Сокровища острова Монте-Кристо

Андрей Галицын.»

Минут пять я бездумно сидел, уставившись на дядину подпись. Утонул, значит. А до этого заметил слежку и никому не сказал, получается? Навестить могилу деда… Нет ничего проще, хоронили же их где-то здесь поблизости? Я разыскал и набрал оставленный Орсини номер.

#

Человек в черном

Корсика 2013 год

На корсиканском кладбище, примыкавшем к городку вплотную, словно просто еще один, только очень тихий квартал, не было никаких могил. Здесь стройными рядами стояли склепы. Маленькие, современные, выглядели как бетонные коробки с четырьмя отверстиями, еще пустыми или уже запечатанными. Совсем старые склепы походили на дачные обомшелые домики, с затейливыми ажурными крышами, полноценной оградой с воротами, иногда даже двухэтажные и с балкончиками. В самой древней части кладбища, судя по выбитым в камне датам, семнадцатого века, виднелись настоящие семейные мавзолеи с витыми лестницами и цветными куполами, напомнившие мне московский храм Василия Блаженного.

Внезапно с высокой колокольни раздался оглушительный звон, отсчитывая полдень и странным образом добавляя еще больше покоя этому и без того тихому местечку. Я задрал голову, присмотрелся и хмыкнул. Древность древностью, а колокольня-то автоматизирована. Жалко. Какой-нибудь бородатый звонарь в серой хламиде выглядел бы куда органичнее.

На склепах и рядом с ними стояли мраморные дощечки с поминальными надписями, свечи в стеклянных фонарях, засохшие букеты пахли тленом. Ну да, тут же почва – сплошные скалы, яму не выкопаешь, поэтому и склепы… Я остановился около странной широкой колонны за кованой оградой. На табличке в основании колонны значилось “Здесь, во исполнение его воли, похоронен стоя Жозеф Сантини, член масонского братства и почетный гражданин”. Подивившись масонским причудам, я пошел дальше по узкой аллейке, в самом конце которой увидел, наконец, что искал.

Семейный склеп Галицыных оказался скромным каменным строением с низкой железной дверцей и покатой крышей, со всех сторон густо заросший цветущими кустарниками. Рядом на земле стояла одинокая корзина с уже подвядшими розами. Я нагнулся и потянул на себя дверцу. Та оказалась не заперта и приоткрылась с тихим скрипом. Из темного нутра склепа немедленно потянуло характерным сладковатым душком и дверцу я поспешно прикрыл. Как же они туда гробы вносят, согнувшись в три погибели? В соседних, таких же старых склепах, вход тоже был низким и узким. Озадаченно почесав бровь, я вернулся взглядом к семейной усыпальнице.

“Галицын Андрей Андреевич. 1898-1980” – гласила позеленевшая медная табличка. Рядом – “Франческа Леони-Галицына”, ага, это корсиканская жена прадедушки, судя по годам жизни. “Галицын Андрей Петрович. 1950 – 2013”. А вот и дядя. Эх, дядя, как же ты так, как мы близко разминулись. Я-то думал, что один из семьи жив остался… А теперь и правда один.

Как там Орсини говорил? Брат моего прадеда попал сюда в начале прошлого века. Двоюродный прадедушка, то есть. Нет, так я быстро запутаюсь. Пусть будет прадед Андрей. Почему ни отец, ни дед никогда не говорили мне о нем? Не могли же они не знать? Или могли?

Стоп. Кого тут не хватает? “Найди могилу деда”. А деда-то тут и нет! Дядя у нас Петрович, значит искать надо Петра Андреевича Галицына. Ну допустим. Не так уж много во Франции людей с такой фамилий, узнаем у Гугля. И все-таки, почему Галицын, а не Голицын. И не спросишь теперь.

Я крепко потер лицо и выпрямился. С крыши семейного склепа спрыгнул невесть откуда взявшийся черный кот и молниеносно исчез в кустах. Проследив за ним взглядом, я увидел, что от кладбищенских ворот неспешной походкой приближается сухощавый мужчина во всем черном, зеркальных очках и с аккуратной бородкой. Колоритный тип, прямо “крестный отец” из кино. Дойдя до склепа, незнакомец приветственно поднял шляпу.

– Бонжур. Вы тоже были другом Андрэ? – спросил он по-французски с сильным южным акцентом. Положил на приступку у склепа принесенный с собой букет желтых цветов, перекрестился и уселся на низкую обветшалую скамейку.

