Власть меча

Шаса не мог по-настоящему все осмыслить, но он чувствовал всю важность того, что мать говорила ему, и она поняла это по его взгляду.

– Теперь ты знаешь нашу тайну, – засмеялась она. – И если я угадала верно, мы удвоим и еще раз удвоим наше состояние.

– А если все не изменится… если… – Шаса не сразу нашел слова. – Если Великая депрессия будет продолжаться и продолжаться, что тогда, мама?

Она надула губы и отпустила его руки.

– Тогда, chéri, ничто не будет иметь особого значения, так или иначе.

Она тронулась с места и провела «даймлер» по оставшейся части дороги к бунгало, одиноко стоявшему посреди широких лужаек. В окнах горел свет, а слуги почтительно выстроились на передней веранде в безупречных белых ливреях, приветствуя ее.

Сантэн остановила машину у самых ступеней, выключила мотор и снова повернулась к сыну:

– Нет, Шаса, мы не станем бедными. Мы станем еще богаче, намного богаче прежнего. А потом, позже, благодаря тебе, мой милый, мы обретем власть вместе с богатством. Огромное богатство, огромная власть. О, я все спланировала, так тщательно спланировала!

От ее слов в голове Шасы вертелся целый водоворот мыслей. Он не мог заснуть.

«Огромное богатство, огромная власть». Это волновало и тревожило его. Он пытался представить, что это значит, и видел себя чем-то вроде силача в цирке, в леопардовой шкуре и кожаных браслетах, стоящим, подбоченившись, с огромными бицепсами, на пирамиде золотых соверенов, а толпа людей в белых робах почтительно стояла перед ним на коленях и кланялась ему.

Шаса снова и снова вертел в голове эту картину, каждый раз меняя в ней какие-то детали, и все они были приятными, но не хватало последнего штриха, пока наконец он не увенчал голову одной из поклонниц растрепанными выгоревшими кудрями. Он поставил ее в первый ряд, а она, оторвав лоб от земли, показала ему язык.

Эрекция возникла так быстро и сильно, что Шаса задохнулся, и, не успев остановить себя, сунул руку под простыню и прижал ее к выпуклости на пижаме.

Джок Мёрфи предупреждал его на этот счет. «Это испортит тебе зрение, мастер Шаса. Я видывал много хороших мужчин с клюшками, погубленных миссис Ладошкой и ее пятью дочерьми».

Но в воображении Шасы Аннализа сидела, расставив длинные ноги, и медленно поднимала подол белой робы. Кожа на ее ногах была мягкой, как масло, и Шаса тихо застонал. Она смотрела на переднюю часть его леопардового наряда, и ее язык легонько скользил по приоткрытым губам, а белый подол поднимался все выше и выше, и кулак Шасы начал ритмично двигаться. Он не мог это остановить.

Выше и выше поднималась белая юбка, но так и не добиралась до развилки между бедрами. А ноги как будто вытягивались до бесконечности, как железнодорожные рельсы в пустыне, никогда не встречавшиеся друг с другом. Шаса задохнулся и резко сел на пуховом матрасе, согнулся над движущимся кулаком, и когда наступил финал, это было остро и больно, как будто ему в живот всадили штык, и Шаса вскрикнул и упал на подушки.

Хитрое, усмехающееся веснушчатое лицо Аннализы отступило, мокрая передняя часть пижамы стала холодной, как лед, но у Шасы не хватило воли снять ее.

Когда слуга, принесший на подносе кофе и сладкие сухарики, разбудил его, Шаса чувствовал себя оцепенелым и измученным. Снаружи было еще темно, и он перевернулся и накрыл голову подушкой.

– Мадам, ваша матушка, говорит, я ждать здесь, пока вы встаете, – мрачно произнес слуга-овамбо.

И Шаса потащился в ванную, стараясь спрятать подсохшее пятно спереди на пижаме.

Один из конюхов уже оседлал его пони и ждал у переднего крыльца бунгало. Шаса задержался, чтобы пошутить и посмеяться с конюхом, а потом поздоровался со своим пони и приласкал его, потершись с ним лбами и легонько подув в ноздри.

– А ты толстеешь, Престер-Джон, – упрекнул он пони. – Нам придется согнать с тебя лишнее клюшкой для поло.

