Анна – королева франков. Том 1

А потому он призвал к себе сына и сказал размещать гостей для отдыха, поскольку сегодня с ними он встречаться не собирался. «Пусть подождут, – сказал он ему, отпуская. – Тем ценнее будут воспринимать каждое мое слово».

В тихой его опочивальне несмотря на лето, горел очаг и потрескивали в двух серебряных подсвечниках свечи, которые Ярославу привозили с Востока, чтобы он мог по ночам разбирать письмена.

Ложе его было узкое на четырех точеных позолоченных столбиках с пологом из тяжелой парчи. Стены были обиты золоченой материей. У одной из них стоял ларь, доверху наполненный книгами в переплетах из кожи, бордового, синего и коричневого бархата и сукна. Некоторые из книг были украшены разноцветными каменьями, вышиты жемчужинами, имели серебряные и золотые кованые застежки. Они представляли собой настоящее сокровище, поэтому великий князь бережно брал их в руки не столько ради высокой цены, сколько из уважения к искусству писца, ибо его труд считал святым. И так же он относился к книгописанию.

При всей своей бережливости, из-за которой его прозвали Скупым, Ярослав тратил огромные деньги на покупку и переписку славянских и греческих книг, поэтому не удивительно, что ларь, окованный железом, он закрывал на хитроумный замок.

В углу висела икона с ликом Богоматери. Её написал молодой киевский художник не в мрачных красках, как это было принято в иконописании, а как бы освещенной нежностью утренней зари. Он нашел в ее лике скрытую прелесть, что и решило выбор Ярослава в пользу этого художника, когда обсуждался вопрос, кто будет рисовать княжескую семью на стенах Софийского собора.

Он читал «Притчи Соломона», умостив поудобнее больную ногу, чтобы не ныла, когда услышал шорохи за дверью и насторожился, прислушавшись. Впрочем, ему незачем было волноваться, поскольку на страже у двери стояли, бодрствуя, преданные отроки с мечами на бедре.

Заметив, что буквы стали расплываться, Ярослав потер уставшие глаза и лег на кровать. Сон не шел, а вместо него голову заполонили воспоминания о том, какую обиду он испытал, получив отказ на династический брак с Анной от Генриха Черного. Что ж, теперь, когда он выдаст дочку за короля франков, он будет отомщен.

Утешало также то, что другие достойные браки ему всё же удалось заключить и они укрепили дружбу и мир, которые воцарились на землях Руси.

Ингигерда в эту ночь тоже почему-то не спала. Возможно, через стену ей передалось внутреннее состояние супруга: ведь её опочивальня соединялась с ложницей Ярослава низенькой дверцей. Правда, он уже давно не открывал ее к ней.

Сердце беспокойно стучало, а в голове теснились мысли, мысли, мысли… Они гнали прочь сон, и, несмотря на тьму, разбавленную тусклым светом лампадки перед иконами, перед ее взором стали проноситься картины прошлого. И ничего в этом удивительного не было, так как ею уже почти полвека прожито. Много за это время повидала и передумала. Поэтому и сейчас ворочалась на постели, не найдя удобной позы для своего погрузневшего тела, которому было жарко на лебяжьей перине.

В углу опочивальни60 на кинутой на пол рогоже лежала шестнадцатилетняя служанка, которую звали Уна, в переводе со скандинавского «счастливая». И в чем ее счастье? В рабстве? Или в том, что должна спать в одежде и так чутко, чтобы в любое мгновение вскочить и побежать туда, куда ее пошлет хозяйка? А в бессонные ночи, как сегодняшняя, Ингигерда часто поднимала ее среди ночи, чтобы принесла ей то хлебный квас, то сладости, к которым питала слабость. Да и сейчас ей нечего спать, если хозяйке не спится.

– Уна, – повысив голос, позвала девушку Ингигерда.

Та тотчас вскочила и замерла в ожидании повеления. На девушке в темноте белела рубашка из грубого полотна, поверх которой был надет синий сарафан. Она их никогда не снимала, чтобы каждую минуту быть готовой выполнить приказание хозяйки. Её ноги проворно бегали по лестницам, она была лёгкой, как пушинка, перемещаясь из горницы в горницу, но Ингигерда никогда не хвалила ее за это, чтобы не возгордилась и не возомнила о себе.

– Принеси мне медовых пряников и кваса. Да побыстрее.

