Русская елка. История, мифология, литература

Чарльз Диккенс в очерке 1830 года «Рождественский обед», описывая английское Рождество, о елке еще не упоминает, а пишет о традиционной для Англии ветке омелы, под которой мальчики целуют своих кузин, а также о ветке остролистника, красующейся на вершине гигантского пудинга [119: I, 298]. Однако в очерке «Рождественская елка», написанном в начале 1850‐х годов, писатель уже с энтузиазмом приветствует новый обычай:

Сегодня вечером я наблюдал за веселой гурьбою детей, собравшихся вокруг рождественской елки – милая немецкая затея! Елка была установлена посередине большого круглого стола и поднималась высоко над их головами. Она ярко светилась множеством маленьких свечек и вся кругом искрилась и сверкала блестящими вещицами. <…> Вокруг елки теперь расцветает яркое веселье – пение, танцы, всякие затеи. Привет им. Привет невинному веселью под ветвями рождественской елки, которые никогда не бросят мрачной тени! [119: XIX, 393, 411]

В период Второй мировой войны в Англию, где в то время находились норвежский король и правительство, из оккупированной Норвегии была привезена контрабандой огромная ель, которую установили на Трафальгарской площади. С этих пор Осло ежегодно дарит британской столице точно такое же дерево, и оно, увешанное елочными игрушками и разноцветными электрическими лампочками, устанавливается на той же самой площади [см.: 534: 17; 181: 94].

Как можно заметить, большинство народов Западной Европы начало активно усваивать традицию рождественского дерева только к середине XIX столетия. Ель постепенно становилась существенной и неотъемлемой частью семейного праздника Рождества, хотя память о ее немецком происхождении сохранялась многие годы. В Европе она была принята и церковью, пользуясь особенным почетом в лютеранских кирхах, где ее возжигают во время рождественского богослужения [см.: 360: 56].

Первое изображение рождественского дерева, напечатанное в США. Фронтиспис подарочной книги «Stranger’s Gift», написанной немецким эмигрантом Г. Бокумом (1836). Библиотека Конгресса США

В Америку рождественское дерево пришло примерно в то же самое время, когда оно появилось в Англии. Этот обычай, по всей видимости, осваивался в разных штатах почти одновременно, но везде инициаторами были немецкие эмигранты. По одним данным, его завезли еще наемники, принимавшие участие в Войне за независимость, по другим – первая елка была установлена в Техасе [550: 18], по третьим – это новшество было введено жителем городка Вустер (Огайо) Августом Имгартом, который был родом из Германии. Однажды в его доме на Рождество было установлено еловое дерево (spruce), освещенное свечами и украшенное цветными бумажками. Жителям Вустера, который в то время был небольшой деревушкой, захотелось посмотреть на эту диковинку. При виде сияющего дерева они пришли в такой восторг, что на следующий год такие же наряженные елки уже стояли во многих домах, а вскоре обычай стал популярным и в других городах Среднего Запада.

С 1851 года в Америке рождественское дерево стали устанавливать и в церквях. Инициатором этого новшества стал пастор лютеранской церкви из города Кливленда (Огайо). С первых же лет своего пасторства он организовал в своей церкви празднование Рождества с рождественским деревом, украшенным позолотой, блестками, свечами, яблоками и конфетами. Жители города устроили прихожанам этой церкви бойкот, обвиняя их в поклонении дереву. Распространялись слухи, что хозяева предприятий угрожали увольнением всем, кто еще когда-нибудь примет участие в подобном праздновании Рождества. Однако и на следующий год прихожане той же самой церкви снова любовались украшенной и светящейся елкой. По всей округе распространялись рассказы об этом новшестве, и обычай вошел в моду. Чтобы как-то его оправдать, стали говорить, что рождественское дерево смягчает Божий гнев, и с каждым Новым годом его образ становился все более осмысленным для жителей Кливленда. Постепенно начали признавать, что в новом обычае нет ничего недостойного: ведь дерево не превращалось в главный объект праздника, а было всего лишь символом Спасителя, настоящим древом жизни; свечи представляли того, кто есть Свет Мира, а рождественские подарки считались самыми великолепными из всех даров Бога людям. Поэтому устройство елки рассматривалось теперь как истинно христианское дело, свершаемое в память об искупительном рождении Младенца Иисуса.

