Царские слуги

Это была победа.

Это был тот самый святой Грааль.

Иван наклонился к старому другу и зашептал:

– Слушай, Семён Иваныч, про царевну Софью я всё наплёл. Тут вот какое дело…

Спустя несколько часов двое всадников в белых плащах с капюшонами, скрывавшими их лица, остановились на пыльной дороге возле причудливого дома Семёна Ивановича. Из верхнего окна северной башни на мгновение выглянула златовласая принцесса, махнула рукой всадникам и тут же снова скрылась за бархатной шторой.

– Это она, – восхищенно воскликнул первый всадник. – Моя принцесса в башне! Как в той книге, Иван, помнишь?

Иван кивнул. Они с царём понимали друг друга с полуслова. Ведь Фёдор тоже обожал красивые рыцарские романы.

Царевна Софья и наставник Полоцкий

Царевна Софья Алексеевна (регент при младших братьях Иване и Петре: 1682–1689)

Софья Алексеевна – поистине выдающаяся особа, успешно руководившая большим государством целых семь лет. В те времена царевны почти ничем не отличались от монахинь. Никаких перспектив – ни в личной жизни, ни в общественной. Вокруг царских дочерей создавалась атмосфера таинственности и святости. Софья – единственная из кремлевских девочек – получила наилучшее образование, доступное в ту эпоху. Ее наставником был талантливый поэт и богослов Симеон Полоцкий, которого называют представителем европейского барокко. Учитель занимался науками с сыновьями Алексея Михайловича, но взял в класс и 10-летнюю царевну, оценив ее способности.

Симеон был почти уверен, что царь согласится на его предложение, но все же… Все же Алексей Михайлович был непредсказуем. Как-то раз государь вспылил из-за мухи, угодившей в его чернильницу и испортившей письмо боярину Матвееву, в котором царь просил главу Посольского приказа достать ему датский телескоп. Алексей Михайлович накричал и на муху, и на изляпанную бумагу, и на старца Симеона, скромно стоявшего в сторонке; бросил чернильницей в витражное окно, едва не разбив бесценные цветные стекла, туда же швырнул перо с мухой на кончике. Потом государь, как всегда, многословно перед всеми извинялся – и перед Симеоном, и перед «божьим созданием» – пострадавшей мухой. К вечеру в знак примирения прислал монаху с царского стола леденцов и конфектов два блюда по полуфунту, да ягод винных и фиников по фунту на блюде. Симеон в ответ преподнес Алексею Михайловичу очаровательные стихи «От избытка сердца уста глаголят», оформленные в форме сердца и посвященные рождению царевича Фёдора. Происшествие с мухой было забыто навсегда.

Но после сегодняшней беседы Симеон сам мог оказаться на месте несчастной мухи. Он хотел просить о небывалом, невозможном, не виданном на Руси – и Алексей Михайлович, несмотря на всю широту своих взглядов, мог взорваться.

В царских палатах было темно и тихо. Мелькали озабоченные тени слуг, по углам негромко переговаривались доверенные бояре, на Симеона внимания никто не обращал – все знали, что вход к царю ему позволен в любое время.

Монах нерешительно постучался в приоткрытую невысокую дверь, покрытую чудной резьбой с заморскими единорогами, и услышал слабый голос: «Ну что там опять? И покоя-то мне нет ни ночью, ни днём…»

– Ваше величество, – робко проговорил Симеон, заглядывая в опочивальню, – я новые вирши принёс… Но вижу, нездоровится вам…

– Заходи, почтенный старец, – вяло обрадовался Алексей Михайлович. – Виршами меня излечишь.

Государь уютно устроился на высокой, богато изукрашенной кровати с балдахином. Кровать была короткой – доктора рекомендовали спать полусидя, чтобы во время сна кровь к голове не приливала. Белели в полумраке пышные подушки, подрагивали огоньки свечей в красном углу, заставленном иконами.

Возле кровати деловито раскладывал инструменты царский лейб-медик, англичанин Сэмюэль Коллинз. Монах отвесил эскулапу уважительный полупоклон и обратился к царю-батюшке на западный манер:

– Ваше величество, дозвольте зачитать новейшее сочинение – оду царевне Софии.

– Позволяю, позволяю, сказал же, – добродушно ответствовал Алексей Михайлович и тут же повернул бледное лицо к врачу: – Ну скорее, Сэм, сейчас голова моя бедная лопнет!

