Любовь перевернет страницу

– И что теперь? Вера предложила развестись?

– Мам, нет. Еще ничего не понятно, просто у нее сильные чувства к этому мужчине. Я знал это и сам, мы вместе были в Москве.

– И ты тогда увидел, что между ними что-то есть?

– Наверное. Нет… Не знаю. В любом случае, надо просто подождать.

Мама вдруг притихла.

– Да нет, Ян, тут уже нечего ждать. Я же знаю, как это бывает.

Я аккуратно складывал разбросанные вещи, стараясь чем-то занять свои руки. «Лишь бы время бежало как можно быстрее», – вертелось у меня на языке.

– Так, это – в комод, это – мне понадобится сегодня, – бубнил я себе под нос.

– И что думаешь? – спросила мама, следя за каждым моим движением.

– Я же уже сказал тебе: мы проведем пару дней отдельно друг от друга…

– Нет, я не об этом. Ты расстроен?

Я застыл с пижамными штанами в руках. Мама подошла ко мне и потянулись к моей шее. Чтобы обнять меня, ей пришлось скруглить книзу плечи и слегка согнуться в коленях.

– Расстроен? Я просто хочу, чтобы она вернулась.

Мой ответ оборвался коротким всхлипыванием, я уже и не думал сдерживаться – все равно бы не вышло – снова расплакался. В комнату заглянула Тома:

– Есть хочется – жутко! Идем выпьем вместе чай.

Я отстранился от мамы, но она сильнее прижала меня к себе.

– Мы с папой любим тебя, Ян. Мы будем на твоей стороне, так что живи здесь столько, сколько надо.

– Спасибо, мам, – сказал я, с трудом пропихивая руку между нами, чтобы вытереть потекший нос.

Шумно шмыгнув, я добавил:

– Идем на кухню, Тома ждет.

Глава 3

– Вставай, Ян. Завтрак уже готов, – голос мамы ворвался в мое сонное сознание так же неожиданно, как и сама мама влетела в мою комнату.

Я натянул на голову одеяло. Мама подошла к окну и увлеклась стоящими в горшках растениями. Она еще что-то сказала, но под плотной тканью я плохо слышал ее слова, да и одной ногой я все еще был где-то по ту сторону реальности. Мамина привычка без стука врываться утром в комнату с годами не изменилась – сколько мы с сестрой ее не переучивали, сколько бы не ругались – казалось, по утрам наша мама просто не видела эти межкомнатные преграды в виде дверей.

– Ян? Встаешь?

– Сейчас, – протянул я неохотно.

– Давай, мы с Томой ждем тебя.

Она вышла из комнаты, я потянулся. Той ночью я снова видел Веру. Я жил у родителей уже четыре дня, и каждый вечер перед сном все думал о том, что скоро мне придется вернуться домой. Я хотел этого – так тянулось мое сердце в нашу маленькую квартиру, но при этом очень боялся. В те дни мой разум буквально растягивался – хотелось одного и одновременно совсем иного. Это ощущение казалось странным: в итоге, я не мог решить, что именно мне было нужно, и лишь рассеянно наблюдал за тем, как сквозь меня утекало время, как жизнь сама вела меня по своему беспрерывному течению. Уходящее безвозвратно время навевало грусть, хотелось бежать, бежать, скорее что-то делать. С другой стороны, отыгранные часы успокаивали – когда плохо, когда страшно, что станет еще хуже, когда не готов к следующему шагу в неизвестность, с облегчением думаешь о пустом и ровно прожитом дне.

Каждую ночь я видел Веру. Веру, которая говорила мне, что больше не любит меня. Веру, которая искала в моем кошельке фото Германа. Веру, которая весело махала мне рукой, прощаясь навсегда.

В моей комнате все напоминало о детстве, которое неразрывно было связано с моей женой. Сложно сосчитать, сколько ночей мы провели в укрытии тех стен. На полках стояли наши фото, в ящиках стола все еще хранились наши детские записки друг другу. Постельное белье, в которое я зарылся, было когда-то куплено Верой на одну из наших годовщин, а тряпичной ангелок, висевший прям на люстре надо мной, мы много лет назад ради шутки сшили с Верой из ее старого нижнего белья.

– Ян, мы должны придумать ему имя. Скажи, что тебе приходит на ум? – спросила меня Вера, поднеся игрушку к моему лицу так близко, что мой нос и то, где должен был находиться нос пока еще безымянного существа, коснулись друг друга.