Вскоре желание устанавливать рождественское дерево охватило и восточные штаты Америки, а к середине века ель становится обычным товаром рождественского рынка. Перед Рождеством 1848 года на улицах Нью-Йорка появился первый фермер, продающий елки. Так было положено начало елочной коммерции, получившей впоследствии в США широчайший размах. На сотнях елочных плантаций стали выращивать деревья для рождественских праздников. В 1852 году первая рождественская елка была установлена в Белом доме [см.: 543: 105].

К 1891 году обычай, распространившийся по всем Штатам, стал столь всеобщим, что президент Бенджамин Гаррисон назвал его старинным. Согласно отчету корреспондента одной из газет, Гаррисон, обращаясь к согражданам накануне Нового года, сказал:

Рождество – самый священный религиозный праздник года, и по всей земле он должен быть праздником всеобщей радости – от самого простого жителя и до самого крупного чиновника… Мы намереваемся сделать его в Белом доме днем счастья – все члены моей семьи, представляющей четыре поколения, соберутся вместе за большим столом в гостиной для торжественных обедов, чтобы принять участие в старинной рождественской трапезе… У всех нас должно стоять старинное рождественское дерево, устроенное для наших внуков, а для своих внуков я сам буду Санта-Клаусом [546: 47; 532: 56].

После изобретения электрической лампочки в США трудно было найти город, на площади которого на праздник не устанавливали хотя бы одно освещенное дерево. В настоящее время в Америке Рождество играет громадную роль, и рождественское дерево устанавливается почти в каждом доме.

Столь массовое распространение обычая по всему христианскому миру требует объяснения. Почему именно ель приобрела такую популярность? Почему она оказалась связанной с Новым годом или Рождеством? В Северном полушарии рождественские праздники приходятся на зиму, когда лиственные деревья стоят обнаженными и, конечно, не могут использоваться в качестве символа и важнейшего атрибута зимнего праздника. Поэтому естественно, что таким символом стало вечнозеленое хвойное дерево, причем не только ель, но и сосна, и кедр, и пихта, и можжевельник. Однако елка, в отличие от других хвойных деревьев, обладает правильной пирамидальной формой; ее устремленный кверху прямой ствол, а также симметричное расположение ветвей придают ей очертания католических и лютеранских храмов. Очевидно, именно благодаря своей форме ель и затмила другие хвойные деревья.

«Родины нашей питомица скромная»

Елка в русской народной традиции

Употребление ели весьма разнообразно…

Д. М. Кайгородов. Беседы о русском лесе– Ну, пошел же, ради бога! —Небо, ельник и песок —Невеселая дорога…Н. А. Некрасов. Школьник

Являясь, подобно березе, одним из самых распространенных деревьев средних и северных широт России, ель издавна использовалась в хозяйстве. Ее древесина служила топливом, употреблялась в строительстве, хотя и считалась материалом не самого высокого качества, что нашло отражение в поговорке: «Ельник, березник чем не дрова? Хрен да капуста чем не еда?» [113: I, 519]. Упоминания о ели в древнерусских источниках (где она называется елие, елье, елина, елинка, елица) носят, как правило, чисто деловой характер: «дровяной ельник», «еловец» (строевой еловый лес) и т. п. В образе ели люди Древней Руси не видели ничего поэтического: еловый лес («елняк большой глухой») из‐за своей темноты и сырости отнюдь не радовал глаз. В одном из текстов XVI века написано: «На той де земле мох и кочки, и мокрые места, и лес старинной всякой: березник, и осинник, и ельник» [416: 49]. Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «елками», это дерево с темно-зеленой колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивалась кожа Бабы-Яги [78: 574]) не пользовалось особой любовью. Вплоть до конца XIX века без симпатии изображалась ель (как, впрочем, и другие хвойные деревья) и в русской поэзии, как, например, у Ф. И. Тютчева:

Пусть сосны и елиВсю зиму торчат,В снега и метелиЗакутавшись, спят.Их тощая зелень,Как иглы ежа,Хоть век не желтеет,Но ввек не свежа. [465: 40]

А поэт и прозаик рубежа XIX и XX веков А. Н. Будищев писал:

Сосны и мшистые ели,Белые ночи и мрак.Злобно под пенье метелиВоет пустынный овраг. [63: 149]

В отличие от лиственных деревьев хвойные, по мнению А. А. Фета, «порý зимы напоминают», не ждут «весны и возрожденья»; они «останутся холодною красой / Пугать иные поколенья» [472: 183]. Лев Толстой в «Войне и мире», описывая первую встречу Андрея Болконского с дубом, также пишет о том неприязненном впечатлении, которое «задавленные мертвые ели» производят на героя: «Рассыпанные кое-где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме» [452: V, 161]. Отрицательное отношение к ели, ощущение ее как враждебной человеку силы встречается иногда и у современных поэтов, как, например, в стихотворении Татьяны Смертиной 1996 года:

Обступили избу ели,Вертят юбками метели,Ветер плетью бьет наотмашь…Ты прийти ко мне не можешь! [420: 5]

А Иосиф Бродский, передавая свои ощущения от северного пейзажа (места своей ссылки – деревни Норенской Архангельской области), замечает: «Прежде всего, специфическая растительность. Она, в принципе, непривлекательна – все эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит?» [82: 83].

Деталь лубочной картинки «Изображение Сатира, показывавшегося в Испании в 1760 году», конец XVIII в. // Ровинский Д. А. Русские народные картинки. Атлас. Т. 1. СПб., 1881. № 376. Нью-Йоркская публичная библиотека

Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В. Я. Пропп делает попытку объяснить причину исконного равнодушия, пренебрежения и даже неприязни русских к хвойным деревьям, в том числе к ели: «Темная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают» [360: 56].

В русской народной культуре ель оказалась наделенной сложным комплексом символических значений, которые во многом явились следствием эмоционального ее восприятия. Внешние свойства ели и места ее произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей лесной нечистью), что нашло отражение, в частности, в известной пословице: «Венчали вокруг ели, а черти пели», указывающей на родство образа ели с нечистой силой (ср. у Федора Сологуба в стихотворении 1907 года «Чертовы качели»:

В тени косматой елиНад шумною рекойКачает черт качелиМохнатою рукой. [430: 347])

Слово «ёлс» стало одним из имен лешего, черта: «А коего тебе ёлса надо?», а «еловой головой» принято называть глупого и бестолкового человека.

Ель традиционно считалась у русских деревом смерти, о чем сохранилось множество свидетельств. Существовал обычай удавившихся и вообще самоубийц зарывать между двумя елками, поворачивая их ничком [см.: 160: 91; 357: 312]. В некоторых местах был распространен запрет на посадку ели около дома из опасения смерти мужского члена семьи [см.: 453: 18–19]. Из ели, как и из осины, запрещалось строить дома [см.: 159: 13]. Еловые ветви использовались и до сих пор широко используются во время похорон. Их кладут на пол в помещении, где лежит покойник. Вспомним хотя бы «Пиковую даму» Пушкина: «…Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником» [364: V, 348]. Еловыми ветвями часто выстилают путь похоронной процессии:

Ельник насыпан с утра по дороге.Верно, кого-то везут на покой! [285: 830]…темный, обильно разбросанный ельникВдоль по унылой дороге, под тяжестью дрог молчаливых… [419: 1]

Веточки ели бросают в яму на гроб, а могилу принято прикрывать на зиму еловыми лапами. «Связь ели с темой смерти, – как пишет Т. А. Агапкина, – заметна и в русских свадебных песнях, где ель – частый символ невесты-сироты» [4: 5]. Ср. также в фольклоре остарбайтеров – советских людей, угнанных на работу в Германию во время Второй мировой войны:

Может быть под елкою густоюЯ родимый дом сибе найду,Распращаюсь с горькою судьбойИ к вам я, может, больше не прийду. [356: 87]

Время возникновения (или же усвоения от южных славян) обычая устилать дорогу, по которой несут на кладбище покойника, хвойными ветками неизвестно [см.: 152: 94], хотя упоминания о нем встречаются уже в памятниках древнерусской письменности: «И тако Соломон нача работати на дворе: двор месть и песком усыпает и ельником устилает везде и по переходам такожде» («Повести о Соломоне», XVI–XVII вв. [цит. по: 416: 49]).

На православных кладбищах долгое время сажать елки возле могил было не принято. Однако в середине XIX века это уже случалось. Вспомним описание Тургеневым могилы Базарова: «две молодые елки посажены по обоим ее концам» [464: VIII, 188].

Смертная символика ели была усвоена и получила широкое распространение при советской власти. Ель стала характерной деталью официальных могильников, прежде всего Мавзолея Ленина, около которого были посажены серебристые норвежские ели:

Ели наклоняются старея,Над гранитом гулким мавзолея… [509: 603]

Впоследствии эти ели стали соотноситься с кремлевскими новогодними елками, как, например, в стихотворении Якова Хелемского 1954 года:

Сединою тронутые ели,У Кремля равняющие строй,В этот снежный полдень, молодея,Новой восхищаются сестрой. [487: 1]

«Новая сестра» – это елка в Большом Кремлевском дворце, главная елка Страны Советов. Два противоположных символических значения ели (исконно русский и усвоенный с Запада) здесь вдруг соединились, создав новое символическое значение: преемственность ленинских идей в празднике советской детворы. Судя по той роли, которую еловая хвоя стала играть в советской официальной жизни, видимо, можно говорить об особом пристрастии Сталина к этому дереву. Его дочь, Светлана Сталина (Аллилуева), вспоминая свое детство 1930‐х годов, пишет о том, как на одной из сталинских дач, в Зубалове, вдруг вырубили огромные старые кусты сирени, «которые цвели возле террасы как два огромных благоухающих стога», и начали сажать елки: «…смотришь, везде понатыкано елок… Но здесь было сухо, почва песчаная, вскоре елки все посохли. Вот мы радовались-то!» [10: 113].

Смертная символика ели нашла отражение в пословицах, поговорках, фразеологизмах: «смотреть под елку» – тяжело болеть; «угодить под елку» – умереть; «еловая деревня», «еловая домовина» – гроб; «пойти или прогуляться по еловой дорожке» – умереть [415: 343–344] и др. Звуковая перекличка спровоцировала сближение слова «елка» с рядом нецензурных слов, что также повлияло на восприятие русскими этого дерева. Характерны и «елочные» эвфемизмы, широко употребительные в наши дни: «елки-палки», «елки-моталки» и т. п.

В настоящее время связь ели с темой самоубийства или насильственной смерти утратилась, и она превратилась в один из символов вечной памяти и вечной жизни: теперь елочки часто можно увидеть на многих русских кладбищах, в том числе и заграничных: «Сегодня я зажгла свечи на небольшой елочке на кладбище. У меня дома в этом году елки не будет. Для кого ее украшать?» – записывает пожилая эмигрантка в своем дневнике [411: 25].

Считаясь смертным деревом, ель наряду с этим в некоторых местах использовалась в качестве оберега (как и репей), видимо, из‐за колючести ее хвои [см.: 4: 5]. На севере, в районе Тотьмы, при закладке двора в середине его ставили елку [см.: 159: 50–51]. Вечнозеленый покров ели нашел отражение в ряде загадок: «Зимой и летом одним цветом»; «Осенью не увядаю, зимой не умираю»; «Это ты, дерево! И зиму и лето зелено»; «Что летом и зимой в рубашке одной» [153: 64]. Тот же вечнозеленый покров послужил основанием для использования елки на свадьбах в качестве символа вечной молодости: «…в Ярославской губернии, когда девушки идут к невесте на девичник, то одна несет впереди елку, украшенную цветами и называемую девья крáса» [507: 14].