– Да, сир, – кивнул Коллинз и сделал аккуратный надрез на сгибе локтя государя.

Царская кровь – не голубая, алая, как московский закат, – хлынула в золотой сосуд, умело подставленный Коллинзом.

Алексей Михайлович утомленно прикрыл глаза другой рукой и потребовал:

– Читай, старец!

Симеон встал в позу декламатора – как он когда-то учил своих воспитанников в Полоцкой братской школе, – и размеренным голосом начал:

– О благороднейшая царевна Софиа, // Ищеши премудрости выну небесные…

Монах читал свои стихи, а сам краем глаза следил за государем.

Кровопускание и эликсир поэзии пошли царю на пользу. Пухлое лицо Алексея Михайловича разгладилось, в темных зрачках вновь разгорался интерес к жизни. За этот вечно любопытный огонек в глазах Симеон бесконечно уважал русского государя. Монах был искренен, сравнивая в хвалебных одах царя с солнцем.

Но сегодняшнее сочинение в честь царевны Софьи преследовало другую цель. Симеон дошел до самых главных строк:

– Увидевши же, яко и книга писася новая, // Яже «Венец веры» реченная, // Возжелала ту еси сама созерцати // И еще в черни бывшу прилежно читати, // И, познавши полезну в духовности быти, // Велела еси чисто ону устроити.

Алексей Михайлович вскинулся с подушек, чуть не опрокинув золотой сосуд:

– Погоди, старец! Софья читала твою новую рукопись «Венец веры»?

– Истинно так, ваше величество, – монах торжественно наклонил голову.

– Где же она ее взяла? – с недоумением спросил царь.

– У своего брата, царевича Алексея, – степенно ответствовал Симеон. – Я дал ему задание заучить из «Венца веры» пятнадцать стихов.

– И что же? – не мог поверить государь. – Девчонка смогла пробраться через эту книгу?

– Истинно так, ваше величество, – Симеон собрался с духом и перешел к делу. – Собственно, именно по этому поводу я и хотел вас просить. Дозвольте царевне учиться вместе с наследником.

– Кому позволить? Софье? – Царь изрядно растерялся. – Так она же девчонка. Ей бы в тереме сидеть да с сестрами церковные ризы расшивать, а не книги читать.

– Ваше величество, я вижу в царевне Софье большие дарования, – твердо сказал Симеон. – Она перечитала всю мою библиотеку, самовольно учит греческий, тайком выполняет все задания, которые я даю наследнику. Когда мы занимаемся с царевичем Алексеем, царевна тут как тут, прячется за расшитой завесой, думает, я ее не вижу… Ваше величество, дозвольте взять царевну на обучение. Да и царевичу Алексею сестра на занятиях поможет – вместе отрокам учиться легче.

– Но ей ведь всего десять лет, – государь все никак не мог прийти в себя. – Неужто уже и греческий осваивает?

– Истинно так, ваше величество.

– А зачем? Зачем ей вся эта наука? – Алексей Михайлович пожал пухлыми плечами. – Будущее ее нам известно. Замуж ее не выдам, мне соперники на престол не нужны. И что же? С няньками да бабками в тереме она Гомера будет обсуждать?

– Мудрая советчица никакому царю еще не помешала, – возразил Симеон со всей почтительностью. – А вашу дочь не зря зовут Софией – "мудрой".

– Но чтобы царевна училась наравне с царевичами – такого никогда не было… – сомневался Алексей Михайлович, подставляя могучую руку доктору для перевязки.

– Не было, ваше величество, – согласился Симеон. – И потому вас запомнят как царя, который делает невозможное. А я уж сложу об этом красивую оду, не беспокойтесь. Превознесу вас выше императора Константина Великого.

– Выше самого Константина? Хм… – Царь явно заинтересовался. – Коллинз, а ты что думаешь?

– В Англии юные леди получают наилучшее образование, которое могут оплатить их родители, – отозвался врач, собирая чемоданчик. – Дочери аристократов читают в оригинале Платона, на досуге увлекаются новомодным Шекспиром.

Алексей Михайлович задумчиво погладил бороду и со вздохом откинулся на подушки:

– Ладно, старец, дозволяю взять Софью на занятия. Посмотрим, что из этого всего выйдет.

