Журнал «Юность» №02/2023

– Вы великий конспиратор, – засмеялся Фомин. – А проживание в санатории тоже продумал? Вряд ли вас поселят в один номер.

– Все схвачено, – небрежно ответил лейтенант. – Во-первых, в путевках указаны соседние номера. Ну а в случае чего всегда можно использовать убедительный аргумент.

Он похлопал себя по нагрудному карману.

– Ты еще ствол с собой возьми, – поморщился Фомин и нажал на педаль тормоза.

«Волга» остановилась на светофоре перед перекрестком улицы Карла Либкнехта и проспекта Ленина.

– А ведь нехорошо это, лейтенант, – задумчиво произнес Фомин, наблюдая за очередью у входа в «Океан». – Получается, ты позоришь моральный облик советского чекиста. Злоупотребляешь служебным положением. Это выговор, не меньше. А если Маша мне позвонит и спросит про твою командировку? Нужно будет врать, а я это ой как не люблю.

– Что ты имеешь в виду? – побледнел Морозов.

Фомин пристально посмотрел ему в глаза и неожиданно расхохотался.

– Ой, не могу, – задыхаясь, проговорил он. – Ты бы себя видел. Радистка Кэт на допросе. Картина маслом. Да расслабься, шучу я. Прикрою, конечно. Так что спокойно развлекайся со своей кадровичкой. Но вот две бутылочки рижского бальзама, будь добр, так сказать, за хлопоты…

– Да, конечно, – выдавил лейтенант.

«Волга» свернула на улицу Карла Либкнехта и направилась к Вознесенской горке.

– Не дуйся. – Фомин похлопал Морозова по плечу. – Просто вид у тебя такой был – море по колено. Захотелось тебя немножко осадить. Чтобы не зазнавался. Ну, без обид?

На узких скулах Морозова проступили желваки.

– Без обид, – процедил он сквозь зубы.

Проехав мимо темно-серого здания филармонии, «Волга» вырулила на Вознесенскую горку, свернула на улицу Клары Цеткин и остановилась у дома Ипатьева.

– Ну вот мы и на месте, – бодро произнес Фомин и заглушил мотор. – Только не встревай, как ты обычно это любишь.

– Как скажешь, – пробормотал лейтенант.

Фомин и Морозов вылезли из «Волги», миновали желто-синий милицейский «бобик» и направились к главному входу, около которого курили два милиционера.

– Комитет государственной безопасности, капитан Фомин, – показал удостоверение Фомин. – Это мой коллега, лейтенант Морозов. Нам сообщили об антисоветской провокации в доме Ипатьева. От кого поступил сигнал и что именно произошло?

Милиционеры переглянулись.

– Я звонил, – смущенно проговорил один из них, темноволосый молодой человек лет двадцати пяти. – Лейтенант милиции Шевцов. Просто мне сказали, что по инструкции я должен сообщить…

– Ближе к делу, – прервал его Фомин.

– В общем… – Шевцов посмотрел на напарника, словно ища поддержки. – С утра патрулировали район, все как обычно. А около часу дня нам передают, чтобы мы срочно проверили этот адрес. Мол, женщина какая-то звонила, говорит, что какого-то Вову забрали. Ну, мы ближе всех были, приехали, зашли. Видим – за столом у входа уборщица сидит. Мы ее спрашиваем: «Вы звонили»? Она молчит. Мы к ней подходим, еще раз спрашиваем, что, мол, произошло. Ноль реакции. Тогда я решил ее по плечу похлопать. Думаю, вдруг поможет. Так она как вздрогнула, как давай на стуле раскачиваться и бормотать – мы с перепугу чуть кони не двинули. Посмотрели мы на нее и в скорую позвонили. Через двадцать минут приехали, укол поставили и забрали.

– Крыша у нее поехала, – кивнул второй милиционер, полноватый мужчина с сержантскими погонами. – Врач сказал, что вдобавок у нее еще и сотрясение мозга. Они ее в психушку увезли, на Сибирский тракт.

– А о чем она… – начал спрашивать Морозов, но, встретившись со взглядом Фомина, осекся.

– Да, о чем она бормотала? – спросил тот.

– «Не подходите к нему», – ответил Шевцов. – Только это и повторяла. Сначала мы не поняли, о чем это она. А потом я вспомнил, что она говорила про какого-то Вову. Ну, когда по телефону звонила. Судя по всему, это вахтер.