Девушка выбежала из опочивальни и вскоре вернулась, неся в руках миску с пряниками и кружку с квасом. Придвинув маленький стол к ложу хозяйки, она поставила на него принесенные кушанья и отошла на несколько шагов, застыв в темноте, как изваяние.

– Иди уже ложись и не мозоль мне глаза, – недовольно сказал Ингигерда, беря в руку медовый пряник.

И вновь она осталась один на один со своими воспоминаниями. На память пришёл Олаф. Наверное, что-то в сердце всколыхнул вопрос младшей дочери о том, что ей, в отличие от старших сестер, придется идти замуж без любви. Что ж, такова женская участь – подчиняться мужским прихотям и установленным ими правилам.

Олаф, конунг Норвегии, лишь один раз приезжал к ее отцу, но им оказалось достаточно бросить друг на друга один взгляд, чтобы влюбиться.

Высокого роста, с широкими плечами и стройными узкими бедрами, норвежец сразу завладел ее девичьим вниманием. В каждом мускуле его тренированного тела ощущалась свобода. Черты его нордического лица были ярко выражены: лоб с легким наклоном назад, светло -голубые глубоко посаженные глаза, узкий прямой нос, выступающий подбородок, тонкие губы и почти вертикальные скулы – всё выдавало в нём смелость, силу и даже агрессивность. Белые волосы, густые и длинные, были связаны сзади кожаным шнурком. И она в своих смелых мечтах не раз распускала их и погружала пальцы в золотистый шелк, струящийся ему на плечи…

Сколько счастливых минут она провела, выходя в своем воображении за него замуж! А потом ее вызвал к себе отец и сказал собираться в поездку в далекий Хольмград, где она должна стать женой великого князя Ярослава, недавно воссевшего на престол всея Руси.

Только ее подушка знает, сколько слез она пролила, заламывая в отчаянии руки. Но не подчиниться отцовской воле не могла. Даже выйдя замуж за сурового и скупого на ласки Ярослава, Ингигерда продолжала любить своего Олафа, хотя он никогда её и не был. И как она завидовала сводной сестре Астрид, которая стала его женой, о том не мечтая. Ингигерда и Магнуса полюбила как родного только потому, что он был сыном Олафа.

Казалось, только начали рубцеваться ее сердечные раны, как Олаф прибыл к их двору, потерпев поражение в битве, когда хотел захватить датский престол, но потерял и свой. Это было время ее испытаний. Она старалась тайком любоваться им и вздыхать с сожалением, что этот мужчина не достался ей.

Ярослав заметил чувства своей жены к красивому гостю и постарался побыстрее от него избавиться, для чего два года спустя помог ему вернуться на родину, где верх взяли язычники. И Олаф начал борьбу за возвращение своего королевского трона, на который имел все права. Однако был убит в одной из битв, сражаясь с войском норвежской родовой знати и бондов. Его сразила смертоносная вражеская стрела.

Ингигерда болезненно переживала смерть любимого, но ее жизнь была связана с Ярославом, а потому пришлось смириться со своей участью. Спустя годы слюбилось – стерпелось. Супруг тоже любил ее без нежности, продолжая долго ревновать к норвежскому конунгу.

Но время, как убедилась Ингигерда, дарит забвение и залечивает сердечные раны, и рожала она мужу одного за другим здоровых детей. Сначала появился на свет Владимир, которому дали имя его известного всей Руси деда. Потом родилась Анастасия, а за ней Изяслав. На следующий год в их семье появилась Елизавета, а через два года Святослав. Не прошло и трех лет, как родился Всеволод. Не успела она отдохнуть, как в этот мир следом пришла Анна, а четыре года спустя – двойняшки Вячеслав и Игорь.

По настоянию Ярослава всем сыновьям были даны древнеславянские имена, а при крещении – греческие. Но них княжичи вспоминали только во время причастия да церковных служб.

И вот почти все дети выросли, стали взрослыми, и у каждого из них своя жизнь, не пересекающаяся с её, свои интересы, которые для нее чужие. Разве только Вячеславу и Игорю по тринадцать лет. Да и Анна скоро уедет, и вряд ли им придется в этой жизни когда-нибудь свидеться.

