Голубое шампанское

– А если и так, то разве это глупо?

Но прозвище все же раздражало. Да, он действительно не показывал достойное время, просто наматывая круги в бассейне, и редко выигрывал состязание, опережая противников более чем на метр. Из-за этого спортивная пресса никогда не относилась к нему тепло, даже до того, когда он не смог выиграть золото. По какой-то причине они считали его ленивым, а большинство людей полагало, что смысл его прозвища в том, что он предпочитает участвовать в соревнованиях по плаванию на дистанциях не более четверти метра.

– Нет, не глупо, – коротко ответила она и закрыла эту тему.

Молчание дало ему время на размышления, и чем дольше он думал, тем больше мрачнел. Она сказала, что может избавить его от неприятностей, но так ли это? Когда дело дойдет до конфликта, у кого окажется больше авторитета в глазах БШЭ? У Золотой Цыганки или ее продюсеров? Возможно, он рискует многим, а она совсем ничем не рискует. Он понимал, что ему следует отделаться от нее. Но если он отвергнет ее сейчас, то она может лишить его той защиты, какую в состоянии предложить.

– Похоже, ваше прозвище вам не по душе, – сказала она, помолчав. – Тогда как мне вас называть? Каково ваше настоящее имя?

– Мне оно тоже не нравится. Называйте меня Кью-Эм[3].

– Это обязательно? – вздохнула она.

– Так меня все называют.

* * *

Он отвел ее в комнату Элиота, потому что Элиот был в медотсеке и потому что Монтгомери и компания не станут искать их здесь. Они выпили немного вина Элиота, поболтали и занялись сексом.

Секс оказался приятным, но без восторга. Его удивило, как мало ощущался ее протез. Хотя он покрывал все ее тело, он был теплым и почти полностью гибким, и вскоре Купер про него забыл.

Потом она поцеловала его и оделась. Пообещала вскоре увидеться с ним. Ему показалось, что она произнесла что-то о любви. Каким бы нелепым это все ни казалось, но к тому времени он уже не очень-то прислушивался к ее словам. Между ними появилась невидимая стена, и большая ее часть была выстроена ею. Он пытался проникнуть сквозь эту стену – не очень упорно, признал он, – но добрых девяносто девять процентов ее личности находились в яростно охраняемом месте, которое, в чем он не сомневался, он никогда не увидит. Купер мысленно пожал плечами. Конечно, это ее право.

После секса на него навалилась депрессия. Это оказался явно не один из радужных моментов его жизни. Лучшее, что с этим можно было сделать, – оставить в прошлом и не пытаться повторить. Он довольно быстро осознал, что у него это уже получается удивительно хорошо. Лежа голым в постели и глядя в потолок, он не мог припомнить ни единого ее слова.

* * *

По разным причинам он вернулся в свою комнату поздно. Свет он не включил, потому что не хотел разбудить Анну-Луизу. И шагал с особой осторожностью, потому что из-за пары пропущенных стаканчиков у него возникли легкие проблемы с равновесием.

Но все же она, как и всегда, проснулась. И прижалась к нему под одеялом – теплая, влажная, пахнущая мускусом, дыхание чуть кисловатое, когда она поцеловала его. Он был наполовину пьян, а она наполовину проснувшаяся, но когда ее руки прошлись по его телу, а бедра стали настойчиво подталкивать сзади, Купер, к своему удивлению, обнаружил, что готов и она тоже. Она направляла его, потом повернулась на бок и дала ему пристроиться сзади. Затем подтянула колени и обняла их. Голову она пристроила на его руке. Купер поцеловал ее гладкий затылок и куснул за ухо, потом опустил голову на подушку и медленно двигался несколько спокойных минут. Наконец она выпрямилась, стискивая его, и сжала кулаки, вонзив большие пальцы в его бедра.

– Как она тебе понравилась? – пробормотала она.

– Кто?

– Сам знаешь.

Он был совершенно уверен, что сумеет что-нибудь наврать, потому что Анна-Луиза не могла быть настолько уверена, но нахмурился, потому что прежде у него никогда не возникало желания ей солгать.

И поэтому он спросил:

– Ты настолько хорошо меня знаешь?

Она опять потянулась, на этот раз более чувственно и более намеренно, чем просто избавляясь от сонливости.