Иван V и доктор Блументрост

Иван V Алексеевич (годы правления: 1682–1696)

Иван 14 лет правил совместно с Петром Великим. Ивана официально называли «старшим царем», Петра же именовали «младшим». Все документы они подписывали вместе, на торжественных церемониях тоже были вдвоем. Их даже короновали на двойном троне. Однако Иван с рождения страдал тяжелыми болезнями, поэтому не мог быть полноценным государем. Он находился под постоянным наблюдением придворных врачей, в том числе доктора Блюментроста, и все равно едва мог ходить и говорить. Тем не менее, Ивану удалось обзавестись женой – Прасковьей Салтыковой, а впоследствии и дочерьми.

Разговор предстоял тяжелый.

Доктор Блументрост в последний момент спохватился и водрузил на лысину растрепанный парик, более всего похожий на лохматую болонку. Парик был жарким и неудобным, но дарил некое ощущение официальности. Вроде как сам доктор тут и не при чем, он всего лишь исполняет роль мойры, древнегреческой богини судьбы, безжалостной Атропос, перерезающей нить жизни. Доктор тягостно вздохнул. Ему было жаль царицу Прасковью Федоровну. Бедная глупенькая девочка.

Собравшись с мыслями, доктор поплелся на женскую половину царского терема.

За расписными дверями, как всегда, творилось безумие.

Истошно орали попугаи в клетках у витражных окон. Тонко щебетали канарейки. Визжали обезьяны, подаренные царю заморскими посланниками. Но громче всех голосили богомольцы – любимчики государыни, заполонившие десятки комнат Кремля. Нищие и юродивые заунывным речитативом читали священные песнопения, стараясь перекричать друг друга.

В нос доктору ударил крепкий запах немытого тела, церковных благовоний, тропических животных и еще чего-то непередаваемо гадкого, что благородный саксонский нос Блументроста был не в силах распознать – даже после двадцати двух лет жизни в Москве.

К доктору навстречу бросились многочисленные мамки и няньки, окружили его пестрой стайкой и повели к царице. Процессия продвигалась медленно – мешали шустрые богомольцы, так и норовившие выпросить милостыню у богатого вельможи, а также немыслимое количество лишней мебели, хаотично расставленной в самых неожиданных местах. Полутемные, пыльные палаты все были занавешены вышитыми тряпками и заставлены ненужными безделушками. Блументрост закашлялся.

– Духота у вас, как в пещере, – раздраженно сказал он ближайшей боярыне. – Откройте окна, дамы! Июнь на дворе. Сотню раз вам говорил, что надо проветривать помещения. Майн Готт, вы себя уморите в один непрекрасный день!

Боярыня испуганно перекрестилась и приказала кому-то открыть задвижки на волоковых оконцах – небольших прорезях в стене, сквозь которые дурные запахи потихоньку вытягивались на улицу. Стало чуть полегче, хотя для полного очищения воздуха следовало убрать стену целиком – вместе с попугаями и нищими.

Прасковью Федоровну доктор застал за всегдашним занятием. Царица неторопливо вышивала серебром по бархату и слушала бормотание сказительницы – мрачной старухи, одетой во все черное. Сама Прасковья Федоровна была наряжена в роскошнейший золотой шушун – тяжелый расклешенный сарафан с откидными рукавами. На соболиный воротник ниспадали толстые темные косы. «Мех – в такую жару, – ужаснулся доктор. – Надо с этим разобраться, перегрев для нее опасен… Но теперь это уже неважно».

Сказочница при виде гостя примолкла, устремив подозрительный взор на его всклокоченный парик. Молодая царица подняла на доктора светлые и круглые, как у рыбки, глаза и отложила вышивание в сторону. На полном лице расцвела приветливая улыбка. Фарфоровая кожа отливала жемчугом. Прасковья Федоровна была миловидной, добродушной молодой женщиной, но этим ее достоинства и ограничивались.

– Ваше величество, – доктор вежливо поклонился, – позвольте выразить вам свое восхищение – вы прекрасны, как богиня утренней зари.

Прасковья Федоровна оживилась и кокетливо откинула косу за спину:

– С чем пожаловали, Лаврентий Алферович? Снова лечить меня будете?

Блументрост откашлялся.

– Наши процедуры, Прасковья Федоровна, подошли к концу.