– Я его родственник. Вы знали дядю? – я обрадованно улыбнулся, рассматривая дядиного друга: тренированное тело, дорогие шмотки, вот только бородка эта, давно вышедшая из моды эспаньолка, контрастировала с общим современным видом и сбивала с толку.

– О-о, я его старый знакомый, вот только мы не виделись уже много лет… Я приехал сюда по работе на пару дней и узнал о его смерти. Пардон, я не назвался. Зовите меня мсье Мори. – Он вытащил из внутреннего кармана пиджака сигару и уселся поудобнее, закинув ногу на ногу.

– А я Александр. А вы…

– Примите мои соболезнования, – перебил Мори, рассматривая надписи на склепе. – Не могли бы вы мне рассказать о последних годах Андрэ? Для меня было бы таким утешением узнать, чем он жил, интересовался, куда путешествовал. Мой бедный Андрэ! Я не успел совсем немного на его похороны. Проклятая жизнь разводит даже самых близких друзей…

Я слушал его трескотню и чувствовал как нарастает невесть откуда взявшееся раздражение. Я и сам намеревался задать кучу вопросов, но этот Мори тараторил, не затыкаясь и не давая вставить ни слова. И нёс все больше какую-то абстрактную хрень, как будто на автомате болтал первое, что в голову приходит. И даже несмотря на зеркальные очки, я чувствовал его пристальный, изучающий взгляд. А когда Мори полез во внутренний карман пиджака за сигарой, я зацепил краем глаза кобуру под мышкой. С пистолетом на кладбище? Хотя кто их знает, этих корсиканцев, может им на улицу без оружия выйти – все равно что голым.

Вон у дяди дома целых два охотничьих ружья в шкафу обнаружилось, обычное и пневматическое. И Орсини упоминал, что ружья тут в каждом доме, по субботам вся Корсика охотится на кабанов, даже детей учат стрелять с детства. Кстати, надо бы тоже разрешение на охоту получить, раз уж я теперь немного корсиканец, ха-ха…

– Сожалею, ничего не могу сообщить вам, я и сам только что приехал, – перебил я его, вставая. – Прошу прощения, у меня назначена встреча. Всего наилучшего.

Мори, помедлив, в ответ приподнял шляпу и широко осклабился, зажав огрызок сигары крепкими острыми зубами.

Уже выйдя за ворота кладбища, я незаметно оглянулся. Мори все так же сидел на скамейке, пускал дымные колечки и смотрел мне вслед.

#

Долго я могилку искал

Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год

Старик смотритель, закряхтев, нагнулся и поправил покосившийся цветочный горшок на могиле поэта Бунина. Был он хоть и совсем дряхл, но спину держал прямо и шагал уверенно. Старик совершал свой утренний обход “по местам боевой славы”, как он мысленно это называл. Здесь лежали многие, кого он знал, уважал и любил. Вот остановился у могилы Андрея Тарковского, поклонился благодетелю князю Юсупову – покровителю русских эмигрантов.

Старик пошел дальше, мимо галлиполийского “каре”: “дроздовцев”, “алексеевцев”, “корниловцев”, шепотом приветствуя давно ушедших офицеров Белой гвардии. Позади приятно захрустел гравий дорожки, старик кашлянул и неторопливо обернулся. Придерживая на одном плече холщовый рюкзак, к нему подошел молодой крепкий мужчина в джинсах и неуверенно спросил:

– Здравствуйте, вы говорите по-русски?

Старик молча кивнул.

– Я ищу приходского смотрителя, у меня для него письмо. Меня зовут Александр Голицын.

– Покажите письмо, – проскрипел старик, неверяще глядя посетителю в лицо. – Это я и есть.

Нацепив очки, старик долго всматривался в строчки письма и наконец поднял слезящиеся, в красных прожилках глаза.

– Сынок! То-то я смотрю, похож как! Андрей умер?! Как, когда? Он же молодой совсем. Ох, горе-горе… – он опустил голову, вытащил огромный клетчатый платок и надолго зарылся в него, кашляя и причитая себе под нос. – Пойдем…. Помянуть надо. Я Игорь Родионов, мы с твоим двоюродным дедом были не разлей-вода всю жизнь. Ну пошли, пошли, у меня тут свой угол есть, присядем, в ногах правды нет.

– Уж и не надеялся, что от Галицыных кто-то придет, – старик Родионов, который на мой вопрос об отчестве только отмахнулся, разлил водку в три стопки, одну накрыл ломтиком черного хлеба. – Думал, так и помру, не выполнив просьбу прадеда твоего. Давно уже от твоих вестей не было. Ну, не чокаясь!