– Да откуда? Нос не дал мне шанса узнать. Когда ты пришел, я по дыханию поняла, что ты выпил, но почувствовала ее запах на своих пальцах, когда коснулась тебя.

– Да брось…

– Не сердись. – Она протянула руку назад и похлопала его по ягодицам, одновременно прижимаясь к нему спиной. – Ладно, я угадала, кто она. Особой интуиции для этого не потребовалось.

– Это было паршиво, – признал он.

– Очень жаль.

Он знал, что ей действительно жаль, но не понял, радоваться ли ему, или печалиться. Тупость какая-то – не знать таких простейших вещей, как это.

– Это чертовски стыдно, – продолжила она. – Секс никогда не должен быть паршивым.

– Согласен.

– Если не получаешь от него удовольствия, то незачем этим заниматься.

– Ты права на сто процентов.

Купер смог разглядеть в темноте лишь ее зубы, и ему пришлось вообразить ее улыбку, но это удалось ему без труда.

– У тебя что-нибудь осталось для меня?

– Очень может быть.

– Тогда что скажешь, если мы пропустим следующую часть и проснемся?

Она переключилась настолько быстро, что поначалу он с трудом за ней поспевал. Она улеглась на него сверху, а она была одной из самых сильных женщин, каких он знал. Ей нравилось бороться. К счастью, в этих схватках не было проигравших. В них было все, чего не имелось в его опыте с Гэллоуэй. И не удивительно – так было всегда. Секс с Анной-Луизой действительно был очень хорош. Если на то пошло, то и все остальное тоже.

Он лежал в темноте еще долго после того, как она заснула. Тела их прижимались друг к другу, как и вначале, и он размышлял долго, напряженно и со всей возможной ясностью. Почему бы и нет? Почему бы не Анна-Луиза? Она может любить, если он даст ей шанс. А возможно, сможет и он.

Он вздохнул и крепче обнял ее. Она что-то промурлыкала, как большая и довольная кошка, и захрапела.

Он поговорит с ней утром, скажет, о чем думал. И они начнут неуверенный процесс узнавания друг друга.

* * *

Но проснулся он с похмельем, Анна-Луиза уже успела принять душ, одеться и уйти, а в дверь кто-то стучал.

Он кое-как слез с кровати, и разумеется, это было она, Гэллоуэй. Купер испытал дурной момент утраты ориентации, когда пожелал, чтобы это знаменитое лицо вернулось на телеэкран, где ему самое место. Но каким-то образом она очутилась в его комнате, хотя он не смог припомнить, что делал шаг в сторону, пропуская ее. Она все улыбалась и тараторила настолько быстро, что он едва ее понимал. Это был пустой треп о том, как хорошо увидеть его снова и какая уютная у него комната, а глаза ее при этом обшаривали его и комнату от головы до пят и от угла до угла, пока у него не появилась уверенность, что теперь она знает Анну-Луизу лучше его – просто по тем редким следам, которые та оставила в его аскетичной комнатушке.

Разговор обещал стать трудным. Купер закрыл дверь и добрел до кровати, на которую благодарно уселся и уткнулся лицом в ладони.

Когда она наконец-то замолчала, он поднял взгляд. Она сидела на краешке единственного в комнате стула, держа руки на коленях и сплетя пальцы. Смотрелась она настолько бодрой и жизнерадостной, что его едва не стошнило.

– Я ушла с работы, – сообщила она.

Смысл ее слов дошел до Купера не сразу. И лишь через несколько секунд он сумел отреагировать.

– Что?

– Я уволилась. Просто послала всех нахрен и ушла. Все кончено, капут, смыто в унитаз. И пошло оно в задницу.

Ее улыбка показалась ему натянутой.

– Вот как… – Он подумал о том, что она сказала, прислушиваясь к звукам капель из крана в ванной. – И… чем ты будешь заниматься?

– О, не проблема, не проблема.

Она теперь слегка подергивалась. Одно колено подскакивало в ритме четыре четверти, а второе слегка вальсировало. Возможно, это должно было что-то ему поведать. Ее голова резко дернулась влево, потом с легким механическим звуком медленно выпрямилась.

