Любовь Эрвина Буридана

София не стала реагировать на его вопли, только посмеялась своей рассеянности – от страха перед ворами запереть дверь, но вынуть ключ забыть. Чайник Эдичка, тем не менее, уже поставил, она принялась накрывать на стол, да и Эдичка утихомирился быстро, как только набил брюхо картошкой и грибным соусом, то есть муж был просто-напросто голоден, отметила София машинально, вот откуда эта истерика. Сама она съела лишь два бутерброда – аппетита не было, – они выпили чаю, потом Эдичка снова вроде собрался сесть за свои вычисления, но передумал, сказал, что устал и ложится, завтра утром рано должны были привезти цемент. София тоже легла, какое-то время они читали, Эдичка газету, она «Bel-Ami» – она любила перечитывать давно прочитанные книги, французский ей, конечно, вряд ли мог когда-нибудь еще понадобится, но в качестве гимнастики для мозгов читать на нем было полезно, потом Эдичка стал зевать и погасил бра со своей стороны кровати, и София, чтобы не мешать мужу, последовала его примеру. Но спать ей не хотелось, обычное дело, она уже привыкла к этому, бессонница означала, что она достигла определенного физиологического возраста. Лежа на спине, с несколькими подушками под головой, она думала обо всех своих, о папе и маме, которых уже не было, о несчастном Рудольфе, чья жизнь оказалась такой короткой, о Германе, Эрвине, Виктории и Лидии, которые пока были, но которых однажды тоже не будет, как и ее самой, а потом о молодом поколении, о Вальдеке, Монике, Пээтере, Пауле и Тимо – пять детей на пятерых братьев-сестер, немного. Затем ей вроде пришло в голову что-то еще, но, что это было, она уже не запомнила, поскольку уснула.

Глава четвертая

День танкиста

– Папа, чем ты занимаешься?

– Ставлю карточки с именами.

– На танки?

– А ты не знаешь, что сегодня День танкиста?

Бросив на отчима отчужденный взгляд, Анна удалилась на кухню – сразу видно, что дочь старого хмыря Вареса, подумал Герман. Приятно, конечно, что она называет его папой, в этом отношении Надя ее достаточно воспитала, но чувство юмора, увы, привить невозможно.

Он прохромал к роялю и взял с куска фанеры последний танк. Пальцы уже не те, подумал он, в молодости за один вечер он вылепил бы целую дивизию, теперь на эти несколько ушло полнедели, особенно трудно было вырезать из ватмана маленькие флажки и писать на них тушью имена. Наверно, Надя с Анной очень удивлялись, что его так увлекла работа над генеральным планом колхоза «Красная Звезда» – ради плана он действительно не стал бы засиживаться в кабинете допоздна, какой смысл строить главное здание, если на поле бардак, усердно сеют кукурузу, хотя все отлично знают, что она не вызреет, Эстония – не штат Айова, тут другие климатические условия… Только тс… вслух этого говорить не стоит, разве что в кругу своих, за столом, но на работе точно нет, острый язык всегда доставлял ему кучу неприятностей, хватит, он уже не мальчишка.

Разместив танк «София» на обеденном столе, на картонной подставке для пивной кружки, он захромал за «Эдуардом» – жаль, что деверя звали не «Фердинанд», вот посмеялись бы. Герману нравилось злорадно хихикать, это было его личной небольшой местью человечеству, с еще большим удовольствием он помучил бы немного это человечество, жаря воров и разделывая на куски кровопийц, но, увы, он работал не в аду. Над славным маленьким Эдуардом можно было подшутить и иначе, например, попросив именно его открыть бутылку шампанского, чтобы вспомнил то героическое время, когда сторожил (читай, опустошал) на каком-то острове в чудском озере немецкий винный склад. Конечно, если шампанское кто-либо принесет, у Нади было много добродетелей, но щедрости ей недоставало. «Зачем покупать вино, у тебя же в подвале два сосуда по тридцать литров!» И поди объясни дурехе жене, что вино, вообще-то говоря, принято делать из винограда, и только потому, что данный фрукт в северном климате не растет, и еще оттого, что яблоки, которые падают в саду с деревьев, некуда девать, в пищу они не годятся, по крайней мере, человеку, который в юности в большом количестве сгрызал сладкие немецкие, ему могло взбрести в голову расширить ассортимент алкогольных напитков.