– Почему вы так решили? – поинтересовался Фомин.

– На спинке стула висел пиджак. В нем мы нашли паспорт на имя гражданина Караченцева Владимира Петровича, 1917 года рождения.

– Понятно, – кивнул Фомин. – И что вы стали делать?

– Мы решили обыскать дом. Проверили первый этаж и спустились на нижний. А там…

Он замолчал.

– Продолжайте, – нахмурился Фомин.

– Простите, товарищ капитан, – покачал головой Шевцов. – Но лучше вам это увидеть собственными глазами.

– Ну что ж, – вздохнул Фомин. – Пойдемте посмотрим.

Милиционеры побросали окурки, и четверо мужчин зашли в дом.

На нижнем этаже их встретил третий милиционер.

– Старшина милиции Ковалев, – представился он и вопросительно посмотрел на Шевцова.

– Это товарищи из Комитета, – ответил тот. – Капитан Фомин и лейтенант Морозов. Ну, как там дела?

– Все так же, – пожал плечами Ковалев. – Но дверь я прикрыл. На всякий случай.

Его бледное, одутловатое лицо казалось невозмутимым.

– Да что там такое? – не выдержал Морозов.

– Сейчас увидите, – отозвался Шевцов. – Идите за мной.

Пройдя по коридору, они подошли к проходной комнате.

– Только внутрь не заходите, – предупредил Шевцов и открыл дверь.

Увидев переливающийся световой поток, Фомин и Морозов застыли как вкопанные.

Милиционеры молча наблюдали за ними.

– Что это за херовина? – первым сбросил оцепенение Фомин.

– Мы не знаем, – ответил Шевцов. – Но думаем, что уборщица говорила про него. И, судя по всему, вахтер пропал тоже из-за него.

– Что вы имеете в виду?

– Мы думаем, что вахтер пошел прямо туда, – негромко произнес Ковалев.

Фомин с сомнением посмотрел на свечение.

– На кой ему туда лезть, – пожал плечами он. – Это же черт знает что… Может, это шаровая молния какая-нибудь? Я как-то передачу по радио слушал, там один академик про них рассказывал. Залетела через форточку и застряла в комнате.

– Товарищ капитан, на небе ни облачка, – покачал головой Шевцов. – Откуда молнии взяться?

– Точно, – хлопнул себя по лбу Фомин. – Совсем котелок не варит. А ты что думаешь, Женя?

Морозов не ответил.

Прищурив свои чуть раскосые светло-карие глаза, он неотрывно смотрел на струящееся световое кольцо. На его лице, озаряемом голубоватыми бликами, появилось странное выражение – смесь восторженного любопытства и отвращения.

– Лейтенант, ты тут? – повысил голос Фомин.

– Это мой шанс, – прошептал Морозов и, повернувшись к Фомину, громко произнес:

– Я проверю, что там.

Фомин недоверчиво наклонил голову.

– Очумел, что ли? – резко проговорил он. – Стой где стоишь. И не устраивай детский сад, перед товарищами позоришь.

Лицо лейтенанта исказила гримаса.

– Да пошел ты, капитан, – прошипел он. – Наелся я твоих нравоучений, хватит. Теперь я сам буду решать, что мне делать.

Расстегнув пиджак, Морозов достал «макарова» из кобуры, снял с предохранителя и быстро шагнул в проходную комнату.

– У страха глаза велики, – усмехнулся лейтенант и сделал еще несколько шагов в сторону свечения. – Главное…

Он не договорил, вдруг поняв, что не может остановиться.

– Это еще что такое… – пробормотал Морозов и, обернувшись к Фомину с милиционерами, растерянно крикнул: – Мужики, меня словно кто-то тянет туда.

– Что ты несешь? – раздраженно переспросил Фомин. – Немедленно вернись обратно.

– Я… не… могу. – Морозов почувствовал, что начинает бежать. – Это что-то…

Прикрывая глаза ладонью от приближающегося света, он вскинул руку с «макаровым» и несколько раз выстрелил в сторону струящегося потока.

На мерцающем, голубовато-белом контуре появились две крохотные вспышки – и сразу же исчезли, растворившись в толще света.

«Кранты, – пронеслось в голове у Морозова. – Как же глупо все получилось».

Это была его последняя мысль.