– Мистер… Трусель?

Вера захохотала.

– Отлично! Так его и назовем. Мистер Трусель… Может, напишешь что-нибудь про него?

Тогда я еще не знал, что я – писатель, но забавы ради сочинял истории и показывал их Вере. Она гордилась мною:

– Ну у тебя и фантазия! – говорила она, когда студенческий билет натянул наши карманы. – Нет, тебе точно надо бросать универ. Ну какой из тебя инженер, тебе бы – в творчество! Вот я – другое дело… О, придумала. Я буду бизнес-леди, а ты – вольным художником. Все финансовые дела – на мне, а дети и дом – на тебе. Согласен?

Ну как я мог устоять перед ее решимостью и энергичностью? Я готов был согласиться на что угодно, лишь бы все оставалось таким же, как и было. Лишь бы мы с Верой оставались все теми же нами.

Смотря на мистера Труселя, я слышал звонкий смех жены. Тогда она была так близко, казалось, этого не изменить. Я вытянул руку вперед и потянулся к висящей игрушке, сжал кулак и медленно опустил его. Вытянувшись на кровати, словно лежал на больничной койке, я закрыл глаза и задержал дыхание – смог бы я вот так оборвать свою жизнь, просто перестав дышать? Меня хватило секунд на пятнадцать, затем я жадно и громко вдохнул.

Наконец, я встал. Ноги были ватными, и я засомневался, выдержат ли они мой вес. Ладони похлопали лицо – вчера перед сном я плакал и тер его, кожу все еще жгло.

К завтраку я вышел готовым: надел чистую одежду, нацепил на себя улыбку.

– Доброе утро! – сказал я громко, почесывая затылок.

Мама варила кофе у плиты. Кофемашины она не любила и для приготовления утреннего напитка использовала турку. Тома сидела за обеденным столом.

– У тебя сегодня бодрый вид, – сказала она, жуя хрустящий тост.

Я кивнул в ответ и уселся рядом с ней. Жизнь с родителями и сестрой была островком, где я пережидал затяжной ливень, но от ветра и холода он не защищал. Уже на второй день мы с мамой переругались: она снова расспрашивала о Вере и о том, что произошло между нами, резко высказывалась против того, что я все свое время проводил дома и «играл в писателя», она сетовала на то, что у меня не было хорошей работы, заработанных денег, на то, что я полностью зависел от своей жены.

– Ты решил, что будешь делать дальше? – спросила мама вдруг, словно услышав мои мысли. Она налила мне кофе и громко поставила чашку передо мной.

– Ты про что-то конкретное или так вообще, про будущее?

Мама закатила глаза:

– Я о том, что тебе надо устроиться на работу. Ты уже думал о том, что делать?

– Мам, он пишет книгу, – вступилась за меня Тома, – дай ему время. Хотя, конечно, ситуация странная, тебе ведь даже еду не на что купить… Но не переживай, я уже сказала, что не дам тебе умереть вот так – я хочу, чтобы мой брат стал известным писателем. Я буду таскаться за тобой и пугать твоих поклонников, а они гадать: кто это рядом с тобой – девушка или просто подруга?

– Хватит болтать, я серьезно, – мама села рядом с нами.

– А что? Представь, встаешь ты с утра, включаешь новости, а там: популярный писатель Ян Сарангов уже не в первый раз замечен в компании одной и той же очаровательной дамы. – Тома скорчила гримасу и наигранно повысила голос. – Фанаты негодуют: «Такая милашка не может принадлежать никому, наш писатель Ян – всеобщее достояние!»

– Что ты несешь?! – отмахнулся я, еле сдерживая улыбку. – Так говорят только об актерах или певцах, писатели никого не интересуют – они всегда прячутся за спинами своих персонажей. И вообще, что еще за «милашка»?

– Ну ты же у нас милашка! – Тома потянулась к моим щекам, но я, памятуя вчерашний приступ льющихся стеной слез, отклонился от сестры.

– Тебе все же стоило родиться женщиной. Я бы точно в тебя влюбилась! Мам, вы с папой вечно бранили Яна, хотели, чтобы он рос как настоящий мужчина, но ругать его надо было за то, что он вообще не в своем теле родился!

Тома деловито завертела ложкой перед моим носом. Я выхватил ее из рук сестры и опустил в свою чашку:

– Да хватит уже! Тебя сегодня что-то прорвало… Кстати, как там Полина?

