Пространства, которые нас выбирают. О времени, поэзии и о любви

И форель абсолютно безрассудна.

И дело не в том, что у форели, хотя бы и калифорнийской, отсутствует рациональный разум.

Дело в том, что мы свой используем не по назначению.

Выискиваем недостатки своей среды обитания вместо того, чтобы расслабиться и получать удовольствие. Пока еще есть у нас такая возможность.

А потом плачем, вспоминая: ой, какую возможность жить и радоваться упустили!

Но я здесь о форели.

Скоро стало ясно, что мне придется довольно много строк автора перенести в собственную книгу.

Но меня это не остановило и не испугало.

Его высказывания о предмете преподавания нравились мне все больше и больше.

Например, вот это: Стихотворение всегда происходит в вашем родном городе, но лучше найти его где-нибудь еще.

И это я только на двадцать восьмой странице. Всего в книге сто пятьдесят пять страниц. Совсем немного. Но, памятуя правило: лучше пять страниц прекрасной прозы, чем пятьсот ужасной, не расстраиваюсь.

И тут же нахожу в самом конце книги две вакантные страницы с надписью сбоку внизу: для ваших стихов.

Вот еще одна точка сборки стянулась самым великолепным образом: еще нет стихотворения, а место для него уже есть, следовательно, стихотворение непременно появится.

Что оно и не замедлило сделать:

Вот такое стихотворение поселилось на последней, совсем недавно вакантной, странице книги Ричарда Хьюго. Интересно, на пустых страницах остальных экземпляров книги тоже уже есть стихотворения? И если они есть, то сколько их? Тираж книги – четыреста экземпляров, и издана она была в 2014 году. Когда я приняла эпохальное решение книгу Ричарда Хьюго приобрести, я отметила, что на полке остался еще один экземпляр.

Можно предположить, что я сегодня приобрела предпоследний экземпляр книги и что завтра кто-то, абсолютно до такой же степени безрассудный, как форель, как сам Ричард Хьюго или я, приобретет последний экземпляр и, как следствие этого безрассудства, напишет свое стихотворение, как только встретится с надписью в конце книги: «для ваших стихов».

Следовательно, осмелеем еще больше и предположим, что существуют четыреста стихотворений, появившихся на свет благодаря американскому поэту – военному летчику, при этом он был ни сном ни духом обо всех тех поэтах, которым предстояло прочитать его лекции и очерки о поэзии и писательстве.

По крайней мере, в каком-то пространстве вариантов существования нашей Вселенной эти четыреста стихотворений существуют.

Похоже, стихотворение, написанное в книге Хьюго, заскучало в одиночестве, и сегодня родилось вот такое стихотворение:

Честно скажу: не знаю, как отнесся бы Ричард Хьюго к сему поэтическому опыту, будь он жив.

Но, согласно ему же: Никогда не беспокойтесь за читателя и за то, что он там себе поймет. Когда пишете, оглянитесь – у вас за плечом нет никакого читателя. Есть только вы и страница перед вами.

Уже на девятнадцатой странице можно сделать вывод, что Ричард Хьюго очень хорошо относится к писателям вообще и к поэтам в частности. Полагаю, причина проста и понятна: Ричард Хьюго сам является поэтом и писателем.

Дальше, не странице 33, – то, что обязательно обрадует поэта: Чуть дальше, на той же странице: Итак, вам потребны слова, которые сможете присвоить, и способы складывать из них фразы и строки – ваши по праву одержимого музыкального действа. Если вы искренни в чувствах, пусковой город вас выберет.

И ведь выбрал же! По той простой причине, что поэт всегда прав. Даже тогда, когда он понятия об этом не имеет, а просто дирижирует словами, которые присвоил себе.

Так случилось в понедельник, хрустальным октябрьским днем, когда я ехала на примерку платьев для образа моей Офелии, в который мне предстояло воплотиться на киносъемочной площадке в среду. Я ехала, и меня больше всего заботило, как бы мне отмерить поскорее и вернуться домой, к станку, то есть к клавиатуре моего старенького компьютера, и взяться за перевод, сроки сдачи которого давно вышли.

