Опаленные войной

– Это мы наладим с первых минут боя.

* * *

Сразу же после разговора с комбатом Андрей вызвал к себе на командный пункт старшину Дзюбача и сержанта Крамарчука. Сержанту он приказал взять бинокль и, пока фашисты дают им передышку, внимательно осмотреть все, что только можно засечь на стороне противника. А старшине – перевести своих пулеметчиков в орудийные капониры и в течение ближайшего часа, под руководством командиров орудий, отрабатывать с ними действия согласно расписанию орудийных расчетов. В течение же второго часа ознакомить артиллеристов с работой пулеметных номеров. Потом час отдыха – и все повторить сначала. При этом он жестко потребовал, чтобы все, включая повара, механика и санинструктора, владели всем имеющимся в доте оружием.

– В девять вечера, – завершил он этот разговор, – проведем учебную тревогу, если только не придется проводить боевую. Это будет проверка на взаимозаменяемость. И запомните: с этой минуты все свободное время должно быть посвящено учебе, тренировке и отработке методов ведения боя в доте. Самого же свободного времени должно быть как можно меньше. Всякие отлучки из дота запрещаю.

– Товарищ лейтенант, но еще сегодня, в пос-ледний раз… – попытался было смилостивить его Крамарчук.

– Отставить! С просьбами об увольнении не обращаться. Так и передайте своим бойцам. Что еще?

– Тут, товарищ лейтенант, дело одно, – начал старшина, почесывая затылок. – Даже не знаю, как сказать. Оно вроде бы похоже на то, что…

– Да трусит тут один, – перебил его Крамарчук. – Красноармеец Сатуляк. Подносчик патронов второго пулемета. И у меня точно такой же есть, заряжающий Конашев. Но тот про себя трусит, сдерживается. А Сатуляк все время скулит. То наружу просится, то часами просиживает у амбразуры.

– Стоп-стоп. Что значит: «трусит»? Он немцев, смерти боится, или же ему страшно оставаться в доте?

– Точно так, в доте, – согласился Дзюбач.

– Не все ли равно, как он трусит? – удивился Крамарчук. – Главное, трусит.

– Но важно знать, в чем это проявляется, – заметил Громов. – Пробовали поговорить с ним?

– Я со своим, кажется, так «поговорю», что он навеки забудет, что такое страх, – саркастически улыбнулся Крамарчук.

– Э, нет, с моим так нельзя, – возразил старшина. – Сатуляк – человек в возрасте, степенный, четверо детей.

– Так что советуешь, отпустить его с миром, пусть еще четверых наделает? – окрысился Крамарчук. – Ты же сам предлагал позвонить комбату, чтобы его заменили!

– Я это и сейчас предлагаю. Лучше взять хлопца с маневренной роты, добровольца. Обучить его – раз плюнуть. А Сатуляка перевести к Рашковскому. И Конашева твоего – тоже.

– А я против. Трусам потакаем. Все захотят на волю, под кустики. Там ведь и отступить можно, и драпануть, коли чего. А здесь надо до конца. Поэтому они и трусят. Он, видите ли, не может находиться в подземелье! Его что-то по ночам душит. У него привидения. Он боится оставаться один в отсеке…

Какое-то время Громов нарочно не вмешивался в перепалку командиров точек. Он понял, что те не хотели докладывать ему о трусах, но конфликт назревал, и на душе у Крамарчука постепенно накипало. А еще Громов почувствовал: только выслушав их до конца, он поймет, что, собственно, происходит с теми двумя бойцами на самом деле.

– Замечена эта хандра только за двоими? – не выдержал наконец Громов, умышленно подкинув младшим командирам слово «хандра», чтобы заменить им «трусость». – От других бойцов подобных жалоб или просьб не поступало?

– Отпустить бы наверх Сатуляка… – ответил старшина. – Все остальные стерпят.

– Остальные возмутятся, – обронил Крамарчук. – Им тоже на волю захочется.

– Стерпят, сказал.

– Все, прекратили этот спор, – помирил их лейтенант. – Разберемся. Учебную тревогу проведем ровно через час. А пока – выполнять приказ.