– Так значит, я здорова? – обрадовалась царица. – Значит, теперь я смогу подарить государю Иоанну Алексеевичу наследника долгожданного?

Заохали мамки с няньками, возрадовались изо всех сил, закружились по комнате яркими вихрями, сметая пышными сарафанами все на своем пути. Даже мрачная сказочница просветлела, давай бить благодарственные поклоны иконам в красном углу. Всеобщее ликование, как пожар, охватывало одну комнату за другой, терем закипал весельем, как большой самовар.

– Постойте, ваше величество! – крикнул Блументрост, пересиливая несусветный гвалт. – Дело не в этом. А ну тихо все! – рыкнул он на ближайших плясунов.

– Что, что такое? – растерялась царица, поднимаясь со скамьи и делая знак всем замолчать.

– Пусть сперва все выйдут, – потребовал доктор. – Не их это ума дело.

Мамки с няньками торопливо зашелестели к выходу. Рядом с Прасковьей осталась только черная сказочница. Блументрост шикнул на нее, отгоняя к окну, и подошел к царице поближе:

– Сегодня меня позвала государыня Софья Алексеевна…

Прасковья от одних этих слов сделалась серой, как осеннее небо.

– Она сказала, что дольше ждать не может, – с трудом продолжил Блументрост. – Пятый год пошел, а наследника все нет. Мне, царскому лекарю, пришлось признать свое бессилие. Я не смог добиться с вами никакого результата. Все назначенные мной процедуры, все выписанные мной лекарства оказались бесполезны. Я не смог вылечить вас от бесплодия. Увы. В разговоре с Софьей Алексеевной я был вынужден подтвердить, что ничем не могу помочь вашему величеству.

– Но… Как же теперь? – затравленно спросила царица, хлопая длинными ресницами. – Что со мной будет?

Блументрост с жалостью посмотрел на Прасковью. Ему показалось, что она мгновенно постарела на двадцать лет.

– Впереди монастырь. Я решил сам вам об этом сказать, чтобы вы успели собраться. И еще кое-что. – Семидесятилетний доктор снял парик и устало вытер лысину от пота. – Простите меня, Прасковья Федоровна. Я всю жизнь занимаюсь врачеванием, но я так и не понял, почему с вами ничего не получилось. Мы сделали всё. Зверобой привозили из Сибири, солодовый корень из Воронежа, черемицу собирали в Коломне, чечуйную траву в Казани, можжевеловые ягоды в Костроме. Испытали лечение ртутью и нефтью, а ведь эти новинки дали превосходные результаты с пациентами из стрелецкого полка… Я консультировался с коллегами из немецких университетов, они также в недоумении… Не понимаю. Ваш случай останется для меня навсегда медицинской загадкой. Простите меня, если сможете, Прасковья Федоровна.

Царица начала тихо всхлипывать, потом опустилась на скамью и разрыдалась. Сказительница, мелко крестясь на иконы, бормотала слова молитвы.

– Но государь… Иоанн Алексеевич… Он любит меня! Государь не даст свою женушку в обиду! – Царицыны слезы заливали соболий воротник. Не придется теперь Прасковье ходить в соболях, с грустью подумал доктор.

– Государь бессилен, – коротко отозвался Блументрост. – Все решает Софья Алексеевна, и ей нужен маленький наследник, чтобы не пустить на трон Петра Алексеевича. Софья Алексеевна уже подбирает Иоанну Алексеевичу новую жену.

Прасковья внезапно перестала реветь и вскочила со скамьи. Светлые глаза ее горели решимостью.

– Новую жену? Ах так? – Царица топнула нарядной ножкой. – Ладно, тогда я вам во всем признаюсь, Лаврентий Алферыч!

– Нет! – глухо застонала сказительница.

Доктор бросил удивленный взгляд на старуху. Та выпрямилась, расправила костлявые плечи, морщинистое лицо исказилось гримасой ненависти.

– Не делай этого, матушка, не раскрывай душу дьявольскому посланнику! – увещевала сказительница. – Он утянет тебя за собой в свое темное царство!

– Вас из дас? – от недоумения Блументрост перешел на родной язык. – Что происходит?

– Сглазит, ей-богу, сглазит! – бубнила сказительница, тыча костлявым пальцем в доктора. – Дьявольское отродье!