– Нормально. В Израиле сейчас жара, не то, что у нас. Так как после получения паспорта она продолжала жить в России, у нее отобрали какие-то там льготы и чуть ли не само гражданство. Теперь же она бегает по всей стране и восстанавливает свои права.

– А бабушка как?

– А бабушка чудит, не дает Поле передохнуть.

Ложка застучала по краям моей чашки. Моя сестра посмотрела на дребезжащий предмет и задумчиво замолчала.

– Ну зато у нее нет времени скучать там без тебя, ведь так? Одной переехать в чужую страну, наверное, непросто…

– Ну Израиль ей – не чужая ей страна… Просто она никогда там не жила, – Тома опустила голову и потерла ладони. – Лучше одиночество там, где хорошо и спокойно жить, чем быть окруженными людьми, которые бояться быть свободными, не дают свободы другим, оглядываются назад, отгораживаются от мира, да еще и нападают на него.

Она подняла голову, и наши взгляды встретились. Существует такой вид молчания, что яснее многих слов. Чистыми кристаллами оно ложится на чувства, томящиеся в душе, и отбрасывает еле заметные, но понятные блики.

Мама вмешалась:

– Давайте вернемся к тому, что в наших силах: Ян, что будешь делать с работой?

Тома закинула ноги на стул и громко возмутилась:

– Мам, ну сказали же уже тебе: пусть книгу напишет, а там посмотрим.

– Но ведь можно и работать параллельно. Может, тебе статьи писать или языки преподавать?

– Может быть, – ответил я, вытащил ложку из чашки и облизнул ее. – Я хочу пару дней ни о чем не думать.

Мама трагически вздохнула:

– Ты ни о чем не думаешь уже несколько лет! И вот до чего все дошло.

– Мама, не начинай, – простонала Тома.

– А что, правда ведь? Из дома почти не выходит, все говорит, что пишет рассказы, а что за рассказы – никто не знает. Ян, мы дали тебе такое образование, у тебя такие способности, а ты сел на шею девице, которая сама-то дома почти не появляется!

На подоконник тяжело водрузится голубь. Он заглянул к нам на кухню, повертел головой, вспорхнул и улетел.

– Мам, знаю, что ты переживаешь. Но давай держать себя в руках. Никто на шее ни у кого не сидит. Ты знаешь Веру так же хорошо, как и меня, такой уж она человек: трудолюбивая и целеустремленная.

– Да вот, как оказалось, никто и не знал, что она за человек. Сейчас она показала, что из себя представляет на самом деле.

– Неправда. Не говори так. Все ошибаются, и все теряются…

– Знаешь, Ян. Если человек – предатель, то это уже навсегда. В нем либо есть это, либо нет.

– Мам, ну хватит, прошу… – я отодвинул от себя чашку. Стало жарко, пот выступил на лбу. Я потряс головой и концы волос слегка заколыхались.

Тома притихла. Кажется, она тоже почувствовала, как поползла вверх температура.

– Нет, не хватит, Ян. Не хватит! Я рассказала на работе о том, что случилось, – девчонки потеряли дар речи.

Тут до меня донесся сухой треск стекла – градусник раскалился.

– Зачем ты рассказала? – спросил я тихо. Сбавить громкость моего голоса было нелегко – слова ударились в гортань, внутри все задрожало.

– Они – мои друзья. Мне хотелось поделиться.

– Но ты же знаешь, как я реагирую на такое. Зачем ты рассказала?

– Потому что хотела, чтобы меня поддержали, Ян. Тебе не понять. Я – мать, у меня из-за тебя давление скачет. Я места себе не нахожу, уснуть не могу… Я переживаю за тебя! В такие моменты хочется поговорить с понимающими тебя людьми.

– Говоришь так, будто это тебе здесь хуже всего…

– Да, представь себе: я страдаю, может, даже больше, чем ты сам!

Острые осколки резко разлетелись и вонзились в мою кожу. Я запустил руки в волосы, но это легкое прикосновение только усилило колющие ощущения.

– Да что ты несешь, мам?

Тома встала со стула и замахала руками:

– Хватит вам уже, успокойтесь оба.

Мама тоже вскочила со стула:

– Тома, посмотри, как он себя ведет! Я не в том возрасте, чтобы спокойно переносить все эти его выходки! Ян, ты живешь как отшельник, тратишь свою молодость впустую, ни с кем не общаешься! Ты – мой единственный сын, я волнуюсь за тебя.

– Волнуйся, хорошо, но рассказывать-то обо мне всем подряд зачем?