Ничего странного в том, что двое бойцов, как принято было выражаться в их доте на Буге, «захандрячили», Громов не видел. Он помнил, как при первой же тревоге, с перекрытием всех заслонок, отключением света и одеванием противогазов, один солдатик из его гарнизона захандрячил так, что дело дошло до истерики. Убежал с нижнего этажа, с орудийного подвала, на первый (как и в этих, «днестровских», там доты были двухэтажные, и все службы находились на нижнем этаже), рванулся к бронированной двери… Его, понятное дело, остановили, но силой. А сразу же после тревоги хотели вызвать на ротное комсомольское собрание, угрожая исключить из комсомола. При этом активисты были уверены, что у коменданта, не терпевшего ни малейшего проявления трусости, найдут полную поддержку. И были удивлены, что Громов сумел отговорить комсорга роты от этой затеи. А на следующий день он поступил по-своему. Оставил этого парня с собой, в доте, с ним еще двух бойцов, которые бы помогли привести дот в «тревожное» состояние, а остальных отправил наверх, на строевые занятия.

Шесть раз объявлял он газовую тревогу и шесть раз выполнял все положенное по инструкции вместе с бойцом-«хандриком», ни на шаг не отступая от него. Кроме того, после каждой тревоги вместе с ним открывал одну из заслонок и проигрывал ведение боя в противогазах и без них. Причем все это делал весело, озорно, показывая бойцу, что хотя «враг» и прижал их, но все же они выжили и еще дадут ему бой.

Громов помнит, что в тот день парень вконец измотался, но, когда тревога была объявлена в шестой раз, он с такой злостью и такой самоотверженностью бросился к спаренному с орудием пулемету, что комендант поневоле пожалел, что там, на равнине возле дота, нет настоящего врага. С этим парнем они действительно дали бы ему бой.

Потом еще несколько дней Андрей организовывал «химические учения» специально для этого горемыки-солдатика и вообще держал его поближе к командному пункту, превратив то ли в ординарца, то ли в дублера коменданта. У некоторых бойцов это вызывало возмущение или насмешки: «Какого черта возиться с таким?! Списать его с дота, пусть роет окопы». Однако Громову все же удалось отстоять этого парня, заставить его победить свой страх. И когда это стало ясно даже неисправимым скептикам, – возгордился. Тайно, естественно.

Нечто подобное Андрею хотелось теперь проделать и в «Беркуте». А вдруг подействует и на сей раз? Тем более что отныне все тревоги обещали быть боевыми.

* * *

Минут через пять после ухода Дзюбача и Крамарчука в командном отсеке появился младший сержант Ивановский.

– Товарищ лейтенант, слух дошел, что намечается учебная тревога. Вроде бы даже химическая. По всем правилам, на выдержку.

– Это уже не слух. Это приказ, – ответил лейтенант, не отрываясь от окуляра перископа. Он отчетливо видел, как отделение солдат противника (похоже, это были румыны), пригибаясь, перебежками добралось до еле обозначенного на местности оврага и скрылось в нем. Овраг тянулся к реке, и не нужно было слыть провидцем, чтобы догадаться, что именно в нем лучше всего накапливаться подразделениям, готовящимся к форсированию Днестра.

– Перед вашим приходом я принес дивизионные газеты. Некоторые бойцы уже прочли. Но надо бы поговорить. Там описано несколько подвигов наших солдат по ту сторону Днестра.

– Божественно. Будем считать вас политруком дота. Думаю, тридцать минут вам хватит?

– Должно хватить.

– Вечером соберемся в «красном уголке» и поговорим более обстоятельно. Нужно настроить людей. Возможно, это будет последний более-менее спокойный вечер.

– Похоже, что последний. Наши «беркутовцы» встречались с бойцами Рашковского. Так вроде бы слух такой, что нас уже обошли с обеих флангов.

– Ну, допустим, обошли, и что?

– Так вроде бы слух такой, что все войска уходят, а мы…

– Все это тоже не слухи, Ивановский, а реальная обстановка. И то, что мы остаемся здесь до конца и будем уходить последними, – тоже правда. Войска действительно уходят, и, думаю, через пару дней последует приказ об отходе всех подразделений самого укрепрайона. Кроме гарнизонов наших дотов и прикрытия, разумеется. Для командования сейчас важнее сохранить эти воинские части, не позволив врагу взять их в окружение. Они понадобятся на другом рубеже обороны.

– Но ведь мы же не должны говорить об этом бойцам, товарищ лейтенант. В моей пулеметной точке подобные разговоры я просто-напросто пресекаю.