Весь этот сложный и противоречивый смысловой комплекс, закрепленный за елью в русском сознании, не давал, казалось бы, оснований для возникновения ее культа – превращения ее в объект почитания. Но тем не менее это произошло. Автор книги о русском лесе Д. М. Кайгородов писал в 1880 году:

…выросшая на свободе, покрытая сверху донизу зелеными, густоветвистыми сучьями, ель представляет из себя настоящую зеленую пирамиду, и по своеобразной, стройной красоте своей есть несомненно одно из красивейших наших деревьев [174: 100].

В. В. Иофе, исследуя «литературную флору» русской поэзии XIX–XX веков и говоря о «нестабильности ботанического инвентаря», отметил начавшуюся с конца XIX века возрастающую популярность ели: «…ель и сосна, аутсайдеры XIX века, нынче становятся все более и более популярными» [171: 247]. Эти и многие другие отзывы о еловом дереве конца XIX–XX века являются свидетельством того, что к этому времени в сознании русских оно приобрело положительные коннотации, прочно соединившись с символикой рождественского дерева.

Петровский указ 1699 года и его последствия

В России обычай новогодней елки ведет свое начало с Петровской эпохи. Мнение о том, что елка как новогодний символ «первоначально сделалась известною в Москве с половины XVII века» и устраивалась в Немецкой слободе, где с ней познакомился юный царь Петр и откуда она была «перевезена» в Петербург [446: 87], похоже, не имеет под собой никакой реальной почвы. Лишь по возвращении домой после своего первого путешествия в Европу (1698–1699) Петр I «устраивает, – по словам А. М. Панченко, – экстралегальный переворот, вплоть до перемены календаря» [320: 11]. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летоисчисление не от Сотворения мира, но от Рождества Христова, а день «новолетия», до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, «по примеру всех христианских народов» перенести на 1 января. В этом указе давались также рекомендации по организации новогоднего праздника. В его ознаменование в день Нового года было велено пускать ракеты, зажигать огни и украсить столицу (тогда еще Москву) хвоей:

По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином дворе.

А «людям скудным» предлагалось

каждому хотя по древцу или ветве на вороты или над храминою своей поставить… а стоять тому украшению января в первый день [470: 349; 278: 5; 344: 37].

Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась в России началом трехвековой истории обычая устанавливать елку на зимних праздниках.

Однако к будущей рождественской елке указ Петра имел косвенное отношение. Во-первых, город декорировался не только еловыми, но и другими хвойными деревьями; во-вторых, в указе рекомендовалось использовать как целые деревья, так и ветви, и наконец, в-третьих, украшения из хвои предписано было устанавливать не в помещении, но снаружи: на воротах, крышах трактиров, улицах и дорогах. Тем самым елка превращалась в деталь новогоднего городского пейзажа, а не рождественского интерьера, чем она стала впоследствии. Текст царского указа свидетельствует о том, что для Петра во вводимом им обычае, с которым он познакомился, конечно же, во время путешествия по Европе, важной была как эстетическая сторона (дома и улицы велено было украсить хвоей), так и символическая: декорации из хвои следовало создавать в ознаменование Нового года.

Петровский указ от 20 декабря 1699 года является едва ли не единственным документом, относящимся к истории елки в России XVIII века. После смерти Петра, судя по всему, его рекомендации были основательно забыты, но в одном отношении они имели довольно забавные последствия, добавив к символике ели новые оттенки. Царские предписания сохранились лишь в новогоднем убранстве питейных заведений, крыши и ворота которых перед Новым годом продолжали украшать елками. По этим елкам (привязанным к колу, установленным на крышах или же воткнутым у ворот) опознавались кабаки. Деревья стояли там до следующего года, накануне которого старые елки заменяли новыми. Возникнув в результате петровского указа, этот обычай поддерживался в течение XVIII и XIX веков. Пушкин в «Истории села Горюхина» упоминает «древнее общественное здание (то есть кабак. – Е. Д.), украшенное елкою и изображением двуглавого орла» [364: V, 189]. Эта характерная деталь была хорошо известна и время от времени отражалась в литературных произведениях. Д. В. Григорович, например, в повести 1847 года «Антон-Горемыка», рассказывая о встрече своего героя по дороге в город с двумя портными, замечает:

Вскоре все три путника достигли высокой избы, осененной елкой и скворешницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на проселок, и остановились [107: 170].

Иногда же вместо елки на крышах кабаков ставились сосенки: «Здание кабака… состояло из старинной двухэтажной избы с высокой кровлей… На верхушке ее торчала откосо рыжая иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви ее, казалось, звали на помощь» [107: 234]. Эта характерная деталь нашла отражение и в стихотворении М. Л. Михайлова 1848 года «Кабак»:

У двери скрыпучейКрасуется елка…За дверью той речиНе знают умолка.……………………К той елке зеленойСворотит детина…Как выпита чарка —Пропала кручина! [272: 67–68]

А в стихотворении Н. П. Кильберга 1872 года «Елка» кучер искренне удивляется тому, что барин по вбитой у дверей избы елке не может признать в ней питейного заведения:

Въехали!.. мчимся в деревне стрелой,Вдруг стали кони пред грязной избой,Где у дверей вбита елка…Что это?.. – Экой ты, барин, чудак,Разве не знаешь?.. Ведь это кабак!.. [286: 830]

В результате кабаки стали называть в народе «елками» или же «Иванами-елкиными»: «Пойдем-ка к елкину, для праздника выпьем»; «Видно, у Ивана елкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься» (ср. также поговорку: «елка (то есть кабак. – Е. Д.) чище метлы дом подметает»). Ввиду же склонности к замене «алкогольной» лексики эвфемизмами практически весь комплекс «алкогольных» понятий постепенно приобрел «елочные» дуплеты: «елку поднять» – пьянствовать, «идти под елку» или «елка упала, пойдем поднимать» – идти в кабак, «быть под елкой» – находиться в кабаке, «елкин» – состояние алкогольного опьянения и т. п. [415: 343–344]. Эта возникшая связь елки с темой пьянства органично вписалась в прежнюю семантику ели, соединяющую ее с нижним миром.

На протяжении всего XVIII века нигде, кроме питейных заведений, ель в качестве элемента новогоднего или святочного декора больше не фигурирует: ее образ отсутствует в новогодних фейерверках и «иллуминациях», столь характерных для «века Просвещения» и представлявших собою достаточно сложные символические комбинации; не упоминается она при описании святочных маскарадов при дворе. И, конечно же, нет ее на народных святочных игрищах. В рассказах о новогодних и святочных празднествах, проводившихся в этот период русской истории, никогда не указывается на присутствие в помещении ели. Поэтому и иллюстрация в одном из рождественских номеров журнала «Нива» за 1889 год «Празднование святок в 1789 году», на которой изображена «святочная сцена» в состоятельном доме, где в углу залы стоит большая разукрашенная ель, могла появиться только по причине неосведомленности как художника, так и издателей этого еженедельника в истории русской елки. Впрочем, эта ошибка повторялась не раз. К гравюре по картине Э. Вагнера 1881 года «Рождественская елка сто лет назад» в том же журнале дано объяснение:

На картине изображена семейная сцена «Елка в XVIII веке в богатом доме». Елка готова. Пудреный лакей зажигает последние свечки, мать семейства звонит в колокольчик, давая этим знать, что можно входить, отец наблюдает с своего кресла, какое впечатление произвели на детей блестящие игрушки. Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни; второй, постарше, держась за руку молоденькой сестры, сдержаннее выражает свой восторг, а средний – буян, прямо несется к киверу, сабле и барабану, которые так заманчиво красуются, блестя при огнях на стуле около елки [287: 1174].