– Разве можно меня еще больше сглазить? – горько расхохоталась Прасковья. – Нет, всё расскажу, а там гори всё синим пламенем! – Она отбросила косы за спину. – Доктор, за пять лет я ни разу не принимала ваши лекарства! Ни единого порошочка не выпила, ни одной примочки не сделала!

– Как это? – растерялся Блументрост.

– А вот так! – уже тише сказала Прасковья. – Я все в печке сжигала, а вам говорила, что лечусь. Об этом никто не знал, только матушка Агафья.

Царица кивнула на черную старуху – а та вся насупилась, нахохлилась, как ворона.

– Так вот почему лечение было таким неэффективным – потому что никакого лечения и вовсе не было… – Доктор обескураженно потер лысину. Потом стал допытываться: – Но почему, Прасковья Федоровна? Почему вы не исполняли мои предписания?

– Матушка Агафья сказала, что дьявольские зелья нельзя даже в руки брать, не то что в рот, – призналась Прасковья, потупив взор. – Только святой водой дозволено лечиться. И уж я пила-пила святую воду, пила-пила, из ушей она у меня льется! И травку матушкину ела целыми днями, ух, видеть ее больше не могу, эту травку!

– Какую еще травку? – с подозрением уточнил Блументрост.

Сказительница заскрипела из угла:

– Трава осот, растёт она красивая, светлая, листочки кругленькие, будто денежки, высотою в пядь, цветом разная. А растет та трава кустами по плодородным местам на опушках; та трава кому покажется, а кому и нет…

– Понятно, – сказал Блументрост. – Знахарство тут у вас процветает, как я погляжу. И это в самом сердце просвещенного Кремля!

Доктор вздохнул. На душе почему-то стало светло. Главная медицинская загадка всей его жизни, тайна, не дававшая спать по ночам, вдруг раскрылась до смешного просто.

Кажется, только теперь он понял Россию до конца, хотя и провел здесь треть жизни.

Он вновь накрыл лысину париком. Медлить было нельзя.

– Вот что, Прасковья Федоровна. Вы правильно и мужественно поступили, признавшись мне во всем. Прямо сейчас я пойду к Софье Алексеевне, попрошу ее повременить с монастырем еще немного. Она не откажет старому другу. Придется рассказать ей всё как есть, уж не обессудьте, ваше величество!

– Нет, только не это! – захныкала Прасковья.

– Придется потерпеть краткий гнев государыни! – прикрикнул доктор. – Или вам в келью охота заселиться?

– Неохота, – промямлила царица.

– Хорошо, – продолжил Блументрост. – Матушку Агафью отселите подальше от себя. – Сказительница всплеснула руками. – Вам, моя дорогая, доверия больше нет! – сурово сказал доктор. – А к вам, Прасковья Федоровна, я приставлю одну достойную боярыню, жену лекаря из Аптекарского приказа, и вы при ней немедленно начнете принимать все порошки, которые я вам назначил еще пять лет назад.

Царица уныло кивнула.

Доктор заспешил – нужно было срочно попасть к Софье Алексеевне. Как же все-таки приятно быть мойрой Клото, прядущей нити, возвращающей к жизни!

Уже взявшись за ручку двери, Блументрост кое-что вспомнил и обернулся:

– Я вас умоляю, Прасковья Федоровна, переоденьтесь в легкий сарафан. Вам сейчас никак нельзя перегреваться. Впереди – ответственное дело. Рождение наследника русского престола!

Петр I и токарь Нартов

Петр I Алексеевич (годы правления: 1682–1725)

Пётр был глубоко несчастным человеком. «Едва ли кто из государей, – говорил он своему сподвижнику Петру Андреевичу Толстому, – сносил столько бед и напастей, как я. От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Монахине (первой жене Евдокии) несносен: она была глупа. Сын меня ненавидит: он упрям. Страдаю, – жаловался этот сильный человек, – а все за отечество». Пережитая в детстве психологическая травма – восстание стрельцов – наложила отпечаток на всю жизнь Петра и повлияла на каждое его решение. Отсюда – и шокирующая жестокость царя, и его хаотичная личная жизнь. Отдохновение Петр находил лишь в физическом труде: у него даже была личная дворцовая «токарня», – а его лучшими друзьями были простые мастера, которых он уважал гораздо больше, чем любого самого знатного дворянина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.