* * *

– …И этот человек, Ваше Величество, бросил мне в лицо: «Вы, Трупп, всего лишь лакей, хоть и царский. Вся ваша спесь, этот холодный надменный взгляд, гвардейская выправка, пышная ливрея – ширма, за которой вы пытаетесь скрыть свое холопье нутро. Нет ничего более постыдного, чем подобострастно сгибаться при виде человека, на чьих руках еще не запеклась кровь русских людей».

– И что же ты ответил, Алексей?

– Мой ответ был прост, Ваше Величество. Я объяснил этому господину, что главной максимой моей жизни был и остается принцип «Делай что должно, и будь что будет». Всякая служба почетна, и нести ее нужно добросовестно и прилежно. А что касается ваших рук, то я ответствовал, что нет в мире ни одного государя, чьи руки были бы белоснежно чисты, и что вы, Ваше Величество, горько переживаете за смерть каждого из ваших подданных. В отличие от многих других правителей, между прочим.

– Хорошо сказано, друг мой! Но, боюсь, твой ответ не удовлетворил его.

– Вы правы, Ваше Величество, это только раззадорило его пыл. Перебивая меня, он начал выдвигать новые, еще более мерзкие инсинуации, которые касались не только вас, но и Ее Величества. Только мое предостережение, что за высказываниями подобного рода может последовать вызов, образумило этого дерзеца.

– Ты храбрый человек, Алексей! Драться на дуэли, отстаивая нашу честь, – поступок в высшей степени благородный. Но, к сожалению, столь же и безрассудный. Убив этого человека, ты бы взял на душу бессмысленный грех. И я более чем уверен, что его убеждения оставались бы неизменными до самого последнего вздоха. А в случае же противного исхода ты бы просто зря погубил себя.

– Но, Ваше Величество, он же мог отказаться от дуэли.

– Тогда ненависть еще глубже бы укоренилась в его душе, подкрепленная испытанным унижением. Нет, друг мой, по моему убеждению, разумнее всего таких персон избегать, уклоняться от споров с ними и оставлять их наедине с собой. Ведь лучший учитель – это время, и оно, как правило, расставляет все по своим местам. А рисковать жизнью в попытке донести до кого-то свою правоту – весьма опрометчивый шаг.

– Признаюсь, Ваше Величество, это субъект изрядно досадил мне. Быть может, он заслуживал смерти.

– Смерти… Знаете, друзья мои, мне все еще не дает покоя один вопрос. Слегка затронув его в самом начале нашего… появления, мы отвлеклись на дорогие нашему сердцу воспоминания и совершенно забыли о нем.

– Что ты имеешь в виду, Ники?

– Я о том, что же все-таки есть наше нынешнее положение? Последнее, что мы помним, – эта комната, вооруженные люди, выстрелы и страшная, невыносимая боль. А теперь мы вновь здесь, с осознанием той непростой задачи, которую должны осуществить, и чувством необычайной прозорливости, позволяющей видеть нам сущность людей и вещей. Что же это, друзья мои? Может быть, это искупление, посланное нам Господом, дабы мы загладили свои грехи перед Ним? Или, напротив, кара, которую мы навлекли на себя нашей неправедной жизнью? И мы будем вечно взирать на последствия наших деяний, раз за разом терпя крах в попытке их исправить? Воистину, нет ничего хуже неизвестности.

– Ваше Величество, позвольте мне поделиться на сей счет кое-какими соображениями.

– Конечно, Евгений Сергеевич, надо сказать, меня обуревает любопытство! Ведь вы, как человек науки, обладаете совершенно особенным взглядом на этот мир, и, может быть, только вы в силах объяснить то, что происходит с нами сейчас.

– Ваше Величество, к сожалению, медицина нашего времени не обладала достаточными познаниями относительно процессов, происходящих с человеком при смерти. Но еще древние знахари подмечали, что некоторые умирающие рассказывали о совершенно немыслимых вещах.

– Как это называется… галлюцинации?

– Можно сказать и так, Ваше Величество. В конце прошлого столетия французские коллеги даже придумали термин для этого явления, expérience de mort imminente[3], если мне не изменяет память.

– Expérience de mort imminente… как поэтично, Аликс, не находишь?

– Поэтично? Ники, это же какой-то декаданс.