Кого же мы посадим рядом с Эдуардом? – подумал он, и быстро решил: Тамару. Пусть оппозиция соберется в одном углу, щебечет на своем аборигенском языке и получает от этого удовольствие. «Не понимаю, почему ваша семья говорит и по-русски, и по-немецки, но только не по-эстонски?» – спросила Тамара после первого визита к Герману у Эрвина, спросила достаточно громко, чтобы морской ветер донес реплику до ушей пришедшего провожать молодоженов до калитки Германа. И что ответил младший брат? Младший брат, лопух, только сделал своей фифе внушение: «Говори тише», виновато пояснив: «Что поделаешь, иначе Надя нас не поймет». При чем тут Надя, если русский и немецкий были их, Буриданов, языками детства! «Но теперь я не все поняла», – продолжала капризничать Тамара; что Эрвин ответил на сей раз, Герман уже не услышал, сам бы он сказал: «Учись, лишний язык никогда не помешает! Имя у тебя русское, а слова подбираешь с трудом».

По другую сторону от Тамары должен был сидеть сам «лопух», но тот, увы, сбежал в неизвестном направлении. Мягкий, романтичный малыш, душа компании и неудачник в одном лице, жертва коварного грузина, раньше он был самым видным в семье, высокий, стройный, спортивный, не то что такой хромой гном, как Герман, но это было давно, сегодняшний Эрвин был больше, чем хромой, одноногий, да еще болезненно худой, бледный, с измученным лицом, словно Атлант переложил на его плечи земной шар и смылся. На самом деле брат, конечно, таскал на плечах не мир, а жену, но для Эрвина Тамара и была небом, солнцем и луной в одном лице. Правда, теперь ситуация изменилась, после перехода Эрвина на инвалидность вкалывать пришлось уже Тамаре, однако Герману ее жаль не было – что хотела, то и получила, нечего выходить замуж ради «партии», нашла бы себе молодого крепкого крестьянина, родила тому шестерых детей, как их мама папе, и был бы у ее жизни смысл. Предпочла другое: «Эрвин, пойдем в ресторан!», «Эрвин, поедем в дом отдыха!», «Эрвин, купи мне каракулевую шубу!» И Эрвин шел, Эрвин ехал, Эрвин покупал до тех пор, пока подорванное в лагере здоровье не рухнуло окончательно, не выдержав капризов и, добавил Герман с цинизмом опытного мужчины, определенного рода требований молодой жены. Die böse Sieben[3] – еще одна подобного рода дама была виновна не в чем ином, как в крушении Российской империи, и Герман нередко вспоминал ее, как люди вообще вспоминают знаменитостей, с которыми их случайно свела жизнь. Какая властность исходила от этой стервы, которая вместе со своим олухом мужем и дочерьми в ходе благотворительного визита в крымский санаторий остановилась и перед его, Германа, ложем. Лучше всего он запомнил, что случилось после того, как императрица поинтересовалась его именем и одна из дочерей на его ответ «Герман Буридан» прыснула – матери достаточно было лишь слегка повернуть голову, как настала тишина, такая тишина, что было слышно, как волны плещутся о берег.

Приход Нади прервал воспоминания, жена бросила взгляд исподлобья в сторону танков, но ничего не спросила, а начала расставлять на столе блюда.

– Не бойся, я подложил под них подставки, чтобы не испачкалась скатерть, – добродушно сказал Герман.

– Твой день рождения, можешь воткнуть флаги хоть в салат, мне-то что, – огрызнулась Надя.

Герману нравилось, что жена никогда не скрывает своих эмоций, он терпеть не мог людей, которые внешней вежливостью маскировали злобу, с Надей они ссорились часто и с удовольствием, в этих ссорах была жизнь, они поддерживали бодрость духа.

– Возможно, я и воткнул бы, но боюсь, флагшток останется сухим и выдаст гостям твою скупость.

– Мою скупость? Я положила в салат три банки сметаны!

Черные глаза Нади сверкали – настоящая казачка, вот сейчас вынет саблю и отрежет у мужа кое-что, не думая, что сама от этого пострадает.

– На сколько ведер картошки?

– Негодяй! Ну и дура я, что вышла замуж за такое чудовище!

Словно в подтверждение своих слов Надя напала на Германа и стала колотить его кулаками в грудь, кулаки были маленькими и опасности не представляли, потому Герман даже не стал отворачиваться, а просто схватил, смеясь, жену за талию и обнял ее так крепко, что Надя пискнула:

– Ой, ты сломаешь мне кости!