Уже тридцать лет как она великая княгиня Руси, но так и не привыкла к ее укладу. Ближе ее душе северный, в отчем крае, хотя в нём она прожила намного меньше. Ингигерда не смогла, хоть и пыталась, принять трогательные разговоры между мужчинами о книжных премудростях, которые считала бесполезными для жизни. И, будучи сама грамотной, в душе была глубоко патриархальной, считая, что назначение мужчин – война и охота, а женщин – деторождение.

Как её внутренне напрягало, когда она видела, что ее старый супруг не расставался с книгами ни днем, ни ночью; что ее младшая дочь не выходила из тесной комнатенки, переводя с греческого и латыни привезенные книги или переписывая манускрипты для других церквей, вместо того чтобы заниматься рукоделием или хозяйственными делами, как это надлежит делать каждой благонравной девице; что для старшего сына переписывал невесть откуда взявшийся странный жид какие-то пророческие книги; что дом Святослава был полон книг; что Всеволод постоянно читал латинские и греческие книги…

Что ж, Ингигерда видела, что наступили совсем другие времена. Теперь ни ее супруг, ни сыновья не стремятся на поля битв, а предпочитают сражениям чтение Псалтыри или беседы с пресвитером Иларионом.

Не стало у них потребности убить как можно больше врагов, захватить богатую добычу, в том числе пленных, чтобы затем продать её с выгодой для себя или разделить по-братски между своими дружинниками. Теперь же они помышляют о приобретении сёл, а не о славе, забыв о том, что под солнцем никогда не прекращалась борьба за власть и богатство…

Если бы она не была женщиной, то не сидела бы в горнице, устремив свой взгляд в книги. Но у нее другая участь, а потому она стремится строго следовать ей: слушает ежедневно утрени и обедни, раздаёт милостыню убогим и нищим, ибо так должна поступать супруга конунга61 в христианской стране, хотя сердце ее было чуждо милосердия, следит за княжеским хозяйством, чтобы в нем не было никаких сбоев.

Вот и переезжая в Ярославов двор, она в душе не согласилась с оформлением гридницы, которую по требованию Ярослава украсили живописью. Греческий художник изобразил на стенах не только христианские праздники, но и различные сцены охоты, корабли на море и пальмы… Разве такой должна быть пиршественная зала, в которой собираются дружинники вместе со своим князем? На стенах ее должны висеть военные трофеи, добытые на полях брани.

Однако когда Ингигерда увидела гридницу, такую величественную и красивую, ей вдруг стало до слёз обидно, что ни у ее отца, ни у Олафа, который несмотря на прошедшие годы все же продолжал оставаться глубоко в её сердце, не было ничего подобного, что жили они намного скромнее, хотя она понимала, что слово «беднее» в этом случае было бы правильнее.

Рядом в ее душе уживалась и другая обида, а может, горечь, от мыслей, что ее сыновья потеряли свою мужскую суть: Всеволод не любил охоту, ограничиваясь травлей жалких зайцев; Изяслав избегал воинских трудов; Владимир, если бы отец не посылал его в военные походы, так бы и сидел в своем Новгороде, строя соборы да монастыри… И лишь Святослав считал войну привычным делом и жил как воин, устраивая в промежутках пиры и радуя себя охотой.

Это он, хотя мать и противилась, брал с собой подросшую Анну охотится на оленей, проводить вместе с охотниками время у костра, жаря на нём тушу убитого зверя. Глядя на свою младшую дочь с пламенной и беспокойной душой, Ингигерда каждый раз вспоминала свою безвозвратно ушедшую юность, и на сердце становилось полынно горько: ведь судьба наделила ее смелостью и отвагой, ей часто приходилось бывать в опасных ситуациях, но в жизни это оказалось невостребованным. Да, она усердно помогала супругу не только словом, но и мечом в руке, была ему советчицей в житейских делах, когда он сталкивался с трудностями, тем не менее, она прожила не свою жизнь, точнее не ту, которую хотела.

Ворочалась на своем ложе в девичьем тереме и Анна. Узнав, что скоро ей предстоит занять трон франкской королевы, она стала мечтать о своем будущем, полном надежд и радужного очарования. Княжна представляла своего жениха пусть и не молодым, но мужественным и красивым рыцарем, у которого твердая и надежная рука, очаровательная улыбка и добрые глаза с нежным взором.

Девушка, испытывая внутреннее нетерпение, готовилась к дружеской встрече с королевским двором загадочных франкских земель, к беседам о книгах, которые читают придворные дамы и мужчины, к музыкальным вечерам, пыталась определить, насколько это далекое европейское королевство более развито, чем Русь.

