Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

Я сильно соскучилась по тем временам, когда сотни паразитов не жрали меня живьем. А как, должно быть, хорошо носить одежду, в которой, кроме тебя, никто не живет!

Вечером кто-то из мужской камеры крикнул, что у них труп.

День десятый

Мне снилась моя школа и аллея, что уходила от крыльца к реке. Была весна. Листья уже распустились, и землю покрывала трава, но вся зелень была еще очень нежной, не успевшей набрать силу солнечных лучей, с тем светлым оттенком, который особенно радует глаз.

Все окна в помещении были открыты, а мы радовались пению соловьев в роще и шелесту листвы. Я лежала на подоконнике. Одна из одноклассниц читала нам что-то вслух.

Потом я услышала голос своей учительницы, Валентины Васильевны, которая кричала мне снизу:

– Упадешь! А ну слезай с подоконника немедленно!

Я проснулась.

Так захотелось вернуться в школу. Снова пойти в поход с нашим школьным турклубом. Снова весь день идти, весь день грести, скатиться с горки, сломать лыжу, обгореть на солнце, ходить по шишкам, поймать рыбу, объесться черники со сгущенкой, прыгнуть с тарзанки, и пусть веревка оборвется, все равно!

***

Днем я общалась с Фатимой, высокой добродушной девушкой со сложным характером. Она была наивной и милой, но стоило ей почувствовать угрозу, как она превращалась в грозную бунтарку. Девушка жила с проститутками, поэтому я ее не осуждала – у них там по-другому общаться не умели. Но со мной Фатима была всегда вежлива.

Сегодня мы с ней разговорились. Все началось с вопроса, была ли я когда-нибудь замужем. Ее очень удивил мой отрицательный ответ. Она моя ровесница, но у нее уже шесть детей. Правда, оказалось, что ее муж – настоящий мерзавец.

Фатиму выдали замуж, когда ей было двенадцать. В школу она никогда не ходила. В тринадцать лет забеременела в первый раз. Ребенок родился мертвым.

– Мне было очень плохо, – сказала она. – Но потом все наладилось и, начиная с пятнадцати лет, я начала рожать здоровых детей!

Физически она довольно развита. Ее рост около метра семидесяти, это много для арабки. А еще она жутко неуклюжа. В камере совсем мало места, поэтому каждый раз, когда Фатима резко поворачивается, кто-нибудь сзади нее теряет равновесие. А когда во время еды Фатима, активно жестикулируя, эмоционально выражает свои мысли по поводу плохого пайка, то кто-то поблизости обязательно получает оплеуху.

С ней никто не спешит спорить. Она даже на Патрон пару раз поднимала руку. Если бы она была хоть немного умнее, то, безусловно, с таким телом захватила бы всю власть в нашей камере в свои ручищи. Когда кто-то ущемлял ее права или когда ей просто так казалось, то она тут же из толстушки-глупышки превращалась в грозного монстра. Вставала в полный рост, нависая скалой над противницей, выпучивала глаза, била себя кулаком в грудь и говорила:

– Животное! Я из тебя сейчас выпотрошу все кишки, начиная с мозгов!

И когда кто-то имел неосторожность заметить, что мозги и кишки – это не одно и то же, Фатима скалила зубы, и потасовки было уже не избежать.

Я не знаю, как так вышло, что Фатима не превратилась в безжалостного терминатора, ведь телосложение и инфантильность ей это позволяли. Наверное, ее спасло материнство. Ей нравилось играть в куклы. Ее тело – машина для убийства, а она мечтала заплетать куклам косички вместе со своими дочками…

Она напоминала мне носорога, который и мухи не обидит, но если его спровоцировать, то с легкостью сметет целую деревню.

– Мои дети – это смысл моей жизни! – говорила Фатима. – Ради них я готова отправиться в ад!

Ее муж не мог найти работу, потому что шла война. Проституция – ее способ прокормить своих детей, ведь родители не дали ей ни единого шанса получить образование.

Впрочем, она была так же шокирована мною, как и я – ею. Она не могла поверить, что я не обзавелась детьми.

– Тебе столько лет! Когда же ты будешь рожать??? – удивилась она.

Я ответила, что в моей стране нет традиции выдавать девочек замуж так рано, но она воскликнула:

– Почему рано? У меня тогда уже начались месячные!