– Если да, то только ребра, до бедер мне не добраться, слишком глубоко запрятаны, – сообщил Герман, весело смеясь, и, когда Надя обиженно завизжала, поцеловал ее в только что покрашенные черные волосы.

Надя счастливо замурлыкала и уткнулась Герману головой в грудь, но муж развернул ее и отправил шлепком по заднице обратно на кухню.

Завершив свой вклад в накрывание стола (водку имело смысл оставить на потом, чтобы не согрелась), он взял фанеру и прохромал туда, откуда он ее пару дней назад притащил, на веранду. Здесь было уже прохладно, осень выдалась ранней, ветер дул с северо-востока, нагоняя холодный воздух. Несмотря на это, он не торопился вернуться в комнату, нашарил лежавшую на полке табакерку и стал набивать трубку. Ветки яблонь шуршали, за углом Барбос гремел цепью. Его маленькая крепость, его шале – редко случалось, что архитектору больше всего нравился собственный дом, но тут был почти такой казус. Что поделаешь, на рабочем месте он полностью зависел от заказчика, кому подавай Кёльнский собор, кому – колхоз «Красная Звезда». А ведь начиналось все так многообещающе: любимый ученик карлсруэского профессора, после окончания института – его ассистент, первая самостоятельная работа; если бы эта фашистская шкура на него бы не донесла, он достроил бы начатое здание издательства в Лейпциге, возможно, получил бы следующий заказ и далее, и далее. Правда, скоро началась война, и вполне вероятно, что все, что он построил бы, было бы разрушено, да и сам он мог пострадать при бомбежке города – в армию его, хромого, вряд ли взяли бы, однако, если бы остался жив, сейчас восстанавливал бы Германию вместо того, чтобы выполнять эстетические капризы глупого хохла, ограничивающиеся социалистическим реализмом в искусстве и хатой в архитектуре. И какой высоты потолки хаты? Правильно, именно такой, чтобы хохол не ударился головой, но – ирония судьбы! – тот оказался таким же карликом, как и Герман. Вот и пришлось проектировать хаты и обзывать их хлевом – какое оскорбление для коров! Ни одно уважающее себя парнокопытное не переступило бы порог подобной конуры, в отличие от советского человека, чья покорность заслуживала восхищения.

Так что острый язык действительно определил творческую судьбу Германа, и не только творческую. Если бы он не порекомендовал фашистской шкуре аккуратнее работать, а не клеить листовки на забор стройки, его не выдворили бы из Германии, он женился бы на Беттине – и что тогда? А тогда, подумал он иронично, подавал бы Герман Буридан до конца жизни жене кофе в постель, ибо Беттина была требовательна, не менее требовательна, чем Тамара, и с намного большим основанием, поскольку, в отличие от супружницы Эрвина, у нее было хорошее приданое, тоже шале, но попросторнее здешнего, картины на стенах и «БМВ» в гараже. Был бы я с Беттиной счастливее, чем с Надей? – спросил Герман себя и без колебаний ответил: «Никогда». С Беттиной он, возможно, даже не пережил бы войну, поскольку, если бы его случайно отправили в Дахау, Беттина его оттуда не вызволила бы, а вот Надя из таллинской тюрьмы извлекла, подавила гордость и пошла умолять бывшего мужа, чтобы тот пустил в ход свои связи. Благодаря Варесу – будем честны по отношению к птицам[4] – он и отмечал сейчас в очередной раз день рождения, благодаря Варесу и своей профессии, в тюрьме было холодно, и он спроектировал для мерзнувших немецких охранников новую систему отопления. Кстати, поступок Нади обошелся ей дорого – после подобной услуги она не могла больше держать дочерей вдали от отца, и когда началось «большое сломя голову бегство», тот сманил двух из трех с собой. Бедная Надя, вот не везет, так не везет! Четверть века жена жила одна в чужой стране, без родителей, без братьев-сестер, и в конце концов у нее отняли даже две трети материнского счастья. Время после войны было трудным, Надя плакала ночи напролет, Герман пытался ее всячески утешить, даже предлагал поехать в Сибирь и разыскать родственников – граница ведь уже не мешала. Но Надя боялась, страх перед большевиками был сильнее желания узнать о судьбе близких. Подумать только, она до сих пор скрывала от всех свое настоящее имя! «Красавица, послушай, что я тебе скажу, хочешь выжить, уезжай подальше, лучше всего в Москву, и возьми себе другую фамилию, чтобы никто тебя не нашел!» Так в конце Гражданской войны посоветовал Наде некий командир Красной армии. «Чего тебе, сироте, было бояться, наверно, ты просто искала приключений», – поддразнивал Герман жену, когда та пускалась в воспоминания.