– Почему не должны? В таких ситуациях солдатам нужно говорить только святую правду. Они имеют право знать, что их ждет. Должны понимать свою роль в этих боях и даже в этой войне. Другое дело – панические разговоры.

– Так что… Так и будем говорить, как есть? – неуверенно переспросил Ивановский, выходя из отсека. – Все, как оно?..

– Чем больше знают они сейчас, тем меньше вопросов возникает во время боя, – улыбнулся Громов своей сдержанной, жесткой улыбкой. – А бои здесь будут страшные. И умирать солдат должен за правду. Веря командиру. Вот и вся наша окопная политнаука.

Когда Ивановский вышел из дота, Громов вновь взялся за «штурвал» перископа, однако припадать к окуляру не спешил. «Что за панический страх перед окружением?! – возмутился он, все еще пребывая под впечатлением разговора с младшим сержантом. – “Прорвались севернее, прорвались южнее!.. Обошли! ” А если они обойдут нас по берегам Ледовитого океана и Черного моря, что тогда, всем срываться со своих позиций и бежать за Урал?! Мы – у них в тылу, за линией фронта? Тем хуже для них: пусть думают, как от нас избавиться. Как же плохо готовили нас к современной войне! Да и готовили ли… к современной, фронтово-партизанской?»

8

…Принять участие в операции по захвату моста Штубер вызвался сам. Собственно, мост его не интересовал, хотя участие в этой авантюре, несомненно, зачислилось бы ему и, очевидно, было бы отмечено наградой. Просто оберштурмфюреру казалось, что вместе с двумя солдатами из своего отряда особого назначения он довольно легко сумеет смешаться на левом берегу с отступающими красноармейцами, пройдет с ними по укрепрайону, а потом дождется своих на одной из явочных квартир, на окраине Подольска, где давно осел их агент – из местных, надежно завербованный и наглухо «замороженный».

С помощью этого агента Штубер должен был внедрить двух своих людей в подполье, которое – он в этом не сомневался – русские обязательно оставят в городе и в прилегающих поселках. В нужное время эти двое должны были предстать перед руководителями подполья или партизанского отряда как окруженцы из оставленной для прикрытия части, не сумевшей пробиться к своим. И, само собой, агент, человек, вызывавший доверие у местных партийцев, подтвердил бы их легенду.

Сначала все шло хорошо. Прикрытие на том берегу пропустило их без особых подозрений, они уже, по сути, прошли мост… На последних метрах его, как и было условлено с подполковником Зерштофом, руководившим этой операцией, Штубер со своими людьми выдвинулся в первые ряды колонны… Не хватило всего лишь нескольких минут, чтобы сбежать с моста и оказаться вне перестрелки. Но им всем не повезло. У кого-то из германских солдат просто-напросто сдали нервы. Красноармеец из охраны подался к нему, чтобы что-то спросить или попросить табачка, а тот, не зная языка и не понимая, чего пулеметчик добивается от него, вдруг с винтовкой наперевес бросился на пулеметный расчет[1].

Уже в те мгновения Штубер понял, что операция сорвана и, как только прозвучал первый выстрел, залег под перилами, пропуская мимо себя всех, кто должен был смять охрану моста, захватить позиции и удерживать их до подхода танков с десантом на броне.

По замыслу командования армии, этот диверсионный налет дарил один-единственный шанс спасти мост через Днестр от разрушения русскими. Или, если мост все же будет взорван, без особых потерь захватить плацдарм для форсирования.

Впрочем, в то время Штубера мало интересовали замыслы штабистов. У него были свои планы, которые, из-за трусости какого-то жалкого идиота, не сумевшего справиться со своими нервами, тоже рушились.

Потеряв из виду командира, побежали вместе с солдатской лавиной и двое его агентов. Скорее всего, там, в перестрелке, оба они и погибли. Штубер, конечно, мог бы попробовать вернуться на левую сторону моста, но побоялся, что русские взорвут его раньше, чем он достигнет берега – так оно, собственно, и случилось. Поэтому оставалось только одно: прорываться в тыл русских, в город.