Я не знала, что ей сказать. Меня спасло, что кто-то зашуршал пакетом от хлеба и Фатима ушла в свой круг, чтобы пообедать.

Позже со мной пообщалась Зиляль.

– Может, и хорошо, что туалет в камере, – сказала она мне со своего места.

– Да, хорошо, – подтвердила я. – Но только теперь нет прогулок по коридору и камера не проветривается.

Зиляль заулыбалась и подсела ко мне. Я поджала ноги под подбородок так, чтобы Зиляль смогла сесть рядом на корточки. Мы разговорились, и я спросила у нее, почему она считает туалет в камере хорошей идеей.

– Больше никто не будет плакать оттого, что хочется в туалет, – загнула она один палец на правой руке. – И потом, эти мужчины постоянно на нас пялятся. Без паранджи и выйти-то было невозможно!

Я сказала ей:

– Зиляль, пусть они пялятся, они же все равно за решеткой!

Зиляль на меня обиделась, но долго молчать не смогла.

– Ты же видишь: что с туалетом, что без, жизнь здесь невыносима. Они превращают нас в животных. Мы сидим здесь, словно скот. Посмотри на наши тела – мы месяцами недоедаем белковой пищи, а про витамины я вообще молчу. Мне жаль, что для вас так все закончилось, но теперь ты видишь, что делает с нами наше правительство. Каждый день мы молимся, чтобы Асада убили! Каждый день мы молимся, чтобы район, где мы находимся, захватила Свободная армия!

– Но Зиляль, – прервала ее я, – если наш район захватит Свободная армия, то мне, скорей всего, отрежут голову. Вряд ли кто-то будет разбираться, почему я здесь.

Зилял заметила, что могут и не отрезать, может, просто допросят и отпустят.

Я усмехнулась:

– Точно?

– Ну, по крайней мере Кристину отпустят точно!

Мне стало смешно. Зиляль тоже.

Она спросила, что я думаю об этой войне. Я сказала, что всему виной не президент, а невежество народа, который не понимает, что творит.39

Зиляль взорвалась:

– О Аллах! Катя, ты сидишь здесь, подыхая от жары и вони в этой тесной убогой камере, и поддерживаешь президента???

Объяснила ей, что я против президента, но еще я и против Свободной армии, потому что они ничуть не лучше президента и его свиты.

Зиляль меня не поняла и вопросительно уставилась. Тогда я задала ей вопрос, который задавала всем своим знакомым, кто поддерживал революционные взгляды.

– А что будет после революции? Что будет после того, как Асада убьют? Что?

– Демократия! – сказала мне Зиляль.

Тут уж взорвалась я:

– Демократия? Демократия?! Да какая демократия?! Ничего же не изменится! Поменяется имя президента, но останется нищета, невежество и еще большее отчаяние! Все это будет! Просто сейчас у нас в камере сидят две христианки, одна алавитка и семнадцать сунниток. После революции в этой камере будут сидеть три христианки, одна суннитка и шестнадцать алавиток! Вот и вся разница. Их так же будут пытать, потому что других методов эти полицейские не знают!

– Мне все равно, будут ли их пытать, но справедливость восторжествует, – сказала она.

– Возможно, она восторжествует для тебя, но это уже не будет демократия.

Мы помолчали. Я думала, как втолковать ей мои мысли, как убедить ее, но она даже не хотела меня понять. Она была уверена, что революция принесет Сирии мир и процветание. Я попыталась ей объяснить про минусы родоплеменных отношений, про государственный аппарат из потомственных генералов, который унаследовал Асад от своего отца вместе с постом президента, и что наверняка эта свита состоит из таких же психопатов-тиранов, как наш начальник тюрьмы.

К тому же нет ни одного священного писания, в котором было бы утверждение, что в нашем мире есть справедливость. Даже наоборот. Все они пестрят примерами геноцида, насилия и невежества. Но люди продолжают искать справедливость. Они даже готовы идти сражаться и умереть за ее обязательные атрибуты – свободу, равенство и правосудие.

– Да, начальник этой тюрьмы и правда дегенерат, – поддержала меня Зиляль. – Вместе со своими подчиненными.

– Ты понимаешь, – попробовала я объяснить ей еще раз. – Что, скорее всего, после революции здесь начальник тюрьмы не поменяется. Он же суннит. Может, ему даже премию дадут. Просто сейчас он пытает тех, кто из армии Свободы, а после революции будет пытать тех, кто сейчас в государственной армии.