– Не всем подряд, а моим подругам! Значит ли для тебя что-либо это слово?

– Могла бы сначала спросить мое мнение на этот счет.

– А что такого я сделала?! Это нормально, знаешь ли, что люди делятся своими чувствами! Ты же писателем собрался стать, не понимаешь, что ли?

Тут со стула вскочил я. Вдох, выдох, вдох, выдох – но было уже слишком поздно. Подобные обманные маневры работают, когда ситуацию еще держишь под контролем. Я же передал пульт управления собой, своим эмоциям, еще тогда, когда услышал, как разбегаются по стеклу трещины.

– При чем тут вообще это? Мне иногда кажется, мама, что мы говорим на разных языках. Я прошу тебя перестать давить на меня, но ты прикладываешь все больше усилий. Я прошу тебя не говорить резко о Вере, но ты продолжаешь это делать.

– И правильно делаю! Когда на работе я рассказала о ней, знаешь, что мне ответили?

– Не знаю и не хочу знать.

– Ну конечно, все, что касается матери, тебя не интересует! Тебе все равно на мое мнение, на мое здоровье, на мои чувства. Видимо, только когда я умру, ты начнешь ценить меня.

– А тебе сейчас не все равно, что чувствую я, мам?

Я схватился за грудь и сжал взмокшую футболку так, что ворот натянулся на шее.

– Если я не говорю, это не значит, что я ничего не чувствую. Я был таким всегда: словами я управляю лучше на бумаге. Я не из тех людей, кто запросто открывается.

– Вот именно! Ты вообще никогда не открываешься. Молчишь, молчишь, все из тебя вытягивать надо, словно клещами, потихоньку.

– Потихоньку? Это точно не про тебя, ты – как бульдозер. Тебя ничто не остановит, пока не добьешься своего!

– А как иначе, если ты ничего матери не рассказываешь?!

– Ну если не хочу я рассказывать – что с того?

– А то, что все дети как дети – делятся с мамами своими переживаниями. За советами идут…

– Ну не таким я ребенком был! Пора бы уже смириться с этим…

– А тебе пора было бы смириться тогда с тем, что я все же хочу, чтобы ты делился со мной. Вот не зря от тебя Вера ушла, ты – просто эгоист!

Моя сестра стукнула кулаком по столу – чашки на нем подпрыгнули, мы с мамой одновременно вздрогнули и обернулись.

– Хватит уже вам. Снова разорались тут, вы хоть день можете мирно прожить? – сказала она, схватила меня за руку и потащила в свою комнату.

Комната Томы отличалась от комнат обычных девчонок. Хотя, кого я обманываю: что я знал о комнатах обычных девчонок? Все свое детство и молодость я гостил только у Томы и Веры. И все же. Личное пространство Томы производило впечатление: у нее всегда было чисто и прибрано, все лежало строго на своих местах, коробки и папки были аккуратно подписаны. В детстве я любил допоздна засиживаться у сестры, наслаждаясь успокаивающими глаз организованностью и слаженностью, особенно когда за стеной в моей комнате царил бардак. А бардак в моей комнате был вечным. Я помню ту крупную оплеуху, которую сестра дала мне, за почерневшую кожуру банана, покоившуюся на моем рабочем столе примерно неделю. А однажды Тома ворвалась в мою комнату со словами: «Я забираю твой шкаф!» и своими девчачьими руками изо всех сил потянула тяжелый комод по скрипящему полу.

– Что ты удумала? – спросил я, высунувшись из-за высокой горы тетрадей, учебников и бумажек на столе.

– Тебе все равно он не нужен, вся твою одежда валяется на полу, кровати, лежит на окне. Зачем тебе комод, если ты им не пользуешься?

Я хотел возразить сестре, привстал, но тут же поскользнулся и снова плюхнулся на стул. Под ноги попался школьный пиджак. Тогда я пообещал Томе в тот же вечер сделать глобальную уборку в комнате, и она, поверив мне, оставила мою мебель в покое. Не помню, выполнил ли я свое обещание, но завалы в моей комнате не прекратились.

Тома жила у родителей временно, всего несколько месяцев, с тех пор как уехала в Израиль Полина – ее самый близкий человек. Полина родилась в Петербурге, где они и познакомились с сестрой. Ее семейное древо корнями упиралось в Израиль, но впервые она побывала в этой стране, когда заболела ее мама. Гражданство всем выдали быстро, быстро в Израиле приступили и к лечению, но болезнь оказалась проворнее – мама умерла.