«Ты не понимаешь, у меня оба брата воевали на стороне белых, один у Колчака, другой у Деникина! – возмущалась Надя недоверием мужа. – Отец, правда, к тому времени умер, но дед был еще жив, он был богат, богаче многих помещиков. У нас было несколько сот коров и свиней, птица, много земли, пастбища, кедровый лес, один дядя был пчеловодом, другой – кожевником. Когда мне исполнилось шестнадцать, дедушка подарил мне соболью шубу и бриллиантовые серьги, я была его любимицей. Шубой я оплатила поездку в Москву, а за серьги приобрела новые документы». – «Не думаю, что они были бриллиантовые, иначе в паспорт тебе проставили бы фамилию посолиднее», – продолжал поддразнивать жену Герман, после чего в его сторону обычно летела кухонная тряпка. «Чиновник сказал мне, что Нищая намного более безопасная фамилия, чем Орехова, с такой никто не будет копаться в моем прошлом», – орала Надя вслед тряпке. «И что там в прошлом такого, чего бояться? – удивлялся Герман. – Сама рассказывала, что дедушку выслали в юности в Сибирь за то, что дал пощечину есаулу». – «Да, все верно, есаул оскорбил дедушку, обозвал вором, а дедушка был гордый человек». – «Вот видишь, следовательно, твой дед был жертвой царского режима. Что он в Сибири как следует поработал и разбогател, об этом можно просто промолчать.

Важнее всего в жизни всегда говорить правду, но только ту, которая тебе выгодна». И однако Надя все равно боялась, боялась так, что во время «большого сломя голову бегства» чуть было не стала и сама паковать чемоданы – Варес был человеком великодушным, звал всех с собой, даже Германа; но начать еще раз все сначала? Нет, хватит…

Он зажег трубку и почти успел ее выкурить, когда залаял Барбос. Хороший сторож, подумал Герман довольно. Родственники не очень жаловали его пса, считали злым, но кто когда-либо видел добродушную овчарку, и если даже видел, что с такой делать? Сейчас звон цепи, сопровождающий лай, доказывал, что дело серьезное. Герман выглянул из-за занавески, и действительно, за воротами блестело что-то серое – курносый «Москвич» Эдуарда. Вернее было сказать, Софии, поскольку на зарплату инструктора лечебной физкультуры машину не купишь, но руль был все-таки в руках зятя, да и документы оформлены на его имя, чтобы не задеть самолюбия. Пассажиров пока видно не было, наверно, подбирали с заднего сиденья букеты и торты, Эдуард же явно ждал, когда шурин придет и откроет ворота, на улице он машину никогда не оставлял – боялся воров. Придется идти, подумал Герман, сжал трубку зубами покрепче и снял с вешалки шерстяной жакет. Надевать туфли он все же не стал, просто сунул ноги в тапочках в калоши – замечательное изобретение, одно из лучших, какие он знал.

На улице было противно, ветер еще более усилился, он торопливо проковылял вниз по маленькой каменной лестнице и продолжил свой крестный путь, хорошо, что его Голгофа не гора. А не правильно ли поступали спартанцы, слабых детей в пропасть, и дело с концом? Раньше подобные мысли посещали его часто, в последнее время реже, ибо любовь к жизни, как ни странно, растет с приближением смерти. Дойдя до ворот, он увидел и вторую машину, посолиднее, «Победу» с квадратиками на боку, она остановилась за «Москвичом» Эдуарда, и из нее вылезла дама в шляпе. Ну да, чтобы Лидия куда-то поехала на автобусе, это исключалось, младшая сестра привыкла к машинам, какое-то время она на каждый день рождения прикатывала на правительственном ЗИМе, а поскольку последние лет десять ей никто такой роскоши не предлагал, то ныне ползарплаты у нее уходило на такси – собственно, на что ей было эту зарплату тратить, она ведь почти не ела! Вот что делает с женщиной любовь… или, вернее, траур, но разве траур не есть квинтэссенция любви?

Он открыл ворота, чтобы Эдуард смог въехать, и обнял прямую, как сосенка, Викторию, вошедшую на территорию участка первой:

– Здравствуй, богиня победы! Что слышно об Эрвине?

– Пока ничего.

Он вздохнул с облегчением – начиная с определенного возраста, отсутствие новостей становится лучшей новостью, обнял маленького, ниже даже его, Арнольда, расцеловал в обе щеки Монику и посмотрел на исхудавшую Лидию – кожа серая, под глазами мешки… Десять лет прошло со смерти Густава, а сестра так и не оправилась.

– Поздравляю, Герман! – Голос Лидии стал хриплым от курения.

Она обняла брата и прижалась щекой к его щеке. Даже сейчас, в столь жалком виде, она была красива, тонкие черты ее лица не размылись, как бывает со многими женщинами в этом возрасте, а печаль, словно застывшая в больших серых глазах, придавала и так аристократичному виду еще больше благородства.

– Спасибо, сестричка! А куда вы Тамару дели?

– К ней приехал брат из деревни.

Это, конечно, было отговоркой, Тамаре просто не хотелось с ними встречаться. Он попросил Лидию самой отнести цветы в дом, закрыл ворота и оказался в объятиях Софии. Старшая из двух сестер была таким же лилипутом, как он сам, сантиметры у Буриданов стали прибавляться с третьего или, вернее, с четвертого ребенка – какой рост набрал бы Рудольф, неизвестно.

– Поздравляю, братишка!

– Спасибо, сестричка! – крикнул Герман, чтобы София его услышала.

Эдуард тоже наконец вылез из любимой машины и пожал имениннику руку.

– Поздравляю, Буридан, будь здоровый, как титан! – продекламировал он со сверкающими от вдохновения глазами.

– Спасибо, зятек, спасибо, – усмехнулся Герман, похлопал физкультинструктора, увлекающегося поэзией, по-дружески, хотя и с небольшой иронией, по плечу и отправил его к дому, а сам задержался, чтобы погладить Барбоса и похвалить за своевременный лай.

Когда он дошел до веранды, в комнате уже слышался щебет Нади, жена оживлялась всякий раз, когда собирались родственники, она ведь не работала и своего круга общения не имела, соседи и те ее сторонились – как-никак русская. Герман выбил трубку, снял жакет и калоши и переступил порог. В прихожей царил хаос, Надя и Анна бегали на кухню и обратно, нося последние блюда, Виктория и Арнольд рылись в большой сумке, наверно искали подарок, Эдуард орал что-то Софии на ухо, Лидия же стояла перед зеркалом, поправляя прическу, – она поседела сразу после смерти Густава, красить волосы не желала, но к парикмахеру, тем не менее, ходила регулярно.

– Пээтер не приехал домой на конец недели?

– Их курс отправили в колхоз, на картошку, – объяснила Виктория.

– Экономический закон социализма номер два: если нет безработицы, то некому работать, – прокомментировал Арнольд.

Вальдек был в Москве, а про Пауля Герман спрашивать не хотел: сын был больным местом Лидии.

– А Тимо где? Могли бы хоть его прихватить, так сказать, представлять семью.

– Я предлагала, – объяснила опять-таки Виктория, – но Тамара сказала, что Тимо не хочет.

– Не хочет, потому что дядя Герман в последний раз ущипнул его, – добавил Арнольд со смешком.

– Я?

– Отец, не притворяйся, что ты этого не помнишь!

Чувство справедливости было для Анны важнее прочих добродетелей.

– Ах да, мальчуган сидел как идиот весь вечер у телевизора, вместо того чтобы пойти вместе с другими в сад. Ябеда, я, в отличие от него, не стал жаловаться матери, когда Богданов мне дал оплеуху за то, что я на лестнице заглядывал женам адвокатов под юбки.

Богданов был их соседом московских времен, и Герман с удовольствием вспоминал его.

Он хотел прохромать на кухню, но его остановила новая мысль.

– Держу пари, все это влияние Тамары. Разве вы не замечали, как она старается отвратить Тимо от нас, Буриданов?

– Оставь Тамару в покое, ей и так трудно!

В Наде конечно же проснулась женская солидарность.

– Откуда ты знаешь, что ей трудно? По себе меришь, что ли?

– Может, и по себе!