– Ты не права, – сказала она в конце. – Неважно, что он суннит, его казнят как предателя!

– Но на его место придет другой такой же!

Она отрицательно замотала головой, потом резко встала и ушла на свое место.

Днем прибыло пополнение. Теперь в нашей камере больше на одну террористку и на одну хулиганку.

Я очень расстроилась. Признаться честно, после того, как ушли Иман и Мунира, я понадеялась, что наша жизнь начнет налаживаться, что выпустят кого-то еще и что в камере станет чуточку посвободней. Но это было только начало. Нас опять стало двадцать две.

Хотя хулиганка мне очень понравилась. Террористка же – очередная дуреха.

Хулиганку звали Шадя. Она довольна молода, ей всего двадцать два года, алавитка. Уже вторая алавитка в нашей камере. Если делить женщин по сторонам света, то у этой определенно гулял в заднице настоящий северный вихрь. Сегодня вся камера угорала, слушая ее историю.

Личная жизнь Шади не удалась. Замуж она вышла по любви, но отношения не сложились и муж бросил ее с двумя детьми на руках. Да, на Ближнем Востоке такое тоже бывает. Детей она отвезла родителям в Хомс, а сама осталась в Алеппо. На работу ей было устроиться трудно, девиз ее жизни – «Ни дня без приключений!», поэтому она пустилась во все тяжкие.

– Мужики на меня ведутся, че! – рисовалась Шадя перед нами, корча из себя блатную. – А я ж не дура – от денег отказываться-то!

– Да как же ты в тюрьме оказалась? – спросили ее.

– Да че! Все мужики эти поганые! – продолжала Шадя. – Один из моих любовников, собака…

– Что-что? – спросила ее я. – Один – кто? У тебя что, их несколько?

– Ну да, а че? У меня их пятеро как бы. – Шадя важно покачала головой.

– О-о-о! Пятеро! – протянули мы хором.

– Ну да, а че? – продолжала важничать девушка. – Так вот, эта сволочь взяла мой телефон и прочитал эсэмэски от другого парня. Ну и разозлился на меня, сын собачий! Разбил мой телефон, дал пощечину и вызвал полицию!

Все засмеялись.

Потом свою историю рассказала террористка. Никакая она не террористка, конечно. Это просто такая статья. Девушку зовут Насима. Она из суннитской семьи. Добродушная, простая и наивная. Она жила в пригороде Алеппо. Сегодня рано утром она собралась в город, вышла на трассу, чтобы поймать такси. Во время войны с транспортом везде беда. Мало того, что он подорожал, так и ходить стал в несколько раз реже. Поэтому, когда Насиме удалось остановить машину, она очень обрадовалась. Там уже сидели три пассажира, они предложили поехать вместе и разделить стоимость дороги. Это нормальное явление. Я сама так же в Дамаске делала. Но Насиме не повезло. На посту государственной армии у всех попросили документы, и выяснилось, что ее попутчики не кто иные, как настоящие боевики. Хотя ни оружия, ни взрывчатки у них не обнаружили.

Я думаю, что настоящие боевики не такси не ездят, а если и ездят, то уж точно не через блокпост вражеских сил. Те трое были зарегистрированы в селе, которое находилось под контролем Свободной армии. Загребли их, наверное, с единственной целью – выяснить под пытками, что им известно о количестве оппозиционеров в их районе. Насиму, как и меня, посадили за компанию. Недели через три, как дойдет очередь, ее будут пытать, а когда ничего не выяснят, то отпустят. Вот и вся ее история.

Насима выглядела как нерасторопная, мягкая девушка, неспособная за себя постоять. Это было видно по тому, как она разговаривала, по тому, как вошла в камеру, по тому, как неумело знакомилась с нами. Поэтому ее поселили к проституткам. Она села рядом с Инас. Шадя же окопалась с нами.

Вечером к нам опять зашел полицейский в офицерском звании. Я на него внимания не обратила. Между тем он пообещал позвонить родным моих сокамерниц, чтобы доложить им о местонахождении находящихся под арестом. Он все записывал. Когда закончил, то обратился прямо ко мне. Он спросил, чего мне не хватает. Тогда я поняла, что это очередная уловка, чтобы мы поверили в демократию.