Я махнул стопку и закурил, посматривая на Родионова, который расстелил чистую тряпицу на краю стола и теперь нарезал сало прозрачными ломтиками. Сколько же ему лет? С дедом он дружил, прадеда тоже давно знал…

Все в тесной комнатке приходского дома, где они сидели, напоминало музейную экспозицию “Русский быт 19-го века”, на которую однажды маленького меня затащила неугомонная мама: связки засохших трав на стене в углу, тяжеленные дубовые стулья с резными ножками, круглый стол, накрытый цветастой скатеркой, большое распятие над дверью. Пахло лавандой и старым деревом.

– Нотариус на Корсике говорил, что дядя незадолго до смерти арендовал лодку, куда-то собирался. Но никому ничего не обьяснил. И вот так странно умер, – я помолчал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в кучу. – Расскажите мне, что сможете, о моей семье? И почему я должен был вас найти?

Родионов прокашлялся и налил еще по одной.

– Родственники твои все военной косточки. И у каждого – такая судьба, что хоть роман пиши. Да ты и сам, я смотрю, из таких, – он хитро прищурился. – По повадкам вижу, галицынская порода…

Я заерзал на скрипучем стуле. Ну пошло дело. Теперь старик ударится в воспоминания, это надолго. Изнасилует мне весь мозг. Слушать его, сто пудов, некому, на мне оторвется…

– Расскажу, все расскажу, – усмехнулся Родионов, глядя на меня. – Это не на один час занятие. Что ж вы все такие торопливые, молодежь… Ты вот полжизни и знать не знал об этой своей семье, а теперь вынь тебе да положь почти сто лет истории? Ты мне сначала объясни, как они нашли тебя? Потом еще могилку тебе покажу семейную вашу. И как ты до меня-то добрался? Ну, вздрогнем!

Я выпил и выдохнул, смиряя нетерпение:

– Как раз вас найти было проще всего. Дядя в письме на вас наводку оставил, мол, найди могилу деда, найди смотрителя. Дальше совсем просто: залез в сеть, покопался в архивах, узнал, где дядин отец похоронен. Почему он не в семейном склепе на Корсике?

– Петька-то? Да он, считай, всю жизнь в Париже прожил и умер тут же, чего ж ему на Корсике лежать? Отец его подростком отправил учиться в Версальский кадетский корпус, и я там учился уже, вот с тех пор и дружим. Да и отцы наши знакомы еще с Исхода, – Родионов захрустел огурцом. – Закусывай давай.

– А так, что же, каждый год Петя ездил проведать на Корсику отца, твоего прадеда, значит. Петька мне потом и передал все на хранение, когда отец-то помер. Крепкий был человек Андриу, долго жил. Это он сам себя так называл, на корсиканский манер. А теперь вот, значит, и Петиного сынка уже нет… Земля ему пухом…

– А почему это всё – и кстати, что всё-то? – у вас хранится, а не на Корсике? Зачем так сложно? – спросил я, глядя на худые руки Родионова, все в коричневых пятнах, со вздувшимися венами под тонкой пергаментной кожей. Все страньше и страньше… Что потребовалось упрятать с помощью такой многоходовочки? Золото инков? Янтарную комнату? Средство Макропулоса? Хотя последним Родионов и сам бы попользовался, если бы имел.

– Не торопыжничай, все узнаешь… Надо так, значит. Больно там, на этой Корсике, интересовались некоторые… – сдвинул седые брови Родионов. – Вот твои и приняли меры заранее. Что ж, теперь ты за них за всех… Где же ты был столько лет, сынок?

#

За полчаса до этого

Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год

Прозрачные мартовские сумерки потихоньку окрашивались синим. Немногочисленные посетители шли к выходу, где, позвякивая ключами, их провожал местный сторож, предвкушающий конец рабочего дня и стаканчик красного в ближайшем бистро.

Неподалеку от высоких решетчатых ворот Русского кладбища подозрительно шевелились заросли густого кустарника. Временами кусты начинали угрожающе шипеть:

– Жан, как только услышишь, где место, сразу давай отмашку Лысому. Лысый, понял? Займи позицию, по сигналу кончай обоих. Дальше они будут не нужны.

Курносый пузатый Жан, урожденный Иван, недовольно кивнул и плотнее прижал к голове гарнитуру направленного микрофона. Невидимый инфракрасный луч считывал звуковые сигналы с окна приходского дома в пятидесяти метрах отсюда.