– Любовь моя, подлинная поэзия не принадлежит ни одному жанру. Иные пошляки с умным видом изрекают, что Пушкин, этот сверкающий алмаз, который могла произвести на свет только Россия, всего лишь основоположник реализма. А между тем Пушкин, как истинный гений, необъятен, и загонять его в какие-либо рамки есть вопиющая… Впрочем, мы несколько ушли в сторону, Евгений Сергеевич, прошу меня простить.

– Ну что вы, Ваше Величество, не стоит, право…

– Учтивость – одна из немногих радостей, которые мы можем позволить себе в текущих обстоятельствах. Так что не обессудьте, друг мой. Возвращаясь к вышесказанному… Я, признаться, заинтригован. Правильно ли я понял, Евгений Сергеевич, что по вашему предположению все происходящее с нами есть не что иное, как химера, порожденная нашим угасающим сознанием?

– Совершенно верно, Ваше Величество, вы абсолютно точно подметили самую суть моей идеи! По всей видимости, организм умирающего человека производит особые вещества, которые воздействуют на мозг, затуманивая разум.

– Но как такое возможно? Ведь мы общаемся друг с другом, обмениваемся мыслями и суждениями, и действительность, предстающая перед нашими глазами, одинакова для каждого из нас. Неужели морок, о котором вы говорите, может быть столь… причудливым?

– Сказать по правде, Ваше Величество, в этом я вижу слабое место моей гипотезы. Могу лишь допустить, что мы столкнулись с так называемой коллективной, или массовой, галлюцинацией. Но в большинстве описанных случаев они возникали на почве самовнушения или гипноза. Что касается нас… боюсь, наука все же бессильна это объяснить.

– Евгений Сергеевич, вам не стоит сокрушаться по этому поводу. Думаю, всем нам следует признать, что мы стали свидетелями самого настоящего чуда. А чудо, друзья мои, есть божественный промысел, Его прекрасное и непостижимое творение, снизошедшее до нас, дабы напомнить, что мы лишь крохотная частица огромного древа мироздания. К сожалению, нам не дано понять все величие Его замысла, нам лишь приоткрыта замочная скважина, через которую мы видим отблески священного огня Провидения. И предназначение наше я вижу в том, чтобы выполнить Его волю, какой бы загадочной и невообразимой она ни казалась. Нам остается лишь только верить, что Господь с Россией, и все испытания, выпадающие на ее долю, есть очистительное пламя, из которого она возродится, подобно птице феникс. Но как же горько осознавать, что наше Отечество постигнет участь…

– Papa! Там снова человек!

– Как скоро! Впрочем, этого следовало ожидать. Любопытно, кто же на сей раз.

– Я вижу его, это…

– Не может быть.

– Господи, Ники, нет!

– Никогда!

– Это какая-то ужасная насмешка…

– Друзья мои, я хорошо понимаю ваше негодование, но, боюсь, нам придется несколько пересмотреть наши прежние представления о людях. Если, конечно, мы всерьез намерены осуществить предназначенное. Действительно, на первый взгляд этот молодой человек совершенно не соответствует тому образу, который сложился, пусть и неосознанно, у всех нас. Вы скажете, что служащий учреждения, повинного в столь чудовищных злодеяниях, не может быть нашим выбором. Но мы должны понимать одну простую вещь. Россия изменилась, как и люди, населяющие ее, и этого нельзя не учитывать. Честь, благородство, самопожертвование нынче перестают быть теми нравственными идеалами, к которым когда-то стремились наши современники. Поэтому я призываю вас судить беспристрастно, основываясь на всех сторонах его личности. Пороки и добродетели, сплетенные воедино, могут породить удивительный цветок. Кто знает, быть может, нам нужен именно такой человек.

– Увы, Ники.

– Похоже, первое впечатление не обмануло.

– Как жаль…

– Да, друзья, вы были правы. Этот молодой человек, несомненно, умен и честолюбив. И так же, как и вы, я вижу в нем гордыню, малодушие и двуличие. Но не это самое страшное, нет! Ужаснее всего ощущать в нем чувство глубокого, безжалостного презрения к людям. Смертоносное растение, которое Евгений Сергеевич несколько легкомысленно назвал «большевистской охранкой», уже успело заронить свои отравленные семена в эту еще отчасти юношескую душу. Романтизм, свойственный молодости, уйдет, сменяемый холодной прагматичностью вкупе с опьяняющим наслаждением властью. Пока эта власть мала, но что будет, если она возрастет многократно, поддержанная полученным от нас знанием? Боюсь, в этом случае судьба России окажется для него менее значимой, чем те несомненные личные выгоды, которые он обретет, оказавшись на вершине.