Вот тогда он и бросился вслед за батальоном, переступая через трупы своих и чужих, пробиваясь через сутолоку рукопашной. И если бы не тот лейтенант, несомненно, хорошо подготовленный не только к рукопашному бою (очень странно, что он оказался всего лишь комендантом дота; или, может, это следует воспринимать как маскировку, «легенду»?), Штубер, конечно, прошел бы через позиции и проник в Подольск. И то, что не сумел этого сделать, – заставляло оберштурмфюрера всерьез задуматься над своей диверсионной подготовкой.

Правда, в конце концов он все-таки оказался в городе, но лишь спустя два часа после постыдного плена. Впрочем, Штубер решил, что распространяться о своем пленении не стоит. Свидетелей нет, протокола допроса в русском штабе или комендатуре тоже не осталось. Но чтобы этот вопрос вообще не мог всплыть, чтобы у командования не возникло даже подозрения, нужно было разведать участок укрепрайона южнее Подольска.

Уже трижды разведотдел армии посылал туда своих лазутчиков, к операции подключили двух агентов абвера из местных, но все они странным образом исчезли. Ни один не вернулся, ни один не вышел на связь. Не многое дал и неудачный разведывательно-диверсионный парашютный десант. Так что теперь, после провала операции «Мост», провести основательную разведку этого района и вернуться к своим – значит вернуться героем.

…В пригородном поселке оберштурмфюрер СС Штубер незаметно отстал от колонны красноармейцев, с которой вышел из города, и, добравшись до его южной окраины, не постучав, открыл дверь первого же дома.

– Я слегка контужен и чертовски устал, – жестко объяснил он довольно привлекательной хозяйке лет тридцати, стоявшей перед ним с недочищенной картошкой и ножом в руке. – Мне нужно хотя бы пару часов поспать.

Женщина удивленно посмотрела на офицера.

– Поспать?!

– Да, поспать. Что в этом удивительного?

– Сейчас? Кто же из военных сейчас спит?

– Все, кто может. Самое время.

Женщина пожала плечами и, слегка замешкавшись, провела в небольшую комнатушку, где и показала на застланную кровать.

– Здесь и поспите. Только скажите, когда разбудить.

– Сам проснусь. Зовут вас как?

– Оляна.

– Оляна? Необычное имя.

– Это по-нашенски. По паспорту – Елена.

– Оляна лучше. Есть что-то в этом имени от славянской древности. Мужа, конечно, мобилизовали?

– В армии, как и вы, – неохотно ответила женщина, пряча под фартук потрескавшиеся почерневшие руки. Что-то не нравилось ей в этом пришельце, что-то в нем таилось такое, что заставляло Оляну настораживаться.

– И давно… в армии?

– С первого дня, считайте. Как и вы. Хотя нет, вы из военных.

Говорила она с заметным, хорошо знакомым Штуберу украинским акцентом, нараспев. И голос ее сам по себе тоже был удивительно певучим. Хотя слова, которые она произносила своим милым голоском, отзванивали страхом и ненавистью. – Немцы эти, проклятые… Их, говорят, как саранчи. Всех забрали: и моего, и соседских. А вернутся ли?

– Ну, все, все, успокоилась, – остановил ее Штубер, внимательно осматривая спальню. – Где он, вояка твой, служит?

– Да пока что здесь, недалеко. Почти возле дома.

– Это в дотах, что ли? – насторожился гость.

– Точно, в дотах! – обрадованно подтвердила женщина. – Вы, наверное, тоже оттуда?

– Если бы… Из-за реки я. От самой границы воюем-топаем. Твоему еще повезло, – проворчал он, и так, в форме, даже не расстегнув ремня, уселся на постели. – Прохлаждается в своем доте. Ни бомбы, ни осколки его не берут. Мне бы такую службу. Он кем там, пулеметчиком?

– Да нет, вроде при пушке.

– У них что, и пушки есть? – осторожно уточнил Штубер.

– Говорил, что даже две. И три пулемета. Их там, считай, тридцать человек.

– Тогда чего тебе бояться? Две пушки, три пулемета… – «Если бы она еще знала системы орудий и пулеметов, – злорадно ухмыльнулся оберштурмфюрер, – цены бы ей не было». – До них там и черт не доберется. Где именно находится его дот? Далеко отсюда?

– Считай, километра три. Там неподалеку консервный завод.

– Ну? Мать честная! Именно туда меня и направили. Правда, не в дот. Мы рядом будем, в окопах. Как хоть фамилия его, может, встречу?