Название его главного города вызывало у Анны внутреннее благоговение, и она с удовольствием произносила вслух слово «Париж», словно пробуя его на вкус, – и её воображение начинало рисовать необычные картины, поражающие своей красотой и сказочностью.

Анна почувствовала грусть, что ей придется оставить родные края ради далекой загадочной западной страны. Ей вспомнились детские и юношеские годы, которые она провела в Вышгороде, где раскинулись великолепные дубовые рощи. Там у отца находилось большое княжеское хозяйство, состоящее из многочисленных житниц, медуш и погребов, огородов, садов с яблонями и сливами, пахучих капустников, над которыми весело порхали белые бабочки… Весной лиственные дубравы благоухали ландышами, самым прекрасным и упоительным ароматом.

А сколько счастливых дней она провела в Берестове, который так любил отец! Там он построил церковь во имя Апостолов, в которой она постигала азы учения вместе с братьями Святославом и Всеволодом под руководством преподобного Илариона, где она прочитала свою первую книгу, называвшейся Псалтирь, и потом уже не расставалась с такими книгами ни на один день, потому что в них находила слова, которые волновали душу и заставляли звучать её лучшие струны.

Мысли перенесли Анну в Берестово, которое всегда встречало ее тишиной и покоем. Они по заведенному обычаю останавливались в Ольгиных палатах, в которых всё сохранилось так, как было при жизни великой княгини.

Тот летний вечер благоухал и манил на природу. Тем более, что близилась ночь Ивана Купалы. За ней прибежали местные подруги, опоясанные перевязями из цветов и с венками на головах, и забрали ее с собой на луг, где сплели перевязь и венок из трав и для неё.

Потом на огромной опушке вместе со всеми селянами они водили хороводы, пели песни, разводили костер, в середину которого хлопцы поставили шест с укрепленным на нем горящим колесом – символом солнца.

Каких только песен не звучало в ту ночь о Купале: в них он назывался и любовным, и чистоплотным и веселым… А потом, как только яркие звезды зажглись на небе, девушки пускали в воду свои венки, наблюдая, как и куда они плывут. Если венок тонул, значит, за суженого замуж выйти не судьба. А вот ее венок плыл и плыл, пока не скрылся с ее глаз.

Анна улыбнулась, вспомнив, как облила грязной водой сурового вида старика и испугалась, что он рассерчает на нее. Но он только улыбнулся и побежал к речке. Потом она узнала от Дарины, что люди на Иванов день нарочно подставляли себя под грязную воду, чтобы чаще бегать купаться, ибо считали, что от этого будет чище их душа. А потом ей сказали искупаться в речке на заре, поскольку в это время купание обладало целебной силой.

Эта ночь была самой веселой в ее жизни. Она вместе со всеми плясала вокруг костров, прыгала через них, а затем, напрыгавшись, принимала участие в шумных весёлых играх, потасовках, беге наперегонки…

С благодарностью вспоминала Анна, лежа в темноте на своем девичьем ложе, как братья брали ее с собой на охоту вопреки желанию матушки. Но их поддерживал в этом отец, поэтому материнский голос заглушался их дружными голосами, что сестре надобно научиться ездить верхом и почувствовать вкус охоты. И она научилась, да так, что сливалась со своей гнедой в единое целое.

А потом учили ловить зверя в лесах и охотиться. Правда, в этих занятиях ее привлекала не столько богатая добыча и охотничья удача, сколько переживания, которые вызывали в сердце захватывающее дух преследование мелкого зверя или погоня за оленем. И еще незабываемые ощущения, когда ветер шумит в ушах, дубовые ветки хлещут по лицу, а грудь с наслаждением вдыхает осенний воздух, пропитанный грибными запахами и горьковатыми оттенками тления пожухлой листвы.

Благодаря братьям, Анна стала не только ловкой наездницей, но и полюбила коней и охотничьих соколов. Не случайно один из приезжих греков, увидев ее на охоте, восхищенно воскликнул:

– Артемида!

Слово было для Анны новым и необычным, но почему-то его звучание ей очень понравилось. И она спросила у Всеволода, который знал все, что написано в книгах, что оно означает. Брат, с любовью глядя на неё, ответил:

– Наш гость сравнил тебя с древнегреческой богиней охоты.