– Власть всегда меняет людей, Ники, и ты знаешь это как никто другой. Сложно предугадать, в какую сторону качнется этот маятник. Иоанн Грозный наслаждался криками несчастных, которых варили в кипятке, а твой дед, Царь-освободитель, милостиво даровал крепостным волю. Что только не видела Русь-матушка… Но каждый из царей думал в первую очередь о ней, о ее будущем, о том, какую страну они оставят своим детям, внукам и правнукам. Глядя же на этого самодовольного молодого… опричника, да, именно опричника, я вижу только мещанское своекорыстие, приправленное растущей жестокостью. Конечно, он умен, но…

– Аликс, вот это меня и тревожит! Мы отвергаем уже второго человека, причем, в отличие от предыдущего, куда более способного. Я согласен с тем, что его пороки серьезны, и мы не можем закрывать на них глаза, но вдруг это наш последний шанс? Ведь мы не знаем, сколько еще времени нам отпущено. Что, если чудо, очевидцами которого стали мы все, рассеется прежде, чем у нас получится сделать выбор? Быть может, нам следует попытаться? Ты верно сказала, что почти невозможно предсказать, в какую сторону изменит человека власть. Вдруг все же это будет лучшая сторона.

– А если нет? Что, по-твоему, лучше, Ники, – оставить все как есть или рискнуть и получить, возможно, худший из исходов? На мой взгляд, ответ очевиден.

– Любовь моя, прости меня. Ты совершенно права. Мы не можем быть авантюристами в этом судьбоносном деле, и твое мудрое женское сердце помнит об этом куда лучше, чем мое. Простите меня, друзья! Это была минутная слабость.

– Papa, выходит, мы снова должны ждать?

– Увы, Алексей. Надеюсь, Господь не отвернется от нас, и мы сможем осуществить предначертанное.

– Иного пути у нас нет.

– Да поможет нам Бог.

* * *

Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, крепкий сорокашестилетний мужчина с массивным крестьянским лицом, сосредоточенно изучал проект метрополитена, когда из селектора раздался голос секретарши:

– Борис Николаевич, у вас через десять минут встреча с Юрием Ивановичем и его коллегами из Комитета государственной безопасности. Он сказал, что это очень важно.

Первый секретарь поморщился, нажал на кнопку селектора и проговорил в пластиковую решетку:

– Спасибо, Света.

И снова уткнулся в проект. По плану Харьковского проектного института, через город предполагалось проложить три ветки. Первая должна была идти с Уралмаша до Уктуса. Вторая, идущая с запада на восток, соединила бы УПИ и ВИЗ. Третья – Юго-Запад и район станции «Аппаратная».

«Оптимисты, – с грустной усмешкой подумал первый секретарь. – Дай бог, одну согласуют. Мы же не Москва. Там семь миллионов, столица, пассажиропоток ого-го. А мы что? Так, миллион еле-еле наковыряли, какие у нас пассажиропотоки. Одной ветки за глаза хватит. Снобы московские… Тут и выбирать нечего, с Уралмаша на юг, через площадь. На демонстрации будут ездить. Надо записать, кстати, для митинга пригодится».

Вытащив из внутреннего кармана пиджака маленькую записную книжку, он быстро набросал несколько предложений.

«Нужно постановление Политбюро, – продолжал размышлять первый секретарь, просматривая эскизы вестибюлей станций. – Придется ехать к генеральному. И чтобы лично подписал. И зарегистрировать, обязательно зарегистрировать. Иначе задвинут. Какие же все-таки сволочи. Ведь он вообще не понимает, что происходит. Первый человек в государстве! Куда же мы плывем, спрашивается?»

– В светлое будущее, – угрюмо произнес он вслух.

Отложив проект, первый секретарь встал из-за стола, подошел к приоткрытому окну.

Темнело в августе рано, и на город уже успели опуститься сумерки. В тусклом свете фонарей виднелись силуэты влюбленных парочек, занявших скамейки возле фонтана. Редкие прохожие торопливо проходили мимо них и исчезали в полумраке аллей, пересекающих площадь. Сквозь вечернюю тишину доносился тихий гул голосов, всплески приглушенного смеха, перезвон проезжающих трамваев.