Но, как только я оказалось под входной аркой Артплея, зайдя со стороны Нижней Сыромятнической, тут пусковой город меня и выбрал. Еще не подозревая о случившемся, я бодренько шла вперед в поисках нужного здания. Пространство места делало свое дело: изменяло мое сознание, ощущение времени, целеполагание и массу еще всего другого, не обращая на мои нужды и потребности – то, зачем я пришла, – никакого внимания.

Я поняла, вернее, ощутила, что происходит нечто волшебное, вне рамок стандартных и рациональных событий.

Происходящее мне очень и очень нравилось.

Возникло устойчивое ощущение измененного состояния сознания.

Никаких усилий для достижения данного состояния я приложить к действительности не успела.

Пространство проделало всю работу за меня – легко, играючи, без усилий.

Способствовал эффективности процесса и тот факт, что ему, процессу, сопутствовала редкостная роскошь: так вышло, что я появилась в Артплее примерно на полчаса раньше назначенного срока. У меня было время двигаться не торопясь, не столько в поисках нужного строения под номером три, сколько знакомясь с новым и замечательно своеобычным пространством, настоящим городом в городе, который, несомненно, является пусковым городом не только для меня.

Мне нравится книга Ричарда Хьюго и нравится Артплей.

Я думаю наведываться в это необычное пространство каждый раз, как буду осознавать, что банальность и обыденность почти совсем поглотили меня, – вот тут-то я и рванусь в город, который в состоянии вытащить меня из болота плоскости одного цвета, причем цвета не очень интересного для меня.

Ричард Хьюго: Город нашли – начинайте стихотворение.

Легко сказать. Тут мы расходимся с Ричардом Хьюго. В моем понимании прозу можно начать. А вот стихотворение начинается само. Задача поэта – найти пусковой город, сонастроиться с его энергетикой и не мешать происходящему. Если поэту все это удастся, вот тут стихотворение и начнется!

В тот эпохальный понедельник, совершенно ничего не подозревая о его эпохальности, я ехала как можно быстрее поучаствовать в примерке платьев и убежать обратно, домой, к прерванной новым неожиданным проектом профессиональной деятельности. Меньше всего на свете я искала свой пусковой город.

Когда-то давным-давно, в молодости, я искала пусковые города. В ту далекую пору моим главным пусковым городом оказался Таллин.

Теперь мне не до этого: магма затянута плотной коркой, – если что внутри и происходит, то внешне никак не проявляется. Работа, дети, быт – железобетонное колесо сансары современной обитательницы мегаполиса.

И вот тут-то меня и настиг пусковой город.

И стихи я уже почти не пишу, – даже как-то неприлично в моем возрасте. А вот и стих меня настиг так же неотвратимо, как и новый пусковой город. Не собиралась я начинать стих. Он начал звучать сам. Он заявил о себе властно, во весь голос, он бился бронзовым молоточком внутри пространства моего мозга, требуя быть записанным немедленно. Я не сопротивлялась, потому что знаю всю бесполезность подобного сопротивления, да и работа смешная: все, что нужно делать, – просто записать, что тебе диктуют.

Ибо перестают диктовать так же внезапно, как и начинают.

Иногда мне кажется, что стихотворение будет лучше, стань оно длиннее, и я начинаю натужно размышлять, как бы его дописать. Но увы! Стихотворение гораздо лучше меня знает, где ему начинаться и заканчиваться. От меня требуется самая малость: иметь под рукой что-нибудь пишущее и лист бумаги.

И потом сегодня этот, очередной, такой пронзительный стих, что совершенно непонятно, что с ним делать и как жить дальше, после того как он написан, а ноябрь, действительно, совсем скоро, и провести этот месяц в какой-нибудь стране вечного лета нет никакой возможности.

Но пусковой город есть, и новые стихи – тоже.

Посмотрим, как будут развиваться события далее.

Я знаю новый адрес, и у меня в запасе почти три недели октября. За эти три недели надо как-то изловчиться и примириться с ноябрем.

Потому что вариантов нет.

Потому что ноябрь все равно наступит.

Что-то какие-то все более и более грустные обороты набирает мое повествование.

Я села за компьютер, открыла документ Word на чистой странице, и совершенно самостоятельно, неожиданно для меня самой, написалось первое четверостишие. Поставив в нем точку, я понятия не имела, как долго, на сколько еще четверостиший это лирическое повествование будет разворачиваться, в каком эмоциональном направлении распустится и, собственно говоря, чем закончится.

Все это, когда я поставила точку после банального слова «река», было целиком и полностью скрыто от моего ментального взора.

А потом я интуитивно поступила правильно: я не стала предаваться несуразным размышлизмам, а позволила стихотворению выразить самостоятельно все то, что было у него на уме: я просто набирала на клавиатуре именно те слова, какие приходили, и именно в той последовательности, в какой они это делали.

У меня, действительно, стихи не пишутся, – случаются.

Это такое несказанное счастье, что со мной до сих пор случаются стихи!

Возможно, кому-то такое положение дел может показаться странным: стихи вроде бы мои, но не я управляю процессом их создания, а стихи управляют как мною, так и процессом своего собственного создания. Я не подбираю отчаянно рифмы, нервно меряя шагами свою узкую комнату, я не спрашиваю друзей и близких, какое слово рифмуется со словом, на котором я застряла, похоже, навсегда, а, по моему понятию, стихотворению следует еще развиваться и развиваться. Я не обдумываю с умным выражением отрешенного лица до того, как, собственно, начать это святое святых – увязывать цепочки слов, заканчивающиеся рифмующимися словами, в то, что будет гордо именоваться стихотворением, – о чем ему следует быть, этому стихотворению.

Я прекрасно осознаю, что еще до того, как мои пальцы начнут свой танец по клавиатуре старенького компа, стихотворение прекрасно осведомлено, о чем именно оно будет и когда оно, любезное, завершится.

Так происходит со мной всегда, когда меня посещает поэтическая муза, точно так же все случилось и на этот раз.

В то же самое время я в состоянии заявить с полной ответственностью, что мои стихи не создаются в режиме автоматического письма: я не впадаю в транс, не закатываю глаза, не слышу никаких голосов. Насколько я в состоянии объективно и адекватно оценить происходящее, стихи рождаются в моей голове, но во время этого священнодействия и сами стихи, и моя креативная голова неразрывно связаны с какими-то очень интересными слоями внешнего мира, откуда происходит информационно-энергетическая подпитка, необходимая для успешного протекания поэтического процесса. Я не впадаю в транс, но я явственно и отчетливо вхожу в состояние резонанса с этими слоями. Я понятия не имею, где они располагаются, но знаю, что без этого состояния резонанса у меня ничего не получится: стихов не будет.

Каждый раз какая-то мелочь является пусковым механизмом, запускающим процесс написания очередного стихотворения. Честно говоря, мне представляется, что пусковым городом может стать все, что угодно. И если еще более честно: я просто не понимаю, почему тогда Париж, мой самый любимый на свете Париж не стал пусковым городом, а в другом случае, всегда неожиданно для меня самой, между прочим, какой-нибудь скромный домик в маленьком провинциальном городке таким пусковым городом становится!

К настоящему моменту имеет место быть следующая картина.

Дорогой и уважаемый Ричард Хьюго! У меня для Вас уже три стихотворения.

Не хочу уклоняться в мистику, но мне ощущается абсолютно отчетливо, что Вы в курсе происходящего.

* * *Жизнь короче, чем мечтаетПоначалу о себе.И, едва родившись, тает,Подовластная судьбе.Мы не ведаем значения,Что в самих себе несем.Так поток влеком течением,Что рисует водоем.Мы проходим городами —Сквозь ворота – и насквозь.Одурманенные снами,От самих себя поврозь.Но, однажды прозревая,Замедляем глупый бег,Наконец-то узнаваяШорох трав и трепет век.И теперь не надо мчатьсяНи за чем и никуда,Потому что не расстатьсяС тем, что дали навсегда.* * *Все больше золото ржавеетНа липах, кленах и дубах.Ночами молча цепенеет,Покорно обращаясь в прах.Поутру радостно лопочет,Совсем не зная о судьбе,Что Вечность для него пророчит.Вот-вот ноябрь. Быть беде,Когда последний лист бесплотныйСорвет суровая рука.День будет ветреный, холодный,И небо в ватных облаках.И лист спокойно улыбнется,Под ветер распустив крыла.И сердца на разрыв коснетсяЕго прощальная стрела.* * *Что случилось, что случится,Что не сбудется пока.Жизни речь, как прежде, длится, —Полноводная река.Дважды кто мечтал купатьсяВ той же речке, что тогда?Кто стремился не расстаться,Невзирая на года?Все вода уносит мимо.Даже память холодит.Смотрит вглубь неотвратимо,Никого не молодит.Научиться расставаться —Вот задача из задач.Не держаться, не вцепляться,Реагируя на плач.Реквием себе закажем.Потому что навсегдаНас с собой уводят стражи,Если кончились года.Упираться бесполезно,Плакать, попросить остаться,Умолять бездонно слезно,Повторять, что не расстатьсяС этим миром вдруг и скоро, —Подготовиться хотя бы!Бесполезны все укоры,Ах, какие мы растяпы!На рассвете жизни вольнойМы не в те ломились двери,Вечно были недовольны,Не находки, а потериМы теперь свои считаем,Вспоминая, что минуло.Горько плачем, не мечтаем.В Лете счастье утонуло.

Хронос

Вот что мне очевидно: все рождается из времени. Все рождается временем, Хроносом.

Следовательно, прежде всего, чтобы что-то создать, нужно время – такая роскошь, как свободное время.

А ведь мы, когда слышим слово представляем себе нечто совсем иное: бриллианты и рубины, виллы, например, на Сардинии или Маврикии; шикарные апартаменты на Манхеттене или в Белгравии; возможность совершать межконтинентальные перелеты так часто, как нам хочется, палантины Лоро Пьяна, спортивные машины чистейшего алого или желтого цвета – это только произвольный авторский список, который может сильно варьироваться от автора к автору. Но все авторы, перечисляющие предметы, вещи и даже явления как отклик на понятие ,ошибаются. роскошь, роскошь

Потому что самая ценная, неоценимая, бесценная роскошь в нашей части Вселенной – свободное время, – то время, которым мы можем распоряжаться по своему собственному усмотрению, не торопясь, а зависая в той или иной творческой активности так долго, как того требует процесс, и, самое главное, – как нам того хочется. Не торопиться – вот самая значимая наша драгоценность. Замереть у кромки океанического прибоя на закате; после концерта любимого исполнителя, все еще оставаясь во власти музыки; стоя перед картиной бесконечно долго, не стремясь обежать за полдня как можно больше залов знаменитого музея. Посмотреть одну картину, насмотреться на нее и уйти, чтобы завтра или через неделю вернуться в этот самый музей и насладиться встречей с другой картиной или – картинами, в зависимости от того, чего твоей душе угодно в каждый момент твоей жизни.

Вот она – истинная роскошь, которой лишены почти мы все.

На этой неделе каникулы у многих моих учеников, и, как следствие, у меня есть свободное время для написания этой книги. Следовательно, если бы каникул не было и у меня сейчас бы были уроки, стихотворение от сегодня не было бы написано. Не спорю, может быть, было бы написано какое-нибудь иное стихотворение, может быть, даже лучше этого. Но именно это написано не было бы.

Следовательно, мною не написано огромное количество стихотворений!

И на следующей неделе, когда у меня будет весь комплект уроков, у меня не будет времени ни для этой книги, ни для стихов.

Как-то мне все это не очень нравится!

Утешает только одно: оттуда, куда есть вход, есть и выход.

Следовательно, надо этот выход найти.

Исходим из утешительной и при этом вполне логичной фразы, что, если стихи ко мне откуда-то приходят, значит, они где-то существуют. Стихи ненаписанные – нераспустившиеся почки зимой, – они просто ждут своего часа. Как бы ни была студена зима, весна обязательно настанет, солнце разбудит почки, и деревья вспыхнут безудержным весенним цветением. Единственное, что требуется от почек, – перезимовать, – сдержанно, спокойно, молча.