– Ой, как было бы хорошо! Ой, как было бы… – засуетилась женщина. – Если можно, я через вас еды ему передам. А фамилия его Крамарчук. Он там за сержанта. Спросите – сразу скажут.

– Сержант – конечно, сержанта все должны знать, – язвительно подыграл Штубер. – Кстати, кто там у них, в доте этом, за старшего?

– Новенького какого-то прислали. Лейтенанта вроде бы. Так Николай мой говорил. Строгий, говорил, ну, этот, лейтенант ихний.

– Самой в доте бывать не приходилось?

– Самой – нет. Молодуха тут одна к своему ходила. Он из другого, соседнего дота. Да только в средину ее не пустили. Не положено – сказали. Хоть и жена – а не положено. А мой – так вообще запретил появляться там.

– И правильно сделал. Дело военное. Фамилии этого лейтенанта Николай не называл? Может, я его знаю, служили вместе?..

– Нет. Я и не спрашивала. Не из местных он, все равно ведь не знаю.

– А все остальные в этих дотах – из местных?

– Остальные – да. Почти все. Вот как забрали их, так всех по дотам и пораспихивали. А кого – и возле дотов, по окопам. Чтобы немец через реку не прошел.

– И не пройдет, – решительно молвил барон, покачивая носками своих запыленных офицерских сапог. – А если и пройдет, то не здесь и не скоро.

– Дал бы Бог.

Штубер обратил внимание, что Оляна совершенно не опасается его как мужчины. В ее больших голубоватых глазах, в доверчивой улыбке и в непринужденности поведения таилось что-то обезоруживающее, что заставляло воспринимать ее как женщину, но не как самку…

Когда она вышла, Штубер взял дверь на крючок, приоткрыл окно и, сняв сапоги, прилег. В этом доме он чувствовал себя спокойнее, чем на квартире самого надежного агента. При всей своей «надежности» агент давно может находиться под наблюдением или оказаться перевербованным. А эта женщина оставалась вне подозрения.

Пока оберштурмфюрер спал, хозяйка сварила вареники с картошкой. Угостив его на прощание, еще десятка два вареников Оляна пыталась передать мужу в обвязанном платком котелке. Однако брать котелок Штубер деликатно отказался: не пристало ему, командиру, ходить с «пастушьими обедами». Идя к двери, он добродушно ухмыльнулся:

– Вареники у вас, конечно, вкусные – что есть, то есть. Готовьте еще, думаю, скоро увидимся.

– Увидимся? – приложила женщина руку к груди. – Когда ж это мы увидимся? И как?! Господи, да погибнем мы все. Слышите, что там деется – за рекой, в лесах, по всему миру? Это же погибель наша, я уже чую ее… Как на Страшном суде – чую.

Она оказалась слишком близко. Штубер чувственно улавливал зарождающиеся от нее запахи – чистого, ухоженного женского тела, подсолнечного масла и настоя трав, в котором она, очевидно, мыла свои пышные темно-русые волосы. Обычные крестьянские запахи, знакомые Штуберу по воспоминаниям детства (их родной замок был окружен бауэрскими хозяйствами), они возбуждали в нем ностальгическую потребность остаться в этом доме, найти в нем постоянный приют, отстраниться от ужаса, который надвигается на берега этой украинской реки. А сама близость женщины, налитое, пышущее здоровьем тело которой напоминало некий до предела созревший, в любую минуту готовый взорваться жизнесеющим семенем плод, вызывало в нем неодолимое мужское влечение, круто замешанное на неистребимо наивном любопытстве.

– И все же мы увидимся, – проговорил он, жадно сглотнув врезавшийся ему в горло комок. – Не может быть, чтобы в последний раз…

– Нет, нет… Когда же? Не увидимся. Вы уйдете. Все уйдете, все погибнете. Все это мне уже чудится. По ночам, – шептала она, слабо, еле заметно сопротивляясь мощным, бесстыдно вцепившимся в ее талию рукам гостя.

– О видениях – потом, – мягко, но в то же время, по смыслу сказанного, жестко прервал ее мужчина, все оттесняя и оттесняя к высокой, застланной подушками кровати. – Молитвы, видения, предвидения – все потом.