– Меня отовсюду завалили предложениями, – продолжила она. – «Си-Би-Эс» принесет в жертву на каменном алтаре семь девственных вице-президентов, лишь бы подписать со мной контракт. NAAR и «Telecommunion» прямо сейчас ведут генеральное сражение через Шестую авеню, с танками и нервно-паралитическим газом. Блин, я уже зарабатываю половину ВНП Коста-Рики, и все они хотят эту сумму утроить.

– Похоже, что у тебя все в порядке, – осмелился вставить Купер.

Он был встревожен. Движение головы теперь повторялось, а пятки барабанили по полу. Он наконец-то догадался, что жужжание доносится из ее протеза.

– Да пошли и они тоже, – легко бросила она. – Независимое производство – вот это для меня. Делать собственную продукцию. Я тебе покажу кое-какие записи. Никаких больше НОЗ, никаких «Трендекс». Только я и один или двое друзей.

– НОЗ?

– Наименьший общий знаменатель. Мои зрители. Мозги восьмилеток в телах возрастом тридцать один и тридцать шесть сотых года. Демография. Жертвы рака мозга.

– Их такими сделало телевидение, – заметил он.

– Конечно. И им это нравится. Никто и никогда не смог их недооценить, и никто и никогда не смог дать им достаточно телебредятины. А я больше и пытаться не стану.

Она встала и с разворота вышибла дверь. Та рухнула в коридор, покачиваясь на глубокой вмятине, которую ее кулак проделал в металле.

Все это было само по себе дико, но когда грохот от упавшей двери стих, Гэллоуэй так и осталась стоять в полуразвороте, вытянув руку с кулаком. Жужжание стало громче, превратившись в завывание, сопровождающееся чем-то вроде звука сирены. Она обернулась.

– О, проклятье, – проговорила она голосом, который становился все выше с каждым словом. – Кажется, меня заклинило.

И она разрыдалась.

* * *

Куперу были знакомы причуды супербогатых и суперзнаменитых. Он думал, что понимает смысл популярности. Вскоре он узнал, что не знает о ней ни черта.

Успокоил он ее за несколько минут. Через какое-то время она заметила небольшую толпу, собравшуюся вокруг того места, где находилась дверь. Люди перешептывались и показывали на женщину, сидящую на кровати Купера в странной позе с вытянутой рукой. Ее глаза стали холодными, и она попросила у Купера телефон.

Через тридцать секунд после ее первого звонка в коридоре появились восемь работников БШЭ. Охранники оттеснили зевак, а инженеры установили новую дверь, для чего пришлось заменить две покореженные дверные петли. На все это ушло менее четырех минут, а к тому времени Гэллоуэй завершила второй звонок.

Всего она сделала три звонка, и ни один из них не продолжался более двух минут. Во время одного из них она мило поболтала с кем-то из «Telecommunion Network» и вскользь упомянула, что у нее проблема с протезом. Выслушав ответ, она поблагодарила человека на другом конце линии и закончила разговор. Звонок в «GM&L» – конгломерат, владеющий «Сайдкик инкорпорейтед» – был деловым и коротким.

Через два часа в дверь постучал ремонтник из «Сайдкик»[4]. И лишь на следующий день Купер понял, что этот человек был на поверхности Земли, когда ему позвонили, и что для его доставки сюда был использован специальный корабль, разгонявшийся с ускорением в один «g» на протяжении всего пути. И что корабль этот вез только ремонтника и его комплект приборов, который он быстренько открыл и подключил к терминалу компьютера на стене, после чего занялся диагностикой и ремонтом.

Но за эти два часа…

* * *

– Если хочешь, чтобы я ушла, то я уйду, – сказала она, глотнув из третьего бокала вина Купера.

– Пожалуйста, не надо.

Она все еще сидела застывшая, как кадр из боевика. Ноги и правая рука у нее работали, но от бедер и выше по спине и вниз по левой руке протез закоротило. Смотрелось это жутко неприятно. Купер спросил, может ли он что-то для нее сделать.

– Вообще-то, ничего страшного, – ответила она, опуская подбородок на вытянутую руку.

– А они смогут его починить?

– О, конечно. – Она допила вино. – А если нет, то я просто останусь здесь, и у тебя появится настоящая говорящая мебель. Человек-вешалка для шляп.

Она взяла свою рубашку с кушетки и набросила ее на застывшую руку, потом улыбнулась ему. Улыбка приятной не была.