Первый секретарь на мгновение закрыл глаза. Он вспомнил, как пришел на эту площадь вместе с Наей в июне 1953-го, после сдачи зачета по строительной механике. Зачет прошел быстро: преподаватель, пожилой еврей с добрыми рачьими глазами, уточнил фамилию, задал несколько вопросов про степени свободы систем и, усмехнувшись, расписался в зачетке, напоследок пожелав хорошо выступить на осенних соревнованиях. Ная ждала его внизу, на скамейке у главного здания, красивая, зеленоглазая, в летнем платье с ярким цветочным узором. Он хорошо помнил это платье, потому что оно необыкновенно шло ей, очень нарядное, почти вечернее, пошитое из трофейного шелка, который привезли из Германии Наины родственники.

Тогда они долго гуляли по улице Ленина, укрываясь от солнца в тени бульваров. Он много острил, смешил Наю забавными историями из жизни своих одногруппников и даже пытался изображать миниатюры Тарапуньки и Штепселя, пластинку с записями которых недавно купил его сосед по общежитию. Иногда он обрывал себя на полуслове и с серьезным видом начинал рассказывать какой-нибудь неожиданный факт, вычитанный из Большой советской энциклопедии, наслаждаясь тем, как смеющееся лицо Наи на миг приобретало озадаченное выражение, а затем вновь расплывалось в улыбке.

Увлеченные друг другом, они не заметили, как дошли до сквера на площади Труда. Присев на ближайшую скамейку, Ная, немного стесняясь, заметила, что не отказалась бы от мороженого, он быстро добежал до лотка и вернулся с пломбиром, зажатым между двумя круглыми вафлями. – Спасибо, – улыбнулась Ная.

И глядя, как робко она откусывает от мороженого маленькие кусочки, осторожно придерживая его за вафельные кружки, он вдруг отчетливо понял, что по-настоящему любит Наю, что это именно любовь, а не одна из тех мимолетных влюбленностей, порой случавшихся с ним на танцах или в коридорах института, и вся дальнейшая жизнь – бессмысленна, если в ней не будет этой красивой застенчивой девушки, которая сидит сейчас рядом с ним, ест пломбир и смотрит на фонтан.

Потом были областные соревнования по волейболу, защита диплома, распределение в трест «Уралтяжтрубстрой», где за год он освоил двенадцать строительных специальностей, свадьба с Наей, рождение двух дочерей, вступление в КПСС, назначение в Свердловский домостроительный комбинат, перевод на партийную работу в Свердловский обком, долгие семь лет в должности завотделом строительства, неожиданный вызов в Москву, в ЦК, где много спрашивали про обстановку в обкоме, положение дел в области, разговоры были аккуратные, прощупывающие, вскоре за ними последовала встреча с Брежневым, который сообщил, что Политбюро рекомендовало его на должность первого секретаря Свердловского обкома, на место переведенного в секретариат ЦК Рябова.

Он принял предложение и стал полноправным хозяином области со всеми соответствующими привилегиями: роскошной госдачей на озере Балтым, путевками в цековские санатории и новенькой «Чайкой» с личным водителем. Первые месяцы прошли в счастливом головокружении, восторг бил через край, работа кипела, он не замечал, как понедельник сменяется пятницей, а ноябрь – февралем.

Но сейчас, спустя почти год после назначения, стоя у окна и глядя на свой город, он внезапно почувствовал, что к нему начало возвращаться мучительное чувство застоя, впервые возникшее у него после первых двух лет на посту завотделом.

«А что дальше? – тоскливо спросил себя первый секретарь. – Сидеть в Свердловске, пока не вынесут ногами вперед? И смотреть, как старые маразматики окончательно все просрут? Нет, надо двигаться дальше. Сначала в члены ЦК. Потом в Москву. А дальше посмотрим. Им всем под восемьдесят, через пару лет начнут давать дуба. Но как пробиться? Поговорить с Рябовым? Вряд ли поможет, ему не нужны те, кто могут его подсидеть. “Сиди у себя и не высовывайся”. Тогда к кому? Кириленко? Тоже вряд ли: слишком давно в Кремле, лично меня не знает. Как же быть…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.