Ублюдок врал всем в моей камере, чтобы я ему поверила и начала есть! Этот ход вывел меня из себя, и я сказала, что с сегодняшнего дня не буду ни есть, ни пить, пока мне не дадут позвонить родным или не переведут в официальную тюрьму.

Не знаю, что на меня нашло. Сейчас я об этом жалею. Теперь придется держать слово.

***

В шесть часов утра отключили электричество. Все спали, только Инас и Насима разговаривали. Точнее, Инас слушала, а говорила только Насима. И сначала было ничего, но потом мне стало очень нехорошо. Эта Насима оказалась очень бестолковой! Она болтала, болтала и болтала! Без конца! И никто в камере не был против, пока она не затронула болезненную тему – тему свободы. Она начала описывать, какой сейчас была свобода. Она в подробностях рассказала, как еще вчера гуляла по бульвару, делая покупки, как цветут деревья в парках, как ходят по улицам влюбленные парочки, как в город пришла весна.

Мне хотелось ее остановить, но я была не в том состоянии, чтобы сделать это по-человечески.

Но тут в темноте раздался голос Динары:

– А ну заткнись, животное! Сейчас же, слышишь, а не то я лично повешу тебя на твоем собственном хиджабе!

Это было грубо, но никто из старших не сказал ни слова – видимо, не одну меня бесил ее монолог.

Сегодня еще один труп.

День одиннадцатый

Приятно думать, что, сколько бы они ни держали мое тело здесь, мое сознание свободно и я могу перемещаться куда захочу. Я полдня сидела на скале и разглядывала трещины в камнях. Монах все не приходил. Я готовила для него проповедь о важности дисциплины в боевых искусствах, но к тому времени, когда он появился, не хотела не только заниматься, но и говорить с ним. Он стоял рядом и молчал, а я разглядывала его потешные тапки – плюшевые с веревочками. Они были новые. До этого он носил лапти из разноцветной бересты. Потом я услышала его голос:

– Умм Латыф хочет тебе что-то сказать.

Я открыла глаза и увидела Нахед и Умм Латыф. Обе пытались нащупать мой пульс. На их лицах было волнение и страх за меня. Умм Латыф сказала мне, что я должна есть, потому что если не буду есть, то умру. Нахед сказала мне, что я должна продолжать голодать, потому что если буду есть, то умру в этой тюрьме. Ответила им, что получается, я все равно умру, так не все ли равно от чего?

Умм Латыф разревелась и отвернулась к стенке. Нахед же указала мне на Шадю, которая играла в карты с Патрон, а когда кто-то спросонья упирался ей ногами в бедра, она что есть силы била ногой кого попало. Порой доставалось невиновному, но Шадю это мало волновало.

В целом девушка очень сильно раздражала окружающих. За день она успевала поссориться и поскандалить с несколькими сразу.

– Она наглая, бестолковая и невоспитанная! – сказала про нее Кристина.

И это правда, но со стороны видно, что Шадя ведет себя так, потому что ей страшно. Нам всем очень страшно. Страшно, что выгонит с места какая-нибудь женщина посильнее и потолще. Страшно, что придется спать сидя. Страшно, что могут избить или унизить.

***

– Думала, что я другая… – грустно сказала сегодня Кристина.

– Знаешь, и я в этой тюрьме многое о себе узнала. – Я тоже решила пожаловаться.

– Да, но я… Вместо того, чтобы жить духовной жизнью и молиться, я только и думаю о том, чтобы никто не отнял мое место. Я не знала, что такая слабая…

Тут она заплакала. По-настоящему.

Впервые я видела, как она плачет. Мне стало совсем не по себе, потому что Кристина на самом деле очень сильная, и если уж она так отчаялась, то что тогда обо мне говорить.

И я вспомнила одну историю, в которую мы попали в январе, когда возвращались от наших друзей из Хомса автостопом. Нас высадили на очередном перекрестке, где нам предстояло поймать следующую машину. Кристина назначила ближайшие кактусы туалетом и засела в них.

Я стояла на дороге одна, когда рядом остановился джип с двумя вооруженным людьми в камуфляже и один из них без приветствия с усмешкой спросил у меня:

– Башар Асад – собака! Сын собаки и проститутки, так?

Я не смогла соврать. Во-первых, это непорядочно! Да и потом, ну какая из Башара Асада собака? У меня в детстве была собака, и я ее очень любила. А у президента даже хвоста нет. Ребенок во мне уперся, и я ничего не смогла с этим поделать.