Как она любила родные края! Выезжая в поле, забывала обо всем, запрокинув голову и следя за полетом сокола. В такие минуты ей самой хотелось стать птицей и взмыть высоко в бескрайнее голубое поднебесье. А в полях, усеянных ромашками, она плела венки и любовалась собой в прозрачной глади лесных озёр и, гуляя по опушке дубравы, вдыхала полной грудью запахи дубовых листьев и желудей…

Перед глазами появились овраги с поспевавшими в них ягодами рябины, радужные в лучах заходящего солнца липкие паутинки, летящие под дуновением озорного ветерка с пажитей, гумно, на котором смерды мерно ударяли цепями, молотя золотистый ячмень.

Есть ли такая красота в далекой стране, в которой проживают франки?

Остался в памяти и тот далекий день, когда в княжьем доме прозвучало, что на Киев напали печенеги. Она не понимала тогда этого слова, но то, как оно звучало в устах других, вызывало страх и мурашки по коже. Ей мало чего запомнилось в тот день, но то, как на княжьем дворе собирались дружинники, одетые в доспехи, которым, как ей казалось, несть числа, врезалось в память навечно. Как и отец, грузно сидящий на своем огромном коне в величественной кольчуге и сияющем, словно солнце, шлеме. Над ним развевался голубой шелковый стяг, на котором трепетал архангел с желто-красным огненным мечом в руке…

Она, четырехлетняя девочка, стояла, прижавшись к матери, вышедшей на крыльцо, чтобы проводить и благословить великого князя на битву со степными варварами, и ее маленькая душа трепетала в волнении, наблюдая, как норовистый конь отца, не слушая поводьев, пытается вырваться на простор, и слушая под крышами вой ветра, в котором были отзвуки надвигающейся беды.

Сколько раз Анна ловила себя на мысли, что жить на земле сладко и в то же время грустно. Но таилась в её душе и гордыня: ведь она принадлежала к роду, который вёл свое начало от героев, к семье, в которой явились мученики, стоявшие у престола Всевышнего. К тому же Иларион часто говорил о ложном благополучии сего мира и о тщете человеческого существования…

Её жизнь в Новгороде была простой и полной событий, хотя в то время и не понимаемых ею. Но она видела, что князь и рядовой воин жили как братья, спали в походах под одной овчиной, ели мясо из одного котла и имели одинаковые мысли о мире. В любой час, несмотря ни на день, ни на ночь, каждый мог войти в княжеские хоромы и просить суда. Но то время ушло в небытие.

Теперь же у ворот дворца стояли вооруженные мечами и секирами отроки, а отца стало так же трудно увидеть, как солнце в дождливую погоду за тучами. Его окружали большей частью разодетые пышно бояре, епископы, дворские и мечники…

Киев заполонили люди, коих никто не видел на улицах раньше: монахи и свечегасы, писцы и учителя церковного пения. В родительском доме появились не виданные раньше вещи – ароматное мыло, золотая и серебряная посуда, сменившая глиняную, книги, чернила, свечи, пергамент, лекарственные снадобья и сладкое греческое вино. Мир, который лежал за пределами Руси, уже не пугал своими тайнами и не казался таким неведомым, как прежде, и многие из тех людей, с которыми ежедневно общалась Анна, успели побывать в Царьграде и даже Иерусалиме, весело и без страха рассказывая об этих краях.

Так может и государство франков из таких стран, где люди живут весело, но и по законам божьим?

Мысли Анны перескочили на другой день, тоже запечатлевшийся в её памяти навечно. Она шла в свою комнатенку в Софийском соборе, чтобы начать переводить недавно привезенную книгу из Восточной Империи римлян. Во дворе она увидела незнакомого воина, стоявшего к ней спиной, и приостановилась, заговорив с Любиславой, которая ее сопровождала. Что она ей тогда говорила, уже и не вспомнить, поскольку ничего вокруг не видела, кроме золотистых волос, падавших по скандинавскому обычаю ему на плечи длинными локонами. Так их носили обычно молодые ярлы62.

По его горделивой осанке и стати она сразу же догадалась, что это знатный человек. На нём был дорогой голубой плащ, из – под которого виднелись желтые сапоги из тонкой кожи. Его лица ей видно не было, но ее девичьи мысли наделили его красотой черт. А разве могло быть иначе, видя, как он строен? И сердце ее почему-то тревожно забилось, напомнив ей голубку, попавшую в сети.