Он помогал ей снять рубашку. Это было примерно как раздевать статую. Идея заключалась в том, чтобы проверить протез на наличие мелких повреждений и видимых трещин, что вызвало бы необходимость быстрого снятия аппарата. Такая перспектива ее явно не обрадовала бы. Но, насколько он мог судить после осмотра, протез был физически цел. Повреждение возникло на уровне электроники.

Так у него появилась возможность максимально разглядеть вблизи техническое чудо этой эпохи – даже ближе, чем накануне вечером, когда они занимались сексом. Тогда правила приличия не позволяли на него пялиться. Теперь же у него имелось идеальное оправдание, и он им воспользовался сполна.

Когда он думал о протезе, его даже пугало, что конструкторы упаковали так много энергии в механизм, которого практически не было. Самая массивная часть протеза приходилась на ядро, которое было сегментировано, обернуто в мягкий пластик телесного цвета и охватывало ее позвоночник от ягодиц до затылка. Его толщина нигде не превышала трех сантиметров.

От ядра лучами расходилась тончайшая сеть золотых цепочек, лент и браслетов, образующая настолько хитроумную систему, что можно было почти поверить, что все это украшения, а не провода, подающие питание на участки, позволяющие ей двигаться. Ленты, сплетенные из золотых проволочек, проходили крест-накрест между ее грудей и соединялись тонкой золотой цепочкой с волнистой S-образной деталью, скрытой под волосами и подсоединенной к задней части золотой тиары, из-за которой она походила на Чудо-Женщину из комиксов. Спиральные ленты, выполненные в виде змей, обвивали ее руки, кусая друг друга за хвосты, пока последние не соединялись с толстыми, инкрустированными драгоценностями браслетами на запястьях. От браслетов, в свою очередь, отходили проволочки толщиной в волос, переходящие в кольца на пальцах, по одному на каждый сустав, и в каждое был встроен бриллиант. Во всех остальных частях тела эффект был во многом таким же. Каждая деталь была сама по себе прекрасным ювелирным изделием. Худшее, что можно было сказать про Меган Гэллоуэй в «обнаженном» виде, – только то, что она демонстративно украшена драгоценностями. Если не обращать на такую чрезмерность внимания, то выглядела она абсолютно ошеломляюще: позолоченная Венера или изображенная фэнтезийным художником амазонка в полном, но непрактичном доспехе. Одетая, она смотрелась как все, если не считать тиары и колец. Протез не имел угловатых поверхностей, натягивающих одежду или выпирающих под неестественными углами. Купер предположил, что для Гэллоуэй это было столь же важно, как и то, что протез смотрелся очень красиво и, безусловно, не как ортопедическое устройство.

– Он уникальный, – сказала она. – Других таких нет.

– Я не собирался на него пялиться.

– О, небо! – воскликнула она. – Ты и не пялился. Ты настолько демонстративно не пялился, что наверняка был переполнен восхищением. И нет… ничего не говори. – Она подняла работающую руку и подождала, пока Купер снова не сядет. – Прошу тебя, хватит извинений. Я очень хорошо представляю, какую проблему создаю для человека с хорошими манерами и любопытством, и я нечестно поступила, высказавшись насчет пялиться или не пялиться. Это делает тебя виноватым независимо от того, как ты себя ведешь.

Она прислонилась к стене, устраиваясь насколько можно удобнее в ожидании ремонтника.

– Я горжусь этой чертовой штуковиной, Купер. Наверное, это очевидно. И, конечно же, отвечала на одни и те же вопросы столько раз, что это вгоняет меня в скуку. Но тебе, поскольку ты предоставил мне убежище в неприятный момент, я расскажу все, что ты захочешь узнать.

– Он действительно золотой?

– Чистое золото, двадцать четыре карата.

– Полагаю, из-за этого и появилось твое прозвище.

Она поняла не сразу, но через секунду ее лицо прояснилось.

– Туше. Мне это прозвище нравится не больше, чем тебе – твое. И оно не более правильное, чем твое. Поначалу Золотой Цыганкой была не я, а протез. Так называлась эта модель. Но до сих пор она изготовлена только в одном экземпляре, и вскоре это название прилипло ко мне. Я это не поощряла.

Купер понял ее очень даже хорошо.

Он задал еще несколько вопросов. Очень скоро объяснения стали для него слишком техническими. Он был удивлен, что она так много об этом знает. Ее знания ограничивались математикой полей с регулируемой деформацией, но это было ее единственное ограничение. Именно ПРД делали существование Пузыря возможным, потому что их можно было настроить в резонанс с конкретными молекулярными или атомными структурами. Поля Пузыря были настроены так, чтобы отталкивать или притягивать молекулы воды, в то время как поля, генерируемые протезом Гэллоуэй, воздействовали на атомы золота, и только на них. Далее она рассказала гораздо больше, чем он смог усвоить, о том, как эти поля генерируются в ядре протеза, а потом формируются волноводами, скрытыми в ее украшениях, и деформируются («Физические термины обычно не элегантны», – извинилась она.), подчиняясь диктату нанокомпьютеров, распределенных по всей аппаратуре, и управляясь процессом, который она назвала «дополненной холиститопологией с нейронной обратной связью».

– А если простыми словами… – взмолился он.

– …то я думаю о нажатии среднего вентиля, музыка звучит непрерывно и приходит сюда. – Она вытянула руку и согнула средний палец. – Ты зарыдаешь, если узнаешь, сколько решений должно принять ядро, чтобы совершить это простое движение.

– С другой стороны, – сказал он и затараторил, вспомнив, что случилось с другой ее рукой, – в моем мозге тоже происходят сложные процессы, когда я делаю то же самое, но мне не нужно их программировать. Это делается за меня. Разве это не почти так же, как у тебя?

– Почти. Но не совсем. Если бы для тебя сделали такой же протез и подключили тебя к нему, ты бы много дергался. Через пару недель ты бы очень неплохо играл в ладушки. Но через год ты бы даже не думал об этом. Мозг самообучается. Что есть упрощенный способ сказать, что ты шесть или семь месяцев будешь бороться днем и ночью с тем, что ощущается как совершенно неестественное, и в конечном итоге научишься это делать. А затем поймешь, что научиться танцевать чечетку на лезвии бритвы станет пустяковой задачей.

– Ты сказала, что тебе задавали все мыслимые вопросы. Какой был самым неприятным?

– Господи, да ты совсем бесстыжий? Тут и думать нечего. «Как вы получили такую травму?». Отвечаю на вопрос, который ты так хитроумно не задал: я сломала свою дурацкую шею, когда я и мой дельтаплан поспорили с деревом. Дерево победило. Через много лет я вернулась и срубила то дерево, что, возможно, было самым дурацким поступком в моей жизни, не считая того, что произошло сегодня. – Она посмотрела на него и приподняла бровь. – Ты разве не собираешься спросить меня об этом?

Купер пожал плечами.

– Самое смешное, я хочу, чтобы ты спросил. Потому что это связано с тем, что у нас было вчера, и именно про это я пришла сюда с тобой поговорить.

– Так говори, – предложил он, гадая, что она может на эту тему сказать, кроме того факта, что это было отвратительно и унизительно для любого из них.

– Это был худший сексуальный опыт в моей жизни. И твоей вины в этом ноль. Пожалуйста, не перебивай. Есть то, о чем ты не знаешь.

Я понимаю, что ты невысокого мнения о моей профессии – я действительно не хочу, чтобы ты меня прерывал, иначе я никогда не договорю. Если ты с чем-то не согласен, можешь сказать потом, когда я закончу.

Ты был бы весьма странным спасателем, если бы оказался фанатом транс-записей или если бы не испытывал превосходства над теми, кто их покупает. Ты молод, достаточно хорошо образован и ясно излагаешь свои мысли, у тебя хорошее тело и привлекательное лицо, а противоположный пол тебя не пугает и не лишает уверенности. Ты находишься на краю всех демографических кривых распределения. Ты не моя аудитория, а люди, которые не относятся к моей аудитории, склонны смотреть на нее сверху вниз, а обычно и на меня, и на мне подобных тоже. И я их не виню. Я и мне подобные взяли то, что могло бы стать великим видом искусства, и превратили его в явление настолько спекулятивное, что от него тошнит даже Голливуд и Шестую авеню.

Ты не хуже меня знаешь, что сейчас взрослеет очень много людей, которые не узнают честную, настоящую, родившуюся внутри них эмоцию, даже если она даст им пинка в зад. Если у них отнять трансеры, то они практически станут зомби.

Я долгое время льстила себя тем, что я немного лучше, чем индустрия в целом. Есть некоторые сделанные мной записи, которые меня в этом поддержат. Вещи, на которые я поставила и которые пытаются быть сложнее, чем того диктует НОЗ. Не те записи, которыми я зарабатываю на хлеб с маслом. Они такие же примитивные, как и худшие туристические путеводители, написанные по заказу. Но я пыталась уподобиться работникам в других художественных «потогонках» прошлого. Тем немногим, кто сумел выдать результат с определенным качеством, как некоторые режиссеры голливудских вестернов, от которых никогда не ждали чего-то большего, чем роль любимцев публики, и которые все же сняли произведения искусства. Или горстка телевизионных продюсеров, которые… но их имена тебе ничего не говорят, верно? Извини, я не собиралась читать тебе лекции. Просто я это исследовала – роль искусства в массовой культуре.

У всех этих старых форм искусства был андерграунд, альтернативная версия – независимые личности, которые пробивались вперед без финансирования и выдавали результаты переменного качества, но с определенным видением, каким бы странным оно ни было. Транс-записи дороже фильмов или телевидения, но и там есть андерграунд. Просто он существует настолько глубоко, что практически никогда не выходит на свет. Можешь не верить, но и при записи эмоций можно создавать великое искусство. Я могу назвать имена, но любое из них ты никогда не слышал. И я не говорю о тех, кто записывает то, что испытываешь во время убийства, – это совершенно иной андерграунд.

Но ситуация усложняется. До сих пор было так, что мы могли хорошо зарабатывать, но при этом держаться подальше от записей секса. Позволь добавить, что я не испытываю презрения к людям, которые делают записи секса. Учитывая состояние нашей аудитории, для многих из них сделалось необходимостью иметь под рукой заезженную кассету для мастурбации, так что, когда им становится невтерпеж, они используют ее по назначению. Большинство из них не имеет ни малейшего представления о чем-то ином. Я просто не хочу делать такие записи сама. В нашем ремесле уже стало аксиомой, что любовь – единственная эмоция, которая не может быть записана, и я не могу…

– Извини, но тут я должен прервать, – сказал Купер. – Я никогда такого не слышал. Более того, я слышал как раз противоположное.

– Ты слушал нашу рекламу, – возразила она. – Выкинь это дерьмо из головы, Купер. Это чистое надувательство. – Она потерла лоб и вздохнула. – Ну, хорошо. Я высказалась не совсем точно. Я могу сделать запись того, как я люблю маму, или папу, или того, кого я уже люблю. Это нелегко сделать – чем тоньше эмоции, тем труднее они улавливаются и записываются. Но никто еще не записывал сам процесс влюбленности. Для трансинга это своего рода принцип неопределенности Гейзенберга, и никто точно не знает, чем обусловлено ограничение – оборудованием или человеком, которого записывают. Но оно существует, и есть очень веские причины полагать, что никому и никогда не удастся записать такой тип любви.

– Не понимаю, почему бы и нет, – признался Купер. – Это же будут очень сильные эмоции. А ты сказала, что самые сильные эмоции легче всего записать.

– Это так. Но… ладно, попробуй-ка представить. Я получила свою работу, потому что у меня лучше получается не обращать внимания на всю аппаратуру, используемую в процессе трансинга. Причина в моем протезе. В смысле, если я научилась забывать, что я управляю им, то могу игнорировать что угодно. Вот почему телеканалы прочесывают отделения травматологии в больницах, высматривая потенциальных звезд. Это как… так вот, в ранние дни исследования секса они предлагали людям трахаться в лабораториях, обклеив их датчиками. И многие просто не смогли этого делать. Они были слишком напряжены. Подключи большинство людей к транскордеру, и получишь вот что: «О, как будет интересно делать запись, посмотри, сколько людей за мной наблюдают, и сколько вокруг камер, как интересно, а теперь мне нужно о них забыть, я должен о них забыть, я просто должен о них забыть…»

Купер поднял руку и кивнул. Он вспомнил, как увидел ее вылетающей из воды в тот первый день в Пузыре и свои чувства в тот момент.