– Нет, он не собака, – твердо сказала я. – Он человек.

Мои слова привели их в бешенство.

– Что?! Ты кто такая? – взвинтились военные, щелкая затворами калашникова. – Давай-ка сюда свои документы!

Думаю, увидев мой русский паспорт, они в тот же день отрезали бы мне голову за такое хамство, но в тот момент из ниоткуда возникла Кристина, показала свой польский паспорт и как детей начала отчитывать бандитов, хотя оба держали нас на прицеле, а предохранители были сняты.

– Че-то я не понял! – изумился один из них. – Вы на чьей стороне?!

– Нахну маа Аллах!40 – так же агрессивно выкрикнула она им прямо в дула автоматов. При этом приняла боевую стойку. Казалось, она полезет с кулаками доказывать свою позицию.

И ее понесло:

– Аллах41 – это любовь! Аллах с простыми людьми! Только он может судить! Только он имеет право отнимать жизни у людей! И мы с Аллахом!

Я застыла со взлетевшими до неба бровями. Было очевидно, что сейчас нас точно должны пристрелить. Но этого не случилось. Бойцы армии Свободы тоже недоумевали. Они даже отодвинулись назад к спинке сидения, так жестко их опрокинула маленькая женщина. Ни слова нам не сказав, они уехали.

– Катя! – повернулась ко мне Кристина. – Я оставила тебя на пять минут, а тебя тут уже чуть не убили!

Еще очень долго она упрекала меня, вытаскивая на ходу колючки из юбки, даже не заметив того впечатления, которое она произвела и на меня, и на солдат Свободной армии…

Когда я напомнила ей эту историю, она засмеялась.

– Не забывай, – сказала я ей, тоже еле сдерживая смех. – «Нахну маа Аллах!»

– Да… Было время! – сказала она, утирая слезы.

Потом настала моя очередь признаваться.

– А я все время думаю о еде! – сказала я. – Но только не о жаренной курице или о кальмарах в кляре, а о той еде, которую нам дают здесь. Если нас отпустят, буду есть только вареный картофель!

Она снова засмеялась, и я почувствовала, как все налаживается.

Ночью у нас было пополнение. Аж стразу пять. Все проститутки-профессионалки. Видимо, полицейские сегодня зачистили какой-то публичный дом. Все девушки вошли к нам в парандже. Мне в Дамаске часто рассказывали, что обычно проститутки носят хиджаб или паранджу, потому что это очень удобно. Но я все же каждый раз ожидаю увидеть под паранджой скромную девушку, послушную своему мужу, молящуюся по пять раз в день. Да ничего подобного!

Когда наши новенькие сняли платки, у меня треснули все шаблоны. Итак, четыре из них были крашеными блондинками. Одна из крашеных еще сделала себе сверху розовое мелирование, а другая – фиолетовое! Про макияж я вообще молчу, у всех арабок его сверх меры. Но их мимика! Их жесты! Их речь! Когда одна из них взглянула на меня, мне показалось, что она хочет выпотрошить меня, высушить мои кишки и вплести их себе в розовую косичку.

Правда, одна из них, пятая, что некрашеная, выглядела очень нормальной и культурной девушкой. Ее звали Рауля.

Все думали, что у нас уже нет места, но камера оказалась резиновой. Пять здоровенных девах зашли, порастолкали маленько, поприжали самых слабых к стене и хорошо так устроились. Теперь не только Инас, Фати и Наджва спят сидя, но и еще три. Но в нашем ряду все по-старому, хотя воздух стал более спертым, а с потолка капает чаще.

– А неплохо их там кормят, в этих публичных домах! – сказала Кристина, разглядывая широкую мускулистую спину новенькой.

День двенадцатый

Чем сильнее я изводила себя, тем продолжительнее становились мои тренировки в Бангладеш. Ночью мы очень долго сидели с учителем спина к спине, и он все о чем-то мне говорил. Я ничего не запомнила, но со мной осталось приятное ощущение теплой спины, которая меня поддерживала.

Под утро, когда отключили электричество, полицейские стали разбираться с трупами. У нас почти все спали, но я и Патрон переговаривались. Она рассказывала мне о своем детстве и о том, родственников кого из наших сокамерниц часто встречала в публичном доме.