И вдруг он повернулся, почувствовав, наверное, её взгляд, и обжег ее своими голубыми глазами, которые с интересом остановились на ней. Потом, одумавшись, тряхнул головой, словно скидывая с себя наваждение, вежливо поклонился княжне и поспешил к своему белому рысаку, стоявшему неподалёку.

Филипп, красавец скандинав… он смутил ее чувства, о нем она грезила бессонными ночами. Однако Анна боялась даже заикнуться о том, что чувствовала при виде его, своим подругам и матушке, с которой была откровенна по многим вопросам. Боялась, что это дойдет до батюшки и он прогонит Филиппа прочь со двора.

Так она и любовалась им тайком вот уже почти год, мечтая оказаться в его объятьях. В таинственных глубинах ее женского сердца рождалась любовь, древняя, как пробуждение природы. Но она была дочкой великого князя Киевского, а он простым наемником. Но любви ведь все равно, кто король, а кто обычный варяг,63 и она упивалась ею в тишине своей девичьей горницы.

И был еще один памятный день в жизни Анны. Отец устраивал в гриднице пир и ей, шестнадцатилетней девушке, было дозволено на нем присутствовать. Она сидела за столом с пылающим лицом, опустив ресницы, и пыталась унять сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. Девушку волновало, что возле нее случайно оказался человек, о котором она мечтала много ночей.

Как она узнала у Всеволода, Филиппу уже было двадцать семь лет, и за эти годы он никого не полюбил. Она не находила в себе смелости поднять на него свой взор, только слушала с досадой, как рядом сидящие женщины шепотом переговаривались о его красоте.

Наконец она скосила глаза и увидела так часто снившееся ей лицо, золотистые локоны, словно бы в беспорядке упавшие на широкие плечи, обтянутые ярко синей рубахой, слегка выступавшие скулы, красиво очерченные губы и крепкий чисто выбритый подбородок.

Филипп тоже бросал украдкой взгляды на княжну, сидевшую рядом. Впрочем, зная суровый характер великого князя, он не решался заговорить с Анной, а она молчала. И ярл не стал рисковать, боясь потерять должность воеводы охранной дружины в Киеве, что давало ему много денег, села и рабов.

Норвежский ярл много пил, и вино разогрело даже его, как он всегда думал, холодное сердце, в котором вдруг пробудилась нежность к княжне с золотистыми, словно солнечные лучи, волосами. Но Анна ни разу не подняла на него глаза, боясь осуждения матери, сидевшей поблизости, а он думал, что дочь великого князя не считает его достойным своего внимания, а потому от безысходности пил кубок за кубком.

Перед тем как покинуть пиршественную залу, Анна все же набралась смелости и посмотрела с любовью на молодого ярла. От взгляда девушки его лицо залилось румянцем. Она улыбнулась ему, почувствовав счастье, которым наполнилось ее сердце, встретившись с его голубыми, как весеннее небо глазами, в которых горел огонь, и с горестным сожалением оставила пир.

И была в её жизни охота, память о которой она будет хранить глубоко в сердце до конца своих дней. Никогда еще Анна так не волновалась во время сборов, как в тот день, поскольку что-то в глубине ее души подсказывало ей, что она встретится с Филиппом.

Это чувство не обмануло её, ибо в тусклом свете серого утра она увидела, что рядом с Всеволодом ехал молодой ярл. Девушка ничего не могла с собой поделать, то и дело оборачиваясь и тайком поглядывая в ту сторону, где ехал скандинав. Временами она чувствовала спиной его взгляд, от чего в груди щемило. И вдруг неудержимая радость, словно факел, вспыхнула в её душе: хотелось смеяться без всякой причины, а потом вдруг становилось грустно до слез.

Охотники подъехали к речке, извивавшейся по долине узкой серебристой змейкой, и стали переправляться вброд. Неожиданно ее гнедая неловко поставила ногу на скользкий камень – и качнулась, чуть не скинув её в воду. И в этот миг Анна заметила, с какой тревогой Филипп посмотрел на неё, невольно подавшись вперед, чтобы поддержать. Она, выровнявшись, благодарно улыбнулась ему – и он облегченно выдохнул, положив руку на сердце. Это движение было для неё настолько красноречивым, что и слов было не нужно.