Герману очень хотелось как-то на эту реплику отреагировать, но Надя уже убежала, к тому же ему помешал Арнольд, сунув подарок. Это был пакет средней величины, и Герман даже знал, что в нем, но все-таки изобразил радостное удивление. Буриданы никогда не делали подарки на авось, они сначала звонили или супруге, или самому имениннику и выясняли, чего тому не хватает, обычно это было нечто практичное: свитер, тапочки либо шарф, – но на этот раз сам Герман сказал, что ему хотелось бы получить каминные часы – в кабинете, правда, висели настенные, однако с больной ногой таскаться туда по многу раз в день было неудобно, наручные же он терпеть не мог. Он не стал сразу открывать пакет, положил его пока на рояль и все-таки отправился на кухню. Там Надя наливала воду в большую хрустальную вазу, букет роз гордо возлежал рядом с селедочными головами – аккуратностью казачка не блистала. Открыв холодильник, Герман присел, опираясь на одну ногу, – подобной гимнастикой ему приходилось заниматься всю жизнь. Достав бутылку «Столичной», он услышал донесшийся из комнаты громкий смех и понял, что гости увидели его «дивизию».

– Чему вы смеетесь, сегодня День танкиста или нет? – проворчал он нарочито, вернувшись в комнату.

– Дядя Арнольд удивился, с чего бы тебе его отмечать, ты же у нас больше по Военно-воздушным силам, – передала поспешно Анна не услышанную им шутку.

Опять этот Геринг на моем пути, подумал Герман хмуро, но и сам рассмеялся.

Все уже сидели за столом, он присоединился к ним и передал бутылку Эдуарду, который числился специалистом по разливанию напитков. Первый тост в отсутствие Эрвина, обычно души компании, произнес Арнольд, второй, в рифмованном виде, продекламировал Эдуард.

– Нужен виллы вам проект, вам поможет архитект(ор). На столе он держит план – имя Герман Буридан.

И так далее, еще несколько неуклюжих строф. Герман слушал вполуха, но смеялся и аплодировал вместе с остальными, не желая обижать зятя: мастерить стишки – слабость невинная.

Свиное жаркое получилось отличное, все ели и похваливали, обсуждая общие проблемы, в первую очередь полет в космос Белки и Стрелки. Все, кроме Нади, которую помимо прочих гуманитарных наклонностей характеризовала и любовь к животным, считали это немалым достижением.

– Я не понимаю, зачем надо мучить собак!

– Мама, я же объясняла тебе, эксперимент с собаками нужен для того, чтобы посмотреть, как живые организмы выносят большие нагрузки. Теперь, когда это прояснилось, полет человека в космос, скорее всего, вопрос месяцев.

Это утверждение показалось всем сомнительным, самым скептичным был Эдуард.

– Не думаю я, что человеку удастся так высоко взлететь…

Арнольд обратил общее внимание на еще один нюанс:

– Вы читали «Известия»? В космосе были проведены и генетические эксперименты. Это означает, что мы начинаем снова ценить эту отрасль. Давно пора, а то отстали от прочего мира.

У Софии, как у врача, спросили, зачем надо было доставлять на орбиту мух.

– Это были не обычные мухи, а дрозофилы, – объяснила София, поправляя слуховой аппарат. – Их часто используют при экспериментах, как и зебрину, но почему – я, собственно говоря, не знаю, в Тартуском университете этого не проходили…

Когда тарелки опустели, Герман отправился на веранду набивать трубку, вскоре к нему присоединились Арнольд, Эдуард и Лидия. Куря, они обсуждали развал колониальной системы («На Кубе танцуют румбу, а Африка выбирает Лумумбу», – продекламировал Эдуард) и ругали местное коммунистическое руководство, которое не спешило, по примеру Москвы, осуждать сталинизм. Потом вернулись в комнату, где в промежутке накрыли десертный стол: Надя испекла яблочный пирог, София приехала со своим традиционным домашним фруктовым тортом, Лидия купила в «Файшнере» ароматный, густо пропитанный ромом торт-безе. Герман вытащил из шкафа початую бутылку коньяка, но Арнольд отказался, боясь за сердце, а Эдуард – опасаясь, что его остановят гаишники, одному же пить не хотелось.

– И как же мы поступим с Эрвином?

Голос Лидии, которая не выдержала и заговорила о том, о чем другие давно думали. Настала тишина, даже Виктория не спешила высказаться, молчала, вертя в пальцах позолоченную вилку для торта. Надя первая поняла, что при обсуждении этой темы она лишняя, встала и пошла на кухню мыть посуду, Анна увела Монику в свою комнату, чтобы показать ей «какой-то интересный журнал». Арнольд с Эдуардом выходить, правда, не стали, но вежливо, почти демонстративно отодвинулись на задний план, оставив право голоса собственно Буриданам.