Услышав возню в коридоре, она попросила меня посмотреть. Я встала и увидела через решетку в двери, как охранники выносят несколько тел. Лампы в коридоре работали от генератора, поэтому мне было все очень хорошо видно. Потом к двери подошел охранник и осветил меня фонарем. Так как я стояла, то меня одну он и заметил. Ничего не сказал.

Мы пошли спать.

А днем избили Нахед. Мы ничего не смогли сделать.

В камере стало еще более душно. Кажется, воздух такой плотный, что его можно пощупать. Влажность же такая, что капает теперь равномерно со всего потолка, а не только с углов, и при дыхании у меня в легких что-то посвистывает. Может быть, если бы к нам по одной в день добавляли, то было бы легче привыкнуть, но вчера посадили сразу пять и у некоторых из нас начали сдавать нервы. Вдобавок у Самии загноилась рана, которая осталась от пыток. Ее избили так, что был виден сустав большого пальца на ноге. Поначалу она могла промывать рану в воде, но ей становилось больнее с каждым днем. Мертвая загноившаяся плоть начала смердеть, поэтому Самия просто надела носок и не снимала его пару недель. Сегодня она его сняла. Кожа, гной и куски мяса свисали с вывернутого носка. Кто-то из девушек дал ей новый. Старый положили в туалет. Теперь у Самии разноцветные носки. Но Нахед после увиденного стало очень плохо.

Она начала выть, и даже молитва не помогала ей успокоиться. Нахед начала кричать и просить охранников открыть двери, чтобы хоть немного проветрить камеру. Ей никто не отвечал, и она сорвалась. Она встала и направилась к двери. Я схватила Нахед за руку, но сил у меня не так много, и она без труда вырвалась. А может, я и не особо пыталась ее удержать, ведь в моей голове промелькнуло: «А вдруг и вправду нашу камеру проветрят? Хотя бы минуту…»

Другие тоже умоляли ее этого не делать. У двери ее поймала Зиляль, пыталась угомонить, затыкала ей рот. Но пару раз Нахед все же удалось постучать.

Реакция последовала тут же. Охранник не орал, он просто открыл дверь ключом и, не отворяя ее, хладнокровно произнес:

– Нахед, выходи!

Нахед замерла. Я сказала ей не идти. Кристина сказала ей то же. Но она вышла. Охранник оттаскал ее за волосы и отлупил. По голове бил не кулаком, а ладонью, но довольно долго. Казалось, все остальные в камерах тоже замолчали. Мы слышали каждый шлепок. Вернулась Нахед вся в крови и слезах, а охранник сказал, что так будет со всеми, кто его еще о чем-то попросит.

Настроение у всех упало. Я почти ни с кем не разговаривала весь день, и Зиляль подсела ко мне, чтобы утешить.

– Я и не представляла, что со мной может такое произойти, – жаловалась я ей. – Я думала, самое страшное, что может со мной случиться, – меня могут убить.

Зиляль запрокинула голову и громко засмеялась.

– Убить? Что за глупость! Смерть – это милость! И ее еще надо заслужить!42

Я сказала, что теперь это поняла, но смысл слов был таким болезненным, что не смогла сдержать слез.

– Лучше бы нас убили! – сказала я ей. – Ведь все равно нас отсюда не выпустят!

– Нет, нет, нет! – запротестовала она, схватила меня за ворот толстовки и затрясла что есть силы. – Ты должна жить! Ты голодаешь не для того, чтобы умереть, ты голодаешь для того, чтобы выжить! А ты должна выжить! Ты должна выбраться отсюда! Ты должна всем об этом рассказать!

За последние полгода я видела много смертей и человеческого горя и думала, знаю, что это. Сейчас должна признать, что хотя я жила вольной птицей на войне, ни о смерти, ни о свободе и понятия не имела. Зиляль раскрыла мне глаза. Теперь я знаю, что свобода – это шанс, который не каждый использует, а смерть – это милость, которой не каждый достоин.

***

Позже к нам зашел Товарищ Доктор. Нахед попросила у него аспирин, но он отказал. Вместо этого он предложил мне витамины. Я недостаточно доверяла этому человеку, чтобы съесть что-то, касавшееся его рук. А вот Кристина решила рискнуть.

Вечером, ей, конечно же, стало плохо. У нее появилась острая боль в желудке и проснулось чувство голода.

– Ты знаешь, Катя, – как всегда начала она, – мне кажется, это были не витамины, а какое-то лекарство, которые провоцирует выделение желудочного сока…