Он вскочил в седло и срезал путь, следуя трубопроводу вокруг выступа холма. Эта труба доставляла воду из источника за холмом на рудник и к промывочным механизмам. Шаса проехал мимо насосной станции, и ему стало стыдно из-за того, что эта станция связывала его с ночной порочностью, но потом солнечные лучи осветили равнины внизу, и он забыл об этом, наслаждаясь картиной оживающего утреннего вельда.

Сантэн приказала, чтобы по эту сторону холма лес оставили нетронутым, и деревья мопани величественно высились вокруг. Стайка франколинов щебетала в зарослях кустарника на склоне, а серая антилопа дукер, возвращаясь от источника, перескочила дорогу прямо перед носом пони. Шаса засмеялся и изобразил, будто уклоняется, чтобы избежать столкновения.

– Эй, прекрати выпендриваться!

Он обогнул выступ утеса – открывшийся перед ним вид удручающе контрастировал с тем, которым Шаса только что любовался. Оскверненный лес, уродливые шрамы на склоне горы, некрасивые кубики железных строений и голые конструкции промывочного оборудования… все это смотрелось так уродливо!

Шаса коснулся пятками боков пони, и они проскакали галопом последнюю милю, добравшись до главной откатки как раз в тот момент, когда старый «форд» Твентимен-Джонса подъехал со стороны деревни со все еще горящими фарами. Доктор посмотрел на часы, выходя из машины, и как будто опечалился из-за того, что Шаса явился на три минуты раньше.

– Вы когда-нибудь бывали на откатках, мастер Шаса?

– Нет, сэр.

Он чуть не добавил: «Мама никогда не разрешала мне этого», но почему-то это показалось ему излишним, и он впервые почувствовал негодование из-за вездесущего присутствия матери.

Твентимен-Джонс повел его к началу линии и познакомил с начальником смены.

– Мастер Шаса поработает с вами, – объяснил он. – Обращайтесь с ним как обычно, как вы обращались бы с любым молодым человеком, который однажды станет вашим управляющим.

По выражению лица Твентимен-Джонса совершенно невозможно было понять, когда он шутит, так что никто не засмеялся.

– Дайте ему каску, – приказал Твентимен-Джонс и, когда Шаса застегнул ремешок каски, повел его к основанию каменной стены утеса.

В камне был пробит наклонный туннель, круглое отверстие, в которое под углом сорок пять градусов уходили стальные рельсы, исчезающие затем в темной глубине. В начале линии стояла цепочка небольших вагонеток, Твентимен-Джонс повел Шасу к первой вагонетке, и они забрались в стальной приемник. За ними садилась в вагонетки очередная смена, дюжина белых мастеров и полторы сотни черных рабочих в потрепанных, пыльных комбинезонах и касках из светлого некрашеного металла, шумно смеясь и подтрунивая друг над другом.

Паровой ворот загремел и зашипел, вагонетки дернулись вперед и затем, подпрыгивая и раскачиваясь, побежали по узкоколейке вниз по крутому склону. Стальные колеса стучали и позвякивали на стыках рельсов, и все они провалились в темную пасть туннеля.

Шаса беспокойно ерзал на месте, охваченный непонятным страхом перед абсолютной чернотой, внезапно поглотившей их. Однако в вагонетке позади него шахтеры-овамбо запели, и их глубокие мелодичные голоса эхом разносились в темном пространстве туннеля; изумительный хор звучал в африканском ритме, и Шаса расслабился и придвинулся ближе к Твентимен-Джонсу, чтобы выслушать его объяснения.

– Уклон здесь составляет сорок пять градусов, а подъемник рассчитан на сто тонн, что в горной терминологии означает шестьдесят партий руды. Наша цель – поднимать шестьсот партий за смену.

Шаса пытался сосредоточиться на цифрах; он знал, что мать вечером станет задавать вопросы. Но темнота, пение и грохот вагонеток отвлекали его. Впереди он уже видел крошечную монетку яркого белого света, которая быстро увеличивалась в размерах, пока они наконец не выскочили по другую сторону туннеля, и Шаса задохнулся от изумления.

Он, конечно, изучал схемы алмазоносных трубок, на письменном столе его матери в Вельтевредене стояли фотографии, но все это ничуть не подготовило его к необъятности картины.