И не был он с ней ни нежным, ни хотя бы элементарно по-человечески добрым. Грубо повалил ее, переломив на изгибе кровати так, что она чуть не задохнулась, и молча, бесцеремонно устранил все, что мешало ему насладиться ее телом. Но Оляна словно и не ждала, не имела права ожидать от этого пришельца, этого огрубевшего, проникнувшегося черствостью предсмертного страха мужчины, иного обхождения. Тем более – в такое судное время.

– Бог меня простит. Бог всех нас простит и спасет, – шептала она слова, которые мужчина должен был воспринимать, как слова самой душевной нежности. – Это грех, я понимаю… Только не надо карать за него. Ты и так покарал нас…

– Оставь в покое Бога! – прорычал рассвирепевший мужчина, железной хваткой впиваясь в плечи женщины и осаждая ее на себя с такой страстью, словно хотел вгрызться ей зубами в глотку. – Оставь Его! – рычал он, упиваясь страстью и в то же время вздрагивая от рева проносившихся над домом пикирующих бомбардировщиков.

– Он спасет нас, – не слышала и не могла, не хотела слышать его слов Оляна. – Спасет и помилует. Я – грешная. Но, может, и ему… и моему… какая-нибудь другая… вот так же… в любви и страхе… И он тоже простит меня. Тоже простит.

– Простит, простит… – неожиданно смягчился и сжалился над ней барон фон Штубер. – Потому что весь мир покоится сейчас на любви и страхе.

Бомба упала совсем рядом, оповестив о себе могучим взрывом. Дом качнуло вместе со склоном долины, на которой он стоял, и женщина отчаянно, хотя и несколько запоздало, закричала: то ли от страха, то ли от жгучего наслаждения и раскаяния. Но скорее всего было в этом крике и то и другое.

Потом, уже понемногу остывая, Штубер вдруг заметил ее широко раскрытые, испуганные глаза и, все еще продолжая бормотать какие-то нежности, вдруг поймал себя на том, что бормочет-то он их… по-немецки! Эти-то непонятные, на чужом языке сказанные слова и заставили Оляну поначалу замереть, а потом слегка, насколько позволяло мощное тело Штубера, приподняться, чтобы получше всмотреться в глаза своего искусителя.

– Лежать! – прохрипел Штубер, почувствовав, что женщина догадывается, с кем свела ее судьба в этой греховной постели. – Ты ничего не слышала! Лежать!

– Бог рассудит тебя, – шептала женщина, провожая его за порог. – Бог нас обоих рассудит.

Уже держась за ручку двери, Штубер холодно смерил ее взглядом. Поняла она, что перед ней не русский немец, а тот, «гитлеровский», или нет? Если поняла – надо бы тотчас же отправить ее на тот свет. К милостивому Богу, охотно принимающему молодых грешниц.

– Бог простит и помилует тебя лишь в том случае, если у тебя хватит ума забыть обо всем, что здесь происходило. Ты поняла меня? Молчать – и молиться. Молиться – и молчать!

– Я буду, буду… молиться, – не в страхе, а в каком-то религиозно-фанатическом экстазе проговорила Оляна. И только Богу было известно, о чем будут ее молитвы.

Штубер взглянул на часы. Начало седьмого. Уже вечерело. Пожалуй, в районе дотов нужно было бы появиться чуть-чуть раньше, к вечеру всегда опаснее. Зато легче будет пробраться к реке. А для него это главное.

«Хотя бы она ушла отсюда! – вдруг возродил он в памяти глаза Оляны в тот миг, когда она поняла, что мужчина, одетый в форму красного командира, заговорил по-немецки. – Неужели не понимает, что с ней – молодой и по-женски сочной – станут проделывать те десятки солдат, которые пройдут через ее дом во время захвата этого берега?!»

Он вдруг поймал себя на том, что ему уже небезразлична судьба этой женщины. И что, уподобляясь светскому ревнивцу, он готов пристрелить каждого, независимо от его формы и знаков различия, кто отважится повести себя с ней точно так же, как только что вел себя он сам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

В основе этого эпизода – реальные события, происходившие в 1941 году на мосту через Днестр в районе города Могилева-Подольского (Винницкая область Украины), когда этим мостом попытался овладеть батальон диверсионного полка «Бранденбург», в составе которого служило немало эмигрантов из республик бывшего Союза. Позже этот полк был развернут в дивизию, которая находилась в подчинении «ведомства» Отто Скорцени.