Полина вернулась в Россию, оставив на своей новой родине бабушку и залитую солнцем могилу, украшенную любимыми цветами женщины, покинувший своих мать и дочь – красными розами.

Прошло время, на улицы заглянула весна, а с ней нагрянули и изменения в России, которые коснулись не только ее жителей, но и людей за границами. Полина собрала чемодан и уехала к бабушке – туда, где от морского воздуха, наполняющего легкие, свободнее дышалось. Тома училась в колледже, поэтому осталась в нашем городе. Последний год ее обучения обещал ей очередной красный диплом, на этот раз – педагога. Эта профессия подходила моей чересчур ответственной сестре, и она с нетерпением ждала ее получения, но не только, чтобы приступить к работе, которую жаждала ее душа, но и чтобы скорее отправиться навстречу к Поле.

Я влетел в нисколько не изменившуюся комнату, но ничего не видел перед собой – серебряные вспышки мелькали перед глазами. Языки пламени полыхали по моему лицу – кожа покраснела рваными пятнами.

– Ну и что вы там устроили? – сестра строго посмотрела на меня.

– Пора возвращаться домой, иначе мы просто убьем друг друга.

– Куда это ты собрался? Я не отпущу тебя во вражеский стан.

– Тома, пожалуйста, ты только не начинай, ладно? Вера – родной мне человек, почему все так быстро забыли об этом?

Я услышал, как она преувеличено шумно выпустила воздух из легких в ответ.

– Не понимаю я тебя. То ли ты – дурак, то ли просто прикидываешься… Посмотри правде в глаза.

– Но ведь мы с ней все еще можем быть вместе? Может, это просто ошибка какая-то? Заляпанная страница, которую нужно просто перевернуть?

Тома покачала головой, смотря на меня с жалостью.

– Не знаю, Ян. Мне кажется, что нет. Ты каждый день ноешь о том, что она даже на твои сообщения не отвечает.

– Она отвечает, просто медленно. У нее много работы.

– Да что ты… А вот судя по ее милым перепискам с этим Германом, о работе она как раз не думает вообще. И, кстати, как долго ты еще будешь подглядывать за ними? Это просто бред какой-то, не считаешь?

Тело мое обмякло, я опустился на пол и подогнул под себя ступни.

– Знаю, что не должен этого делать.

– Ну и не делай. И так понятно, что она тебе врет. Доказательства мелькают прямо пред глазами. Зачем себя мучить?

– Я не мучаю себя. Я хочу понять ее, – ответил я, подворачивая и разматывая низ своей футболки. – Но ты права. Надо перестать читать их переписку. А еще надо извиниться перед Верой…

Тома сердито фыркнула:

– Даже и не думай! Суешь ей в лицо их любовную беседу и спрашиваешь: «Это что вообще такое?!» Пусть объяснит, почему это она тебе в уши льет, что вам надо пожить отдельно, подумать… Почему она говорит, что она одна, как и ты, а сама уже одной ногой в самолете, который везет ее к нему. И ведь красивое название придумали – командировка…

Во рту я почувствовал горький привкус недопитого кофе. Слова Томы усилили его.

Наше с Верой общение в последние дни свернулось в бесформенный клубок – на мои звонки она отвечала редко, на сообщения тоже. Я все спрашивал: как она чувствует себя, чем я могу помочь, можем ли мы снова услышать голоса друг друга. Но Вера отмахивалась. Она говорила, что тишина – единственное, что ей было нужно. Но ее тишина пронизывалась громкими обещаниями Германа, освещалась его ответной влюбленностью в мою жену. Вера врала мне.

Иногда мне казалось, что я продолжал блуждать во сне. Иногда я просыпался среди ночи, утирал лоб и ощупывал пустую кровать, спрашивая себя: не кошмаром ли было все произошедшее? Темнота, что спускалась на спящий город, таилась и в моем сердце – спутывала страницы, шелестела, и под утро я терялся: что было правдой, а что – смутным видением? Удары в грудной клетке набирали уверенность, я окончательно просыпался и возвращался в свой новый мир, мир, в котором все перевернулось – конец стал началом, верх – низом, в мир, где я ворочался на холодной простыне в слезах, без моей Веры и без моей веры в то, что я вообще когда-нибудь снова смогу спать спокойно.

– Эй, ты вообще слушаешь меня? Прием! – Тома замахала руками пред самым моим лицом и наклонилась так, что почти коснулась моего носа.