Прямо в середине горы было почти идеально круглое пространство. Оно открывалось в небо, а его бока поднимались вертикально, и круглая стена серого камня окружала дно, как арену для петушиных боев. Люди попадали сюда сквозь туннель, соединявший внешнюю сторону горы и узкий спуск, по которому они теперь ехали под тем же углом в сорок пять градусов, пока не добрались до котловины в двух сотнях футов под ними. Спуск оказался захватывающим. Ширина обрамленной скалами долины внизу достигала мили, а стены вокруг нее высились на четыре сотни футов.

Твентимен-Джонс продолжал свою лекцию:

– Это вулканический кратер, здесь раскаленная магма вырвалась из глубин земли на поверхность в самом начале времен. При таких температурах, сравнимых с температурой на поверхности Солнца, и при огромном давлении сформировались алмазы, и их вынесло наверх огненной лавой.

Шаса смотрел по сторонам, вертя головой, чтобы охватить взглядом гигантский провал в горе, а Твентимен-Джонс продолжал:

– Потом напряжение в жерле вулкана ослабло, магма остыла и окаменела. Ее верхний слой под воздействием воздуха и солнца окислился, превратившись в классическую «желтую землю», алмазосодержащую породу. Мы прорываемся сквозь нее уже одиннадцать лет и только недавно добрались до «голубой земли».

Доктор выразительно махнул рукой в сторону серовато-синих камней, что образовывали дно гигантской ямы.

– Это более глубокие отложения застывшей магмы, твердые, как железо, и набитые алмазами, как булочка изюмом.

Они достигли наконец самого дна рабочей зоны и выбрались из вагонетки.

– Работы организованы просто, – продолжал Твентимен-Джонс. – Первая смена спускается сюда с рассветом и начинает работу там, где накануне камни взорвали. Взорванную породу дробят и грузят в вагонетки, чтобы отправить наверх. После этого отмечают и пробивают шурфы для следующих взрывов, закладывают в них взрывчатку. В сумерках смена поднимается отсюда, взрывники поджигают фитили. После взрыва работы останавливаются на ночь, чтобы дым рассеялся, а на следующее утро все начинается сначала. Там, – доктор показал на площадку, усыпанную голубовато-серыми камнями, – породу взорвали вчера. Вот с чего мы сегодня начнем.

Шаса не ожидал, что его настолько захватит очарование этим гигантским котлованом, но его интерес в течение дня только возрастал. Даже жара и пыль его не устрашали. А жар, захваченный в ловушку отвесных стен, все усиливался, пока не стал особенно невыносимым, когда солнце начало светить прямо в неровную поверхность котловины. Густая пыль поднималась от раздробленного дна рудника, по мере того как молотобойцы взмахивали десятифунтовыми кувалдами, разбивая крупные камни на куски помельче. Пыль висела, как туман, над теми, кто грузил породу в вагонетки, и покрывала их лица и тела, превращая всех в призрачно-серых альбиносов.

– Тут иногда случается шахтерский туберкулез, – признал Твентимен-Джонс. – Пыль набивается в легкие людей и окаменевает. В идеале мы должны поливать породу водой, чтобы смочить пыль, но воды нам не хватает. У нас ее даже для промывки маловато. Так что мы определенно не можем позволить себе расплескивать ее вокруг. Так что люди умирают и становятся калеками, но для этого нужно лет десять, а мы даем им или их вдовам хорошую пенсию, и горный инспектор проявляет к нам сочувствие, хотя его сочувствие и стоит денег.

В полдень Твентимен-Джонс подозвал Шасу:

– Ваша мать сказала, вы должны отработать только половину смены. Я сейчас отправляюсь наверх. Вы поедете?

– Я бы предпочел остаться, сэр, – довольно робко ответил Шаса. – Мне бы хотелось посмотреть, как готовят шурфы для взрывов.

Твентимен-Джонс печально покачал головой:

– Весь в отца!

И ушел, бормоча что-то себе под нос.

Старший взрывник позволил Шасе поджечь запалы под его внимательным наблюдением. Это дало Шасе чувство важности и власти; он поднес воспламенитель к открытым концам запала, и огонь быстро побежал вперед, а Шаса наблюдал, как огнепроводные шