Александр

Никита Королёв

Александр

Всем.

Его звали Александр. Ему было 49 и совсем скоро, в декабре, должен был стукнуть заветный «полтинник» – возраст, когда уже не тоскуешь по ушедшей молодости, но, как удачно вложившийся предприниматель, с тихим довольством наблюдаешь за растущими цифрами. Он был порядочным семьянином, отцом двух дочерей (старшей, Алине, было 20, младшей, Жанне, – почти 19) и любящим мужем. Он работал верстальщиком в российском подразделении журнала «Formal», хотя работой это было трудно назвать – новый начальник, мутный тип в одном судебном иске от мгновенного и бесследного исчезновения, за неимением выручки зачастую расплачивался с ним спонсорскими продуктами: баночками со скрабами, шампунями и масками для лица. Впрочем, новым начальник был уже как года четыре назад, когда вместо зарплаты можно было хотя бы стащить из офиса аймак или профессиональный фотоаппарат. Поэтому, чтобы обеспечивать семью, Александру приходилось брать на дом то, что сам он называл «халтурой», – заказы от частных компаний и ИП, для которых он разрабатывал логотипы, рекламные брошюры, каталоги и всё, что может сделать человек, хорошо владеющий фотошопом.

Ещё Александр проходил курсы по программированию, надеясь ещё успеть запрыгнуть в мчащийся прямиком на манные пляжи Бали поезд под названием «IT-индустрия», – но после дня в офисе и вечера за «халтурой» времени на этот как-то не оставалось.

Из спортивных увлечений Александр занимался беговыми лыжами, на которых за долгие московские зимы он изъездил уже все окрестные парки и водоёмы, и снóуборд – именно так, с ударением на первый слог, как по одной только ему известной причине произносил это слово Александр. Им, сноубордом, в одно, теперь уже далёкое время он занимался серьёзно, его даже приглашали работать тренером на одном швейцарском горнолыжном курорте, с оплатой жилья и солидным жалованьем, – но к тому моменту у Александра уже родились дочери, так что он отказался. К тому же, сноуборд был делом рискованным – один серьёзный перелом, и карьера окончена, – а Александр не любил рисковать. Вернее, не так – он не позволял себе любить рисковать. И не только потому, что риски имеют свойство не оправдываться, – теперь, когда он был отцом двух детей и единственным (если не считать сезонных подработок Арины, его жены) кормильцем в семье, он просто не мог позволить себе рисковать. Это было бы в высшей мере безответственно. Но она, эта любовь к риску, проявлявшаяся в Александре с самого детства, всё норовила выскочить, как пружина – из часов, в самый неподходящий момент. Например, за рулём. Поэтому в его стареньком, живущем от ремонта до ремонта белом «рено» всегда играла не слишком энергичная музыка, а перед каждой поездкой Александр читал придуманную им самим же водительскую молитву.

Вот и сейчас, выезжая со двора, он бормотал, особо не вслушиваясь в свои слова: «Я аккуратный и спокойный водитель, никого ничему не учу, ничего не доказываю, кроме того, что я аккуратный и спокойный водитель».

Было только полвосьмого утра, зимнее небо ещё толком не отряхнулось от копоти долгой ночи, но на съезде с моста уже образовалась пробка. Не имея особых возражений, Александр в неё встал. Но даже при таком вялом движении расслабляться было нельзя – ближе к спуску в тоннель дорога, шедшая по поверхности (она-то и нужна была Александру) сужалась до одной полосы, и, если прозевать момент и не встроиться в боковое движение, можно было буквально вылететь в трубу. Здесь недавние товарищи (хоть и по несчастью) становились конкурентами. «Прям как сперматозоиды в матке», – подумал Александр, но тут же отмёл это сравнение как излишне пошлое. Возможно, оно было навеяно мыслями о предстоящем осмотре у уролога и, по совместительству, друга Александра Егорыча, но он предпочёл не лезть в эти мысленные дебри и сосредоточился на борьбе за полосу.

Егорыч был огромный редковолосый бородатый мужик, из тех, которых особо впечатлительные прохожие, видя на улице, называют «амбалами». И, надо сказать, оболочка полностью соответствовала содержанию: на праздниках (в том числе, и дома у Александра) Егорыч единственный из их мужской компании, выпивши, позволял себе, когда обычные слова больше не вмещали его разгорячённых чувств, как-нибудь нецензурно выругаться, что жене Александра Арине, как тонкой и художественной натуре, не особенно нравилось.

На пороге кабинета они поздоровались, и рука Александра, как всегда, утонула в медвежьей лапе Егорыча.

– Ну, рассказывай, – проговорил он своим грудным басовитым голосом, – на что жалуемся.

Егорыч достал из белой коробки на своём столе новую пару резиновых перчаток и ловко, с характерным шлепком, натянул их на руки.

– Ну… – Александр замялся, не зная, как бы ему выразиться поделикатнее и в то же время без утаек, – в туалет бывает больно ходить.

– По-большому или по-маленькому?

– По-маленькому.

– Хорошо, потому что с первым – это не ко мне. Но то, что больно, – это нехорошо. Что ещё?

– Часто хожу. Чаще, чем обычно.

– Это из-за чая, может? Вы ж его с Ариной только так и хлещете.

– …ещё кровь иногда бывает, – набравшись смелости, выпалил Александр.

– А, вот как, – притих Егорыч. – Ну, сейчас посмотрим. Раздевайся и садись на кушетку.

Александр разделся – до трусов, надеясь, что этого будет достаточно, и сел на холодную, обитую липким дермантином кушетку.

– Лимфоузлы немного увеличены, – ощупав с обеих сторон шею Александра, констатировал Егорыч. – Болел недавно?

– Так, простуда.

– Хорошо, теперь ложись на спину.

Александр лёг, и Егорыч надавил ему двумя пальцами на живот, чуть ниже пупка.

– Вот так не болит?

– Да вроде нет… – в охватившем его приступе ипохондрии Александр уже не мог понять, болит ли у него живот от давивших на него пальцев или от чего-то другого, о чём ему не хотелось даже и думать.

– «Вроде»?

– Нет, не болит.

– Хорошо. Теперь мне нужно тебя осмотреть, ну, ты понимаешь… изнутри. Ты не мог бы… э-э…

– Да, конечно, – старательно изображая невозмутимость, Александр стянул с себя трусы и тут же, чтобы прикрыться, как бы невзначай подогнул одну коленку.

– Так, а теперь ляг на бок.

Александр последовал указанию врача и теперь опасливо наблюдал за тем, что происходило у него за спиной. Егорыч выдавил себе на ладонь змейку вазелина из тюбика и смазал им указательный палец правой руки.

– Будет немножко неприятно и множко – не по-мужски, хе-хе, – хохотнул Егорыч и принялся за работу.

Для Александра это был первый в жизни осмотр такого рода, и это было действительно неприятно. И не столько даже из-за болезненных ощущений, сколько из-за неловкости: они с Егорычем, конечно, многое пережили и всякими друг друга видали, но такого между ними ещё не было.

– Знаешь, почему я люблю свою работу? – спросил Егорыч, нарушив наконец гнетущую тишину.

– Ну?

– Потому что, если спросят: «Чем занимаешься?», всегда можно ответить: «Да так, в жопе ковыряюсь», – и он разразился своим бармалейским смехом.

Александр тоже посмеялся, но больше за компанию.

– Хреново дело, – заключил каким-то непривычно серьёзным тоном Егорыч, закончив осмотр. – Увеличен твой каштанчик.

– Каш…

– Ну, простата, в смысле.

– Увеличен? – переспросил Александр. – А отчего это может быть?

– Не знаю, нужно анализы сдать. Может, простатит, может… в общем, обследоваться нужно, я выпишу тебе направления. Ты, кстати, уже решил, как день рождения будешь отмечать?

– А?.. Ну да, да… дома будем… как обычно, – отвечал Александр, а сам в это время думал о том, чтó ещё, о чём умолчал Егорыч, может быть, когда у мужчины увеличена простата, и, надевая штаны, он не сразу смог попасть ногой в нужную штанину.

Пока Александр ехал на работу, он чувствовал себя общипанной курицей. Внутри было зябко и неуютно, на коже до сих пор будто ощущался больничный холод и унизительная нагота тела, а всё произошедшее там, в кабинете у Егорыча, вспоминалось, как какой-то дурной сон, от которого хотелось поскорее проснуться. О том, что всё это произошло на самом деле, напоминали лишь подписанные Егорычем направления на обследования, которые Александр в спешке, садясь в машину, положил на приборную панель. И чтобы не видеть их, чтобы сон забылся скорее, он переложил их на заднее сидение.

На работе царила та приятная, умиротворяющая привычность, которая вернула Александру ощущение реальности. Это произошло ещё на входе, в широком круговом коридоре, где двое его коллег, Миша и Ваня, пользуясь преимуществами идеально гладкого эпоксидного пола, по очереди катались на маленьком пластмассовом скейтборде. Александр, как всегда, смерив их иронически-осуждающим взглядом (не преминув, впрочем, пожать им обоим руки), пошёл к своему рабочему месту.

Работа также успокаивала своей обыденностью: её было, как всегда, немного и она, как всегда, была сугубо необязательной. Но Александр настолько обрадовался сейчас этой обыденности, что тут же взялся за эту немногую и необязательную работу и легко, без предварительного листания новостей и мемов на их счёт, в неё погрузился.

К обеду уже всё было сделано. Довольный собой (обычно тот же объём работ вялой текучкой занимал его до самого вечера), с приятным чувством голода, Александр направился в кафетерий на первом этаже.

Миши и Вани в коридоре уже не было – видимо, их физкультминутка закончилась, и они расселись по кабинам виртуальных танков за рабочими местами. Скейтборд лежал брошенной игрушкой, прижатый к одной из стен. Влекомый каким-то радостным порывом, какой заставляет человека, вернувшегося домой после долгого странствия, сесть за фортепиано, на котором до отъезда он уже давно не играл, Александр умелым движением подкатил скейт к себе, направил, нажав на хвост, прямо по коридору, немного покатал туда-сюда, проверяя ход подшипников (доска ехала легко, как по льду), встал на неё, кое-как уместив стопы на короткой и узкой деке, оттолкнулся и поехал. Это было живительное блаженство сродни мороженому в жаркий день. Прохладное дуновение скорости касалось его гладковыбритого лица, вливалось в него запахами эпоксидного пола и отштукатуренных стен. Александру казалось, будто он нож, рассекающий собой сам мир, и чем выше была скорость, тем глубже он в него погружался и тем острее его ощущал.

Скорость пьянила, скорость просила добавки. Коридор, пустой в этот обеденный час, создавал собой кольцо (офис находился в здании бывшего спортивного комплекса), и Александру хотелось, будто заряженной частице – в адронном коллайдере, носиться по нему со скоростью света, проникая в мельчайшие поры мира. И он уже не просто ехал по коридору – он гнал, мчался, с каждым толчком ноги всё набирая и набирая скорость. Но что происходит с заряженными частицами в конце их сверхскоростного полёта? Они врезаются, безответственно, безрассудно врезаются друг в друга, оставляя после себя лишь эфемерную, неуловимую пыль антиматерии. Они умирают. Вспомнив об этом, Александр понял: он не летит – он падает. И тогда им овладело то, что при падении овладевает каждым, – страх. Доска, словно почувствовав это, стала петлять вправо-влево, как бы пытаясь сбросить своего наездника, – и вот наконец ей это удалось: Александр, потеряв равновесие, полетел вперёд, шмякнулся об пол – сначала плечом, а сразу после – головой – и, немного проскользив в этом положении по полу, бесчувственно замер.

Когда вернувшиеся с обеда работники обнаружили лежавшего без сознания Александра, колёса перевёрнутого, прибившегося к стене скейтборда ещё крутились.

Приоткрыв глаза, Александр увидел почти то же, что и тогда, когда он их закрыл: белые стены, белый потолок, так что ему даже на миг показалось, что он по-прежнему у себя в офисе. Но, переведя взгляд чуть ниже, на железные, облезло-белые, бортики своей кровати, а затем – на линолеумный пол, он понял, что это уже совсем другое место. Он был в больнице. На прикроватной тумбочке, рядом с вазой со сборным букетом из еловых веток, лимониумов и миниатюрных розочек (конечно, это от Арины), стояла, прислонённая к вазе, открытка из серебристой плотной бумаги, расписанная от руки:

«Папочка, – писала, судя по красивому, с завитками, почерку, старшая дочь Алина, – скорее поправляйся, мы тебя очень любим и ждём!

Алина и мама»

Александр сглотнул подступивший к горлу ком. По безрассудству, по детской глупости он оставил этих самых близких его людей на произвол судьбы, а они по-прежнему любят его и ждут. И сколько они его уже так ждут? Сколько он пролежал без сознания? Ему было страшно и стыдно об этом думать. Тут в его одиночную палату вошла – видимо, с регулярным обходом – медсестра, тучная женщина в розовой униформе, и, увидев, что Александр очнулся, тут же крикнула в коридор:

– Доктора Куценко в шестую палату!

А затем, уже спокойно, обратилась к Александру:

– Не волнуйтесь, вы в больнице. Помните, чтó произошло?

– Да, я… – из-за сухости во рту говорить получалось с трудом, – я упал на скейтборде.

– У вас было сильное сотрясение, вы пролежали без сознания…

– Неделю. Спасибо, Лен, дальше я сам.

В палату вошёл высокий мужчина в белом халате, примерно ровесник Александра, лысый, с въевшейся за годы недосыпа чернотой под цинично-весёлыми, как у любого опытного доктора, глазами.

– Ну здравствуйте, спиди-гонщик.

Александр только приветственно кивнул в ответ.

– Попейте водички-то, она у вас на тумбочке.

Действительно – на прикроватной тумбочке, помимо букета и открытки, стоял ещё стакан с водой. Александр взял его вялой, ослабевшей рукой и жадно, намочив воротник своей больничной рубашки, осушил.

– Пол у вас, конечно, хорош для катания, – говорил доктор Куценко, – но не для падений. Повезло ещё, что череп не проломили. У нас это называется «повреждение целостности черепной скорлупы». Даже как-то вкусно звучит, согласитесь? Как будто яйцо разбить на сковородку, хе-хе… Ну да ладно. Сотрясение было сильное. Как я уже сказал, в отключке вы провели неделю.

В порыве бессильной злости Александр вцепился обеими руками в белую простыню, расстеленную под ним.

– Рекорд, конечно, не побили, – продолжал доктор Куценко, – два месяца и шесть дней отдыхал тут один тоже любитель экстрима – но такое, увы, редко обходится без последствий. Возможны нарушения координации, перемены во вкусах (не волнуйтесь, – многозначительно подмигнул доктор, – в главном они останутся прежними), слуховые и зрительные галлюцинации. Так что будьте начеку, не дайте агентам Смитам вернуть вас в матрицу! Шучу. Отдыхайте, а вечером я зайду к вам снова.

Доктор Куценко уже развернулся, чтобы выйти.

– Стойте, – окликнул его Александр. – А когда мне можно выписаться?

– Да хоть сейчас, только… а оно вам надо?

– Мне работать нужно, – сказал Александр, несколько озадаченный таким вопросом доктора.

– Работать? Э-эм… думаю, это вам больше ни к чему.

– Что, простите?

– Видите ли, пока вы были без сознания, мы взяли у вас анализ крови и… уровень ПСА (это такой фермент, который выделяет предстательная железа) у вас превышает норму в десять раз.

– И что… что это значит? – спросил вполголоса Александр, внезапно ощутив себя будто бы в невесомости.

– Это значит, Александр, что у вас рак простаты, – ответил доктор Куценко каким-то даже строгим, отчитывающим тоном. – Четвёртой стадии, метастазированный.

– Рак? – переспросил Александр, будто речь шла о водном обитателе.

– Да, рак. Вы его, наверное, «терафлю» запивали. Напрасно. Рак нужно лечить. Чем раньше, тем лучше. А в вашем случае – теперь уже только поддерживать: химио-, лучевой терапией.

– Арина знает? – тут же спросил Александр.

– Жена ваша? Нет, мы решили предоставить это вам. Ну, при том условии, конечно, что вы очнётесь. А так, если вдруг что, мы бы её утешили, мол, тут так и так поездка в один конец была, хе-хе…

Александр почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. И что он ни секунды больше не может смотреть на стоявшего в дверях доктора Куценко.

Но оставался ещё один вопрос, который Александр не мог не задать доктору. Закрыв глаза, стараясь говорить как можно спокойнее, он спросил:

– Сколько мне осталось?

– Ну спро́сите ещё, – ухмыльнулся доктор Куценко. – Я похож на гадалку? Может, три месяца, может, три дня – это как повезёт. Или не повезёт, – доктор опять собрался уходить, но снова задержался в дверях. – Да, при нашей больнице есть онкоцентр, вы можете туда записаться – правда, там очередь, но она, бывает, укорачивается – с двух концов, хе-хе… ну, до вечера.

И доктор, к великому облечению Александра, вышел из палаты.

Сам он, немного погодя – ровно столько, чтобы шаги доктора за дверью окончательно стихли, – встал с кровати, тут же, однако, присел, пережидая потемнение в глазах, снова встал, кое-как, превозмогая немощь в ослабших за неделю неподвижного лежания конечностях, оделся (одежда, как и его рюкзак цвета хаки, висела на спинке стоявшего у кровати стула) и уже было направился к выходу, но тут вспомнил о букете и открытке, развернулся, вынул первый из вазы, отряхнул от воды и взял в руку, а вторую аккуратно положил в рюкзак и только после этого вышел из палаты.

– Куда?! – донёсся крик медсестры с далёкого островка дежурной стойки.

Но Александр ничего не ответил, а только, зайдя в лифт, несколько раз быстро нажал на грязно-белую, как зубы покойника, кнопку закрытия дверей и поехал вниз, на первый этаж.

В лифте как-то склепно пахло тамбуром старой электрички, и Александр впервые почувствовал страх замкнутого пространства. Он пытался себя уверить, что это от непривычки, ведь он уже много лет жил на первом этаже и лифтами пользовался редко, но чувство это было слишком, пугающе ново. Это было чувство погребённого заживо.

Наконец лифт неуклюже остановился, двери с лязганием открылись, и Александр выскочил в холл приёмного отделения, тут же, впрочем, замедлившись, чтобы не вызвать подозрений. Пройдя мимо окошка регистрации и синих банкеток, на которых сидели больные – ожидая госпитализации, и родственники – ожидая выписавшихся, он проследовал к выходу, намереваясь поехать туда, куда ему больше всего сейчас хотелось, – домой.

За прошедшую неделю мягкий бархатистый снег, нападавший за время заморозков, растаял, и теперь между тротуарами плескались бурые моря; поначалу Александр ещё пытался их обходить, но после того, как на него пару раз злобно нагудели проезжавшие в опасной близости машины, он решил идти прямо по лужам, и, когда он спустился в метро, ноги у него уже все промокли насквозь.

Стоя перед дверью в квартиру, Александр сделал то, что делал всегда, когда на работе опять задерживали зарплату или на дороге попадался какой-нибудь хам, – он глубоко выдохнул, как бы выпустив из себя всё то дурное, что накопилось в нём за день, похлопал себя по щекам, приготовив лицо для радушной улыбки, которой он обычно встречал домочадцев, и наконец позвонил в звонок – три раза, чтобы отличить себя от незнакомцев.

– Господи, Саша! – Арина так и замерла в прихожей, приложив руку ко рту, и из глаз у неё хлынули слёзы.

Александр обнял её, отодвинул руку ото рта и крепко поцеловал.

– Папочка! – Из своей комнаты выбежала Алина и присоединилась к объятиям.

– Что ж ты не позвонил? – причитала Арина, вытирая слёзы. – Я бы приехала, забрала тебя на машине…

– Да нормально, я на скейте сам доехал, – пошутил Александр, думая тем самым разрядить обстановку.

– Саша! – как-то сердито-обиженно воскликнула Арина. – Никаких тебе больше скейтбордов! Мы… – её голос надломился от вновь накативших слёз, – мы очень за тебя переживали.

– Простите, я… не знаю, о чём я думал…

– Иди мой руки, я ужин поставлю, – и Арина поспешно, виляя своими крупными бёдрами, двинулась к холодильнику, стоявшему в конце коридора (на кухне он не умещался), достала оттуда красную кастрюлю с красной же прорезиненной крышкой и, ещё раз пройдя мимо Александра, понесла её на кухню. Александр нагнулся, чтобы разуться, но тут почувствовал, что сейчас, пожалуй, протаранит головой стоявший в прихожей большой аквариум с плавающим в нём одним-единственным сомом, поэтому, оглядевшись по сторонам, чтобы никто не видел (Алина уже ушла к себе в комнату – дальше тягаться с институтской домашкой, а Арина захлопотала по кухне), Александр снял пустующую сейчас кошачью корзинку (ни одна из трёх кошек почему-то не вышла поздороваться с ним) со стоявшего сбоку от входной двери декоративного пенька, присел на него и только тогда спокойно разулся.

Носки промокли насквозь, и перед тем, как надеть тапки, Александр прошёл босиком в ванную, снял носки, положил их на бортик ванны и стал мыть руки. Но вскоре его намыленные, тёршие друг друга ладони застыли. Из зеркала над раковиной на него смотрел живой труп. С бледно-жёлтым, как сплошная гематома, обвисшим лицом, тёмными морщинистыми кругами под глазами и высокими залысинами, обрамлявшими островок проеденных сединой чёрных волос. А потом и эти редкие волосы в непроизвольно заработавшем воображении Александра выпали, и на их месте остался лысый, пергаментного цвета, скальп. Прямо как летом несколько лет назад, когда он поспорил с другом, что, если русские обыграют испанцев на чемпионате мира по футболу, он побреется налысо. С той лишь разницей, что волосы, вытравленные химиотерапией, уже не отрастут.

Александр домыл руки, наскоро вытер их полотенцем и поспешно вышел из ванной.

На ужин были макароны по-флотски – флот, конечно, едва ли можно было накормить этими редкими комочками фарша в море сухих макарон, – но Александр, изголодавшийся по домашней еде (как и чем его кормили, пока он был в коме, ему оставалось только догадываться), с большим удовольствием накинулся на блюдо.

А пока он ел, Арина рассказывала ему о том, что интересного произошло за неделю. У Алины в институте протекла крыша, и экзаменационные работы многих студентов намокли и испортились. Благо, Алина, как будто предчувствовав это, переложила свои в другую аудиторию. А ещё у Алины появился новый друг, Игнат. Пока ничего серьёзного, но он уже пару раз провожал её до дома. А ещё у Алины четвёрка с минусом по живописи. Это самое высокое, что вообще ставили, у остальных тройки и двойки.

– Ариш, ты же уже отучилась там, – с нежной шутливостью заметил Александр, хрустя макаронами, – чего ты за Алинку-то учишься?

– Я не учусь, – обиженно потупилась Арина, – мне… мне просто интересно.

Наступило странное молчание. Александр, казалось, был не меньше Арины удивлён своему этому непривычно резкому замечанию. Нужно было как можно скорее продолжить разговор.

– Ну, а ты как сама? – спросил Александр. – Как у тебя дела?

– Да хорошо у меня… ездила вот недавно в «BIO», отщипнула там ещё пару «заморышей», щас… – и Арина, сходив в коридор, где на полках белого металлического стеллажа, под резким светом фитоламп, стояли горшки с цветами и контейнеры с рассадой, принесла в пластиковом стаканчике одного из этих «заморышей», острый, розовый по краям глянцевый листик. – Это вот begonia rex, у меня, правда, уже есть такая, но, ты меня знаешь, не смогла удержаться… а там ещё «замик» стоит. И вот зачем ты мне помог с зимним садом, – вздохнула с каким-то шутливым укором Арина, – теперь нам точно негде будет есть.

– А, второй стол купим, – махнул Александр, но, бросив мимолётный взгляд на ту треть стола, которая целиком была занята цветочными горшками, вспомнив, что растениями заставлены уже все подоконники, столы и полки в их доме, он с какой-то досадливой горечью понял, что именно такого, пустякового, ничего не значащего ответа и ждала от него Арина и что тем своим шутливо-укоризненным вздохом она как бы на корню пресекла возможную угрозу (хоть даже в виде простого недовольства с его, Александра, стороны) её постоянно расширяющемуся питомнику. Эти новые, непривычно острые и витиеватые, как терновник, мысли вызвали у Александра отвращение. Но не к Арине или её растениям, а к самому себе. Как мог он так плохо думать о своей жене? О самом любимом и родном человеке, с которым он вот уже почти как тридцать лет жил в счастливом браке. Видимо, прав был доктор Куценко, и сотрясение не прошло для него без последствий.

– Саш?..

– А?.. – встрепенулся Александр, не заметивший, что за своими раздумьями совсем перестал воспринимать окружающий мир.

– Я спросила, как ты день рождения хочешь свой отпраздновать? Он уже послезавтра, забыл?

– Нет я… я помню… давай, как обычно, что ли, накроем стол, друзей позовём…

И пока Александр это говорил, его мысленному взору представали образы этого грядущего застолья: тонкий, женственный Толь, распевающий под гитару песни их молодости, лысый Вадик с черноволосой Настей – она, от скуки затевающая со всеми подряд какие-то провокационные беседы, он, рассуждающий о непревзойдённости русской народной музыки, приглашающий их с Ариной на новогодних праздниках послушать, как он играет на гуслях, – и, конечно, Егорыч, рычащий подшофе какие-то сентиментальности, – и всё это, открывшее вдруг свою рутинность, механическую заученность, не вызывало у Александра ничего, кроме тоски. Новая, доселе ему не знакомая, эта тоска ужаснула его. Он почувствовал себя предателем, раскольником, ему стало стыдно и совестно за эту свою тоску. Но он отчётливо понял, наравне с невозможностью воспротивиться этой наработанной годами инерции, что он просто не сможет насладиться праздником и что все старания Арины, всё это нарезание салатов, закупка алкоголя, уборка перед гостями и мытьё посуды после, пойдут насмарку.