"Услышишь тут, ага, – бурчал про себя Жан. Бурчать вслух было небезопасно для здоровья. – Шеф командует прямо над ухом, а если я чего важное пропущу, с кого спрос будет? Мало ли, что я русский неплохо знаю, те двое говорят быстро, словечки иногда вставляют такие, что в жизни не слышал, попробуй тут точно улови нужный момент.”

– Шеф, кладбище закроется скоро. И вон те кусты мне мешают, может поближе переберемся? – предложил Лысый, действительно без единого волоса на блестящем черепе. Лысый небрежно пристроил “беретту” с навинченным глушителем на гранитный бок чьего-то памятника и вопросительно уставился на шефа.

– И хорошо, что закрывается, народу не будет. Куда тебе поближе? Перетопчешься. Там ни одного укрытия. Сиди, скоро уже, – шеф, лицо которого скрывали поля черной шляпы, быстро посмотрел на сверкнувшие бриллиантами наручные часы.

Толстый Жан, не выдержав, раздраженно прошептал:

– Два часа торчим тут как идиоты. А эти всё сидят и бухают. И жрут! Я есть хочу, с утра ни крошки. И трёп у них все только о каких-то давно откинувших копыта предках. Может дедуля ничего и не скажет, тогда что, босс?

– Тогда проследим за ними и все дела. И куда тебе ещё есть? На твоих жировых запасах перезимовать можно. Ты слушай, не отвлекайся.

Лысый прислонился спиной к каменной стелле и с интересом спросил:

– Шеф, а правда ребята трепались, что нам за эту штуку все грехи разом отпустят?

– За такое, Лысый, нам не только прошлые отпустят, а еще и индульгенцию на новые до конца жизни выдадут авансом… – шеф перекрестился, вытащил из-за ворота рубахи массивный золотой крест, истово приложился. – А после смерти еще и памятник на главной площади города поставят!

– Круто! Шеф, а я еще про деньги хотел спросить… Памятник – это хорошо, а при жизни нам круглых перепадёт?

– Я тебе что, мало плачу, с-снайпер? – шеф сердито хрустнул пальцами. – У тебя три счёта в оффшорах, жена, любовница, дом на жену, дом на любовницу. А сколько еще кубышек припрятано? Думаешь, не знаю, как ты на стороне подрабатываешь? Так что ты мне на жалость не дави, о душе подумай.

– Да понял я, понял. О душе, так о душе… – Лысый простодушно заулыбался, посмотрел в сторону и прищурился. – Шеф, вон там за оградой, слева, чёрная тачка стоит уже давно, внутри вроде бабский силуэт просматривается. Может, пока то да се, я схожу, присмотрюсь?

– Т-с-с! – прошипел Жан. – Выходят!

#

Найти и потерять

Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год

Я распахнул дверь, шагнул за порог и поддержал под локоть слегка пошатнувшегося Родионова.

– Эх, жалко, темнеет уже, я бы тебе такую экскурсию устроил. Кто тут у нас только не лежит. И великие князья, и генералы, знаменитости всякие. Специально ради нашего Русского кладбища во Францию приезжают, летом тут не протолкнешься…

Мы вышли из приходского дома, прошли позади синеглавой Успенской церкви. Родионов вытащил большую громыхающую связку ключей, отомкнул неприметную калитку церковной ограды и мы снова оказались на кладбищенской аллее.

– Ну да это завтра успеется. Сейчас пойдем с дедом твоим и моим отцом поздороваемся, рядом они лежат. Порадуются, с небес глядючи.

Мы шли совсем недолго и остановились у двух мраморных черных плит. “Галицын Петр Андреевич 1923 – 2005”. “Владимир Иванович Родионов 1890 – 1965”.

– Вот он, Петька, дружок мой дорогой, твоего дяди Андрея отец. И папа мой. Я специально похлопотал, чтоб Петьку рядом с ним положили. Теперь каждый день прихожу, разговоры разговариваю. Скоро уж встретимся да обнимемся там, наверху.

Я смотрел на золотые буквы и цифры, выбитые в мраморе, и пытался поймать странное, ускользающее ощущение. Я закрыл глаза и вслушался в себя, отрезав все внешнее: шелест листьев, слезливые причитания Родионова (перепил старик, не по силам и не по возрасту!). Происходящее все последние дни ощущалось так, как будто высохшая пустыня вокруг, с которой я давно свыкся, вдруг начала заполняться возникшими из ниоткуда людьми и настоящей жизнью. Люди эти приобретали имена, черты, голоса, даты рождения и, главное – им всем действительно было до меня дело. Этим людям было до меня дело, даже когда у них появлялись даты смерти. Такое давно забытое чувство уверенности в окружающем мире, такие давно утраченные привязки к нему… Из задумчивости меня вывело старческое покашливание.