Совершенно аналогичным образом все стихи, мною не написанные по той или иной причине, где-то обитают, в каких-то горних поэтических высях. Может быть, они толпятся в очереди на право быть написанными – воплотиться тут, на земле, в чернилах и бумаге. Вполне разумно допустить, что существует кто-то, может быть, их даже много, кто отслеживает очередность, в соответствии с которой стихи воплощаются здесь, чтобы не волновались, не устраивали кутерьму и неразбериху, а спокойно дожидались своей очереди.

Все, кому положено воплотиться, обязательно воплотятся.

И совсем не беда, если стихи, которые, на первый взгляд, должна была написать я, причем еще много лет тому назад, запишет здесь кто-то другой, в этом вовсе нет ничего страшного, и нет в этом никакой неразберихи.

Главное, чтобы стихи дожидались своей очереди, а поэты больше всего на свете любили припадать с чем-то пишущим к листу бумаги.

Тогда будет всем нам счастье: и поэтам, и стихам, и листу бумаги, который, на самом деле, больше всего на свете боится остаться белым, нетронутым чернилами.

Справедливость – это когда каждый пригождается на то, ради чего был создан.

Вот что прекрасно у Ричарда Хьюго про слова, которые, между прочим, являются альфой и омегой стихотворения написанного, следовательно, альфой и омегой счастья поэтов, стихов и бумажных листов. Думаю, радость бумажных листов вполне очень даже способны разделить с ними осенние листья кленов, каштанов, платанов и остальных их древесных собратьев. Думаю, найдется хотя бы несколько поэтов, готовых с радостью обменять стопку писчей бумаги на охапку бронзовых октябрьских листьев.

Слова

Ричард Хьюго, страница тридцать восемь: Словам прекрасно живется в нелепых углах наших умов.

Не могу не согласиться с Ричардом Хьюго.

Вот что написалось сегодня. Именно Открыв книгу, чтобы продолжить ее написание, я меньше всего на свете собиралась написать нечто поэтическое. Меня посетила мысль о необычности осени, которую мы все с удовольствием проживаем. написалось.

И тут сама по себе неведомо откуда постучалась первая строчка: природа сошла с ума.

Это еще не было поэзией. Это была констатация факта: природа слишком странно себя ведет, чтобы называться рациональной, следовательно, она, похоже, того, сдвинулась чуток.

Прежде чем я смогла принять решение: записывать такое, в общем-то, не очень лестное замечание о природе или, проигнорировав его, написать что-нибудь умное, строчки стали набегать одна за другой, торопясь, подталкивая меня к немедленной фиксации их на бумаге, вернее, на странице на экране монитора.

Разумеется, у меня не было выбора, и я просто записала все, что пришло столь неожиданно.

Может быть, поэзия в этом необычно теплом для октября воздухе? В этом янтарном свете солнца, который, проходя сквозь листья кленов и прочих лиственных, частично отражаясь от них, наполняет воздух волшебством своего нежно-теплого золота?

Дело в том, что дерево клена стоит, раззолоченное, прямо под моим окном. Я наблюдаю его во всем великолепии все эти дни. Каждый день, вопреки календарю, становится все теплее и теплее, и листья клена все более наливаются медовым золотом. Ситец неба не по-осеннему голубой, и на нем – ни облачка.

С дерева черемухи, которое живет невдалеке от описываемого клена, ветер уже снял все лиственное убранство. И несколько кленовых листьев, медленным нескончаемым листопадом покидающих свое родное дерево, нашли себе приют среди обнаженных ветвей черемухи.

Для тех, кто не догоняет, кто не умеет читать по рисунку ветвей дерева его название, в нескольких кленовых листочках, запутавшихся в ветвях дерева, уже лишенного своего нежного убранства, нет в сем факте ничего интересного.

А вот для тех, то умеет читать ее письмена, природа никогда не бывает банальной. Для тех едва ли не в каждом листике, только что подхваченном ветром, в каждой былинке, этому ветру упорно сопротивляющейся, проглядывает глубочайший смысл, вечно повествующий о связи всего сущего – связи, не всегда располагающейся на поверхности происходящего, но всегда присутствующей в самых сокровенных глубинах этого самого происходящего, будь оно благословенно.

