжала прялка, и было жарко. Леонтий устало и раздраженно поморщился:

– Снова гоняешь своё кружало!

Она думала, что он ходил на колхозное собрание, потому что уж очень долго его не было, и выглядел он хмурым и отчуждённым.

Елизавета сладко потянулась, выгибая широкую спину и обернулась на Леонтия. Он, мельком глянув на неё, вдруг сказал:

– В колхоз нынче беднота вступила всем собранием. На собрании только и занятие, народ потрошить. Ты, Елизавета, завтра неси заявление к ним.

– Какое? – изумилась Елизавета – Распишемся что ли?

– О принятии в колхоз, – будто не слыша её ответил он.

Елизавета вспыхнула, с силой толкнула прялку от себя.

– Да ты никак одурел, Леонтий? Чего я там не видала?

– Давай, Елизавета, об этом не спорить, тебе надо быть в колхозе. Скажут про тебя: «Вот Елизавета, подкулачница, да ещё связалась с цыганом, и уж вовсе советскую власть не видит».

– Я не пойду, Леонтий! Все одно не пойду! – Елизавета встала и стала копошиться в печи.

– Тогда, гляди, придут заберут всё, а меня уже рядом не будет вступиться за тебя.

– Загрозил! – огрызнулась она, – То есть, как это не будет?

– Я не грожу, так и будет. Мне иначе нельзя, Елизавета. Не могу я с тобой дальше быть.

– Это как же так? – она растерялась и стала вдруг пунцово красной. Шея Елизаветы покрылась розовыми пятнами и чёрные, как ночь глаза стали чуть влажными: – Ну и ступай! Это из-за колхоза что ли?! Поведу я им своих коров, а сама с чем буду? Не пойду я, Леонтий, а ты, если хочешь прям сейчас уходи!

– Побил бы тебя, – Леонтий лениво потянулся к шапке. А она снова села к прялке.

«Какого чёрта не сказать ей правду?», – злобно думал он, шагая к своему коню.

Полночи он просидел в конюшне, и решил всё – таки на ночь остаться здесь. Но он долго не спал, ворочался, слышал, как Елизавета два раза вставала смотреть, не уехал ли он. И Леонтий с беспокойством думал о завтрашнем дне.

У него явилось опасение, что председатель колхоза, сухой и чёрствый мужик с сутулой узкой спиной и маленькими беглыми глазками, каким-нибудь неосторожным поступком оттолкнет от колхоза середняков. И цыган вспомнил его худощавую сгорбленную фигуру, лицо напряженное, будто собранное в комок, с ехидно-умными зелёными глазами. Вспомнил, как на собрании он, наклоняясь к Леонтию за спиной и дыша в лицо, хрипло сказал во время выступления секретаря: «Цыгане—то хороши, когда они не здесь, но ты ладно, почти женатый человек, а вот над ним надо поработать. Михо, кузнеца, вот кого надо взнуздывать! Как бы он в горячности не отчебучил чего – нибудь.»

Сон, подкравшись, гасил сознание. И Леонтий заснул.

А наутро ни его самого, ни его коня в конюшне не было.

Елизавета нутром почуяла беду, но всё ещё надеялась, ждала. Целый день она сердилась на Леонтия, делая дела по хозяйству. Потом к вечеру стала высматривать его за калиткой. На следующий день ходила бесцельно по селу. Но его нигде не было. Он не вернулся ни через день, ни через месяц.

И теперь уже проходили месяцы, а Леонтия так и не было.

21 февраля 1932 года Елизавета в дикой тоске по Леонтию, в тоске и муках произвела на свет мальчика, смуглого и кареглазого. И она назвала его Василием. Анна Гордеевна, старшая сестра Елизаветы, приехавшая к ней через неделю, как узнала о племяннике, презрительно сложив тонкие губы, холодно подметила:

– Ну, Елизавета, первый шаг вниз ты сделала. Если в ближайшее время не выйдешь замуж, то сделаешь шаг второй.

Но второго шага не случилось.

Елизавета самоотрешено ждала Леонтия, она до исступления верила, что он вернётся. Но с каждым днём каждого проходящего года, Елизавета понимала, что больше никогда не увидит своего цыгана.

Глава 4

Шёл 1935 год. Время жатвы, жгучее бабье лето, когда моя бабка Екатерина Ивановна Григорьева ожидала рождения уже девятого по счёту ребёнка. Знала ли Екатерина Ивановна, что она родит девочку, я не знаю, но работала она вместе со всеми так, будто заведомо давала знать ещё не родившемуся ребёнку о том, какой тяжелой будет его судьба.

Стоял горячий сентябрьский день, и всё село Константиновка Талдыкурганской области, где жила эта семья, как будто плыло в мираже от дикой жары, поднявшейся к полудню. А за обедом вся семья была уже в сборе. Нельзя было не прийти к столу вовремя, потому как уже через полчаса, мать семейства Екатерина Ивановна сметёт всё со стола, и ждать придётся теперь до самого вечера.

В центре стола сидел старший сын Екатерины Ивановны Василий. Худощавый и жилистый, ему на вид было лет восемнадцать, но глаза его были по – взрослому сосредоточены, и рука твёрдо ломала хлеб, раздавая младшим сёстрам по ломтю. Екатерина Ивановна суетилась, слегка постанывая у печи, неуклюже передвигаясь огромным круглым животом, и Василий, мельком глядя на мать, тайком откладывал в сторону хлеб и луковицы для неё. Пока всех накормит, сама, как пить дать, останется голодной. Его тёмные каштановые прямые волосы низко спадали со лба жирными, засаленными прядями, пряча маленькие зелёные глаза с цепким бесстрастным взглядом. Рядом с Василием сидели его сёстры. Александра восьми лет, суровая не по – детски, рябая, худющая и сутулая, и Настя пятнадцати лет. Тихая и больная от рождения, Настя рассеянно смотрела на галдевших за столом сестёр и жевала отломанный ломоть хлеба, медленно и задумчиво. Иногда она, увидев что – то в своих собственных видениях, растягивала свой большой, рот с толстыми губами в широченной улыбке и тихонько мычала. Тогда Василий поворачивал свою голову в сторону, куда смотрела Настя, и следил, не происходит ли что-то такое, что может испортить обед. А по другую сторону острого локтя Василия сидела одна из старших сестёр – тринадцатилетняя Анна. Красивая, белокурая, с ярко голубыми глазами, она была среди всех как маленькая барышня, с длинными курчавыми волосами и широкой добродушной улыбкой. Тихо переговариваясь со своей шестилетней сестрой Христиной, Анна не сводила глаз с буханки хлеба в руках брата, не дал ли Василий кому ломоть побольше, ведь всем должно было быть поровну.

Шестнадцатилетняя Мария, которая была чуть младше самого Василия, встала из-за стола по окрику матери и подняла с печи огромный котёл, в котором кипела крупная картоха в мундирах. Она была очень худенькой, такой же, как Василий, с такими же каштановыми волосами, только что не выглядела суровой, как её брат.

Подойдя к столу и слегка оттолкнув коленом неудобно присевшего на лавку младшего четырёхлетнего Григория, Мария шумно поставила котёл в центр стола и села, неохотно взяв мальчонку на колени. В этот момент в комнату вошел Николай Васильевич Григорьев, отец семейства. Его быстрые и острые, как два лезвия маленькие зелёные глаза окинули комнату, затем он сбросил с плеча какой-то мешок, который шумно упал на деревянный пол, и сел за стол между Анной и Василием. Христина болтала обо всем подряд. Казалось, ей совершенно невозможно было замолчать, и она говорила даже тогда, когда надкусывала сочную сладкую луковицу. Маленькая Христина была очень похожа на Василия, как видно, они четверо Мария, Василий, Александра и Христина внешностью здорово пошли в своего отца Николая. Он взглянул на неё своим острым взглядом, прислушиваясь к тому, что она говорит, потом глянул на Василия. Василий, низко опустив голову в тарелку, быстро поедал её содержимое. Тогда отец сурово и резко сделал ему замечание:

– Вот ты, Василий, вроде как мужиком растёшь, а девкам рот закрыть не можешь.

Василий поднял голову, замерев от голоса отца и не глядя на него, впился глазами в Христину, да так, отчего та, как будто онемела враз. И вот тогда застучали ложки и захлюпали рты, и за столом уже напрочь умолкли все разговоры. Екатерина Ивановна, управившись со всем, что относилось к обеду, наконец, подсела с краю возле Марии, тут же приняв себе на колени младшего Григория. Мальчонка склонил свою маленькую голову к пышной груди матери, спокойно и медленно жуя хлеб с картошкой. В котле было пусто, да и на столе не густо. Остатки кожуры от картохи и лука были разбросаны вокруг пустеющих тарелок, и Екатерина Ивановна принялась просто качать сына на коленях. И тут Василий, склонившись через весь стол, передал матери то, что откладывал подле себя для неё, и отец мрачно рявкнул на него. Нечего, мол, клониться через весь стол, что же ты, передать через сестёр не можешь? Но Василий будто не отреагировал на него, лишь едва заметно улыбнулся матери в ответ на её благодарный взгляд.

– Что же ты, Екатерина Ивановна, – начал Николай Васильевич, – одна мыкаешься по хозяйству, когда у тебя столько дочерей?

При последних словах он с суровой укоризной оглядел своих детей. Те, в свою очередь уставились на него пугливо и безмолвно, перестав есть.

– А что мне, Колюшка, не трудно пока. Вон Марийка помогает понемногу и ладно.

– И ладно?! – проревел зычный голос отца.

– Да ладно уж, будет тебе, Николай, – мягко остановила мужа Екатерина Ивановна и её красивые серые глаза ласково глянули ему прямо в душу. Он едва заметно смягчился и продолжал теперь есть молча.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4