– Пойдем, сынок, поздно уже. Переночуешь, тут моя дачка неподалеку. Ты не на машине, нет?

Я качнул головой. Какая машина, я прилетел в Париж на день от силы, да и то поминутно задавал себе вопрос – что, черт побери, я делаю и куда меня несёт?

– … ну ничего, на автобусе доберемся. Я сам не вожу уже лет пять, как зрение село, – Родионов, спотыкаясь в сумерках и цепляясь за мою руку, направился в сторону решетчатых ворот выхода. – Я тебе всё расскажу-покажу, дождался, наконец. Знал бы ты, какой у меня груз с души свалился, слава тебе, Господи! Всё ваше в целости и сохранности, как обещано. Ты не…

На полуслове Родионов захлебнулся, дернулся и начал заваливаться на спину. Я подхватил тяжелое тело у самой земли и упал рядом. По груди старика растекалось темное пятно. Родионов попытался приподнять голову, не удержал и хрипя, выдавил еле слышное:

– Душно… Ключи возьми… Все под кр…

Изо рта у него выдулся темный пузырь, глаза медленно закрылись и тело обмякло. Я нашарил пальцем “живчик”. Мёртв… Высоко над головой чмокнуло раз, второй. Блин! Рефлексы вмиг проснулись, тут как тут, будто и не пребывали в глубокой коме столько лет. Я сильно прижал ладони к глазам, обостряя ночное зрение. Нашарил в кармане Родионова тяжелую связку ключей и сунул в рюкзак. Быстро переполз за ближайшее дерево, оттуда – за скульптуру печального ангела. Пригибаясь, пробежал до ворот за рядом надгробий и темных кустов.

Трехметровые ворота из вертикальных стальных прутьев были уже замкнуты на висячий замок. От ворот в обе стороны уходила беленая стена выше головы, под ней тянулся ряд одинаковых крестов. Поблизости дважды тонко пропело, посыпалась штукатурка. Я чертыхнулся, взобрался на чей-то каменный крест и, пробормотав “Простите меня, люди добрые”, перемахнул на ту сторону стены.

#

Из тени в свет перелетая…

Корсика, 20 июня 1921 года

Дорогой брат, вот уже месяц я живу на прекрасном острове. Не сердись, что так долго не давал о себе вестей, я все ждал оказии передать письмо в Россию.

Теперь, столько месяцев спустя, все, что происходило со мной, начиная с дня, когда наша невиданная флотилия покинула крымские берега, уже словно подернулось дымкой, и вспоминается отдельными синематографическими картинами.

Вот Крым, Севастополь. Красные подошли к заливу Сиваш. Барон Врангель зачитывает приказ о эвакуации. ”Дальнейшие пути наши полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетие.”

Мы молча слушаем, стоя под холодной осенней моросью.

Дисциплинированно и четко армия грузится на корабли. Конные казаки спешиваются, целуют и обнимают своих лошадей. Порой слышны револьверные выстрелы – некоторые предпочли убить верных животных, чем предоставить их неизвестной участи.

Солдаты и офицеры с худыми котомками помогают взойти на борт гражданским, не пожелавшим остаться в обреченном краю. Я несу на руках чьего-то плачущего ребенка. Наша флотилия, подготовленная принять 75 тысяч человек, оказалась нагруженной более чем вдвое…

Русские корабли ровной цепочкой уходят от родного берега, траурно дымя трубами. Десятки судов и суденышек идут под Андреевскими флагами. Оставленный на произвол судьбы город опустел, притих и съежился.

Пять дней пути до Константинополя. Неделя на рейде этого города, который не торопится впускать толпы “крымчан”. Невообразимая давка: спали мы штабелями в грязных трюмах и повсюду на мокрых палубах. В WC стояли часами. Юнкер, дама или генерал – все уравнялись в правах на кружку воды или кусок протухшей селедки. Помыться хотя бы морской водой представлялось недоступной мечтой. Пропали всякие понятия о стыдливости, дамы запускали руку в декольте, чтобы изловить вшу. Эти дни я не могу вспоминать без душевной дрожи.

Армейский лагерь в каменистой “Долине роз и смерти” в турецком Галлиполи, где разместили наши части. Особо тяжелые первые недели: холод, голод, жизнь в палатках и полуразрушенных бараках. Помогала железная дисциплина, очень занятая жизнь диктовала свой ритм: утренняя поверка, занятия воинским артикулом, наряды по гарнизону или походы в горы за хворостом. Чуть позже появилась радость для души и тела – библиотека и театр, матчи в футбол. Помню, что испытывал невероятную гордость при виде этого чуда, этого русского духа, что стержнем держал всех нас на чужбине еще крепче, чем на Родине.

«Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга» – говорил нам барон Врангель несколько месяцев назад. Все мы в те первые дни воспринимали наше положение как временное, убежденные в скором возвращении на Родину. Да и сама моя юность не допускала черных мыслей.

Но уже в марте появились первые признаки недовольства со стороны наших благодетелей, французских властей. Пошли слухи, что деньги на содержание армии отпускаются все неохотней, что самим своим существованием мы угрожаем нарушить хрупкое европейское равновесие. Хотя вряд ли французы остались в накладе, за нашу эвакуацию и крайне скромное содержание в Турции им отдан весь прибывший из Крыма флот.

Дорогой брат, теперь я должен закончить мое письмо, а ведь не написано еще и половины, но корабль, с которым на континент уезжает мой знакомец, вот-вот отчалит.

С нетерпением жду от тебя вестей!

Целую ручки твоей Дарьи Петровны.

Будьте здоровы и благополучны.

Искренне любящий тебя,

Андрей Голицын.

#

Случайностей не бывает?

Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год

Смеркалось, вдоль дороги бледно светили редкие фонари. Был тот час вечера, когда все добропорядочные граждане сидели за семейным ужином, вернувшись с работы-учёбы, а время любителей ночных развлечений ещё не настало. Всякое движение на дорогах и тротуарах маленького парижского пригорода почти прекратилось.

Спрыгнув с кладбищенской ограды, я побежал вдоль шоссе, стараясь держаться вплотную к стене и лихорадочно соображая на ходу, что делать дальше. Сзади послышался шум мотора – откуда? только что была пустая дорога! – я оглянулся на бегу. Маленький “Ситроен” резко затормозил, пассажирская дверь рывком распахнулась, оттуда выглянула лохматая девчонка и крикнула по-французски:

– Мсьё, может подвезти?

Не раздумывая, я запрыгнул на сиденье и машина рванулась, набирая скорость. Я еле успел захлопнуть дверь.

– Спасибо!

– Да не за что. Там какие-то люди лезли через забор, это за тобой? Чего ты натворил? – любопытно спросила девчонка, ухитряясь смотреть одним глазом на меня, а другим на дорогу.

– Без понятия! Первый день как приехал сюда, пришел повидать знакомого, а тут, откуда ни возьмись… Твою ж мать, сходил за хлебушком, – пробормотал я по-русски.

Девчонка удивилась:

– Ты шел в булочную и на тебя напали?

Я повернулся и, наконец, рассмотрел её. Не такая уж и девчонка, лет двадцать пять, растрепанные белые волосы, возбужденно блестящие глаза.

– Какая еще булочная?… А! Не обращайте внимания, непереводимый фольклор. Стоп, вы по-русски понимаете?

– Немножко понимаю, – кивнула она. – Я с туристами работаю, русских много приезжает, так что хочешь-не хочешь, а выучишь. Но давай лучше на французском, ты хорошо говоришь.

– Ладно, – я потер лицо, посмотрел на руки. В быстро мелькающих полосах света от фонарей рассмотрел, что левая вся в темном и липком. Я осторожно потрогал ухо. Ерунда, царапина, по касательной задело.

– Что там у тебя, покажи? – она повернулась, даже не подумав снизить скорость. Полосы фонарного света давно уже слились в непрерывный стробоскоп. – Ого! Сильно болит? Потерпи немножко, скоро приедем, заклеим.

– А куда мы едем-то? – спохватился я.– Спасибо, конечно, большое, но вы меня лучше высадите где-нибудь здесь.

– Ага, “высадите”. И далеко ты уйдешь, такой прекрасный собой, да еще не местный? Сам подумай – район тебе незнакомый, по темноте у нас тут банды всякой шпаны гуляют, полиция еще набежит сейчас, а тут ты, весь из себя подозрительный, в кровище. Загребут и разбираться не станут, кто там на кого напал. Понимаешь, да? – она проскочила пустой перекресток на красный. – Я живу рядом, зайдешь, хоть умоешься.