– Не придвигайся ко мне так близко, – ответил я, отталкиваясь от нее.

– А знаешь что? Тебе надо развеяться…

– Предлагаешь пойти прогуляться?

– Нет. Предлагаю собрать чемодан и смотаться.

Я недоверчиво посмотрел на сестру:

– Чего?

– Надо бы тебе уехать куда-нибудь.

Я всегда тайно считал, что безнадежным для реалий повседневности в нашей семье был я, и радовался тому, что Тома миновала этого отклонения. Но в тот момент по мне пробежала тревожная дрожь: мог ли заразить Тому?

– Но сейчас не особо много открытых направлений, да и рейсов из нашей страны прямых нет, да и цены… Да у меня и денег-то нет.

– Ага, теперь ты признаешь, что быть на содержании у Веры – не самая лучшая идея? – нос Томы снова приблизился.

– Помолчи, – я легонько щелкнул сестру по лбу.

– Но вообще-то есть одно место, где нас с тобой очень-очень хотят видеть.

Она подмигнула, и я напрягся. «Чтобы она не сказала дальше, затея окажется сумасбродной, а может, даже опасной для жизни», – отозвалось внутри.

– Точно! – Тома вскочила и расставила руки и ноги в стороны, словно готовясь ко взлету, ну а я тем временем приготовился к распятию. – Давай вдвоем… рванем к Поле в Израиль!

Грозовые раскаты пронеслись сквозь натянутые пальцы рук и ног моей сестры, взлетели к потолку и обрушились мне на голову со всей силы, а из меня лишь выдавилось недоуменное:

– А?

Я запрокинул голову, чтобы рассмотреть лицо Томы. Свет от люстры отражался в ее зрачках как разлетевшиеся на ветру искры костра.

– Я уже поговорила с Полей, она ждет нас. Она даже одолжила раскладушку у знакомой. Спать придется в одной комнате: мы с Полей на кровати, ты – на раскладушке рядом. Но ничего, потерпишь ведь?

– Ты сейчас шутишь, да?

– Твоя сестра еще никогда не была так серьезна. Поедем на месяц или лучше – на два. Море, солнце, евреи – тебе понравится, и ты позабудешь самого себя. Может, и книгу там свою допишешь?

Она приподнялась на носки и театрально «стекла» вниз, положив ладонь на лоб:

– Герою разбивают сердце, и ему ничего не остается, как купить билет в один конец, отправиться к морю и… утопиться!

– Не слишком уж затратная смерть выходит?

– Зато много драмы и захватывающих за душу пейзажей. Есть где разгуляться воображению.

Я откинулся назад и вытянутся на полу. Тома повторила за мной. Мы соприкоснусь ступнями и принялись бороться ими.

– Мы можем улететь уже на следующей неделе.

– У меня нет денег, надо поговорить с Верой.

– Поля купит нам билеты. Потом как-нибудь отдашь. Ну а если Вера не против оплатить, то ладно, возражать не буду и я.

Тома ослабила давление, а я, наоборот, толкнул ноги вперед. Колени сестры подогнулись.

– Вот я все ругаю тебя, ругаю, а сама в такой же ситуации – без Полины ничего не могу сделать.

– Но ты ведь сейчас учишься. Причина твоей безработицы хотя бы уважительная, – я почесал шею и отвел взгляд в сторону.

– Рада, что ты чувствуешь разницу между нами, – она закатила глаза, – хоть иногда мой брат способен мыслить как обычный человек из обычного мира.

Сомневаюсь, что в те дни я вообще способен был мыслить, но не я не стал волновать сестру этим пронесшимся мимолетным подозрением.

– Какой бы заманчивой ни была твоя идея, я не могу поехать за счет Поли.

– Ой, да брось. Говорю же, потом отдашь!

– Это не та сумма, которую можно взять в долг и до бесконечности тянуть с отдачей.

– А разве ты не планируешь стать популярным успешным писателем?

– Нет, не планирую. Если моя книга принесет хоть одному человеку хоть каплю радости – для меня, как для автора, этого будет достаточно.

Тома пнула меня ногой. Лицо ее стало серьезным.

– Послушай, Ян. Тебе надо уехать от всего этого, развеяться, погреть кости. Но я хочу, чтобы за время этой поездки ты сделал выводы. И я хочу, чтобы выводы эти были правильными. Используй время с умом. Я не знаю, что ждет тебя впереди, но признай: тебе надо измениться. Все в твоей жизни слишком уж давно идет по касательной.