Вот такая осень наступила на Москву – щедрая через край, креативная без меры, прекрасная до творческой немоты.

Порывы легкого теплого ветерка, совсем не осеннего ветра пробегают время от времени в направлении от клена к черемухе, и все больше и больше кленовых листьев, покинув свое родное дерево, находят свой временный приют на дереве соседнем.

Черемуха рада такому яркому убранству, такому щедрому подарку природы, – ее собственные листья гораздо более скромного оттенка желтого уже расстались со своим родным деревом.

Кленовых листьев, вырвавшихся на свободу, так много, что они приземляются не только на веточках черемухи. Часть из них, – я понятия не имею, как они ухитряются пролететь по таким замысловатым траекториям, – залетают через форточки к нам в квартиру. Один из них, совсем маленький, но тем не менее очень красиво желтый, умудрился приземлиться прямо на собаку, которая дремала под окном.

Собака изумилась и для вящей убедительности в происходящем попробовала листик на вкус.

Вот так ведут себя кленовые листья этим безбашенным октябрем.

Бог мой! У нас весь балкон засыпан листьями клена!

Перечитала стихотворение. Задумалась. Понятия не имею, как его можно изменить, чтобы улучшить. И, самое главное, не вижу ни причины, ни повода.

Для написания стихотворения необходимо особое, особенное, хотя бы чуть-чуть измененное состояние сознания, совершенно по-особому отстроенное состояние души. Эта отстройка души происходит такими тонкими тропами, такими странными сетями душа отлавливается для написания именно в этот момент именно этого стихотворения, что вычислить эти пути и эти сети рационально, логически, чтобы входить в эти состояния по собственному хотению, мне никак не представляется возможным.

Если уж быть предельно честной и точной, следует отметить еще несколько характерных черт поэтического вдохновения и того самого состояния, из которого стихи рождаются, как крупные капли из конденсата с предельной концентрацией.

Не только тонкие тела принимают участие в этом удивительном и абсолютно нерациональном процессе. Физическое тело старается не отставать: перед тем как процесс пойдет, физическое тело пребывает в некоем волнительном состоянии. Я могу двигаться очень быстро – беспокойно, порывисто и стремительно. В полном соответствии с происходящим наблюдается повышенное сердцебиение и учащенное, более глубокое дыхание, что, в свою очередь, может сопровождаться жаром – прямо-таки физически ощущается, как по телу гуляют мощные волны энергии.

И каким-то совершенно непостижимым образом, причем очень быстро, эта энергия внутри тела превращается в энергию написания стихотворения. И, что само собой разумеется, стихотворение начинает писаться.

Как только первая строчка готова, – еще не на бумаге, но уже в голове, – физическое тело замирает, ему уже не нужна вся эта порывистость, а весь свой импульс он передает руке или рукам, в зависимости от того, записываю ли я стих на бумаге или на компьютере. Теперь физическое тело сидит тихонечко, как мышка, дыхание становится легким, неглубоким, почти необозначенным. Я совершенно забываю в этот момент, что у меня имеется физическое тело. В процессе записывания стихотворения я сама для себя представляю только тонкое ментально-эмоциональное тело, к которому приделана вполне конкретная физическая рука (к которой, в свою очередь, и остальное физическое тело), это стихотворение записывающая.

Вот это самое ментально-эмоциональное тело какими-то совершенно непостижимыми для рациональной составляющей моего мозга нитями связано напрямую с тонкими ментально-эмоциональными телами вне меня, в которых, как в некоем вселенском хранилище, хранятся в записи все стихи, все тончайшие эмоциональные переживания, которые мы в состоянии через эти самые стихи выразить.

Именно это я имею в виду, когда цитирую: стихи не пишутся, случаются.

Рациональная часть моего мозга, если я попрошу ее написанное стихотворение переписать, улучшить, просто не поймет, о чем это я. Так собака смотрит на хозяина в непонятках, вяло повиливая опущенным хвостом, когда его команда для собаки непонятна и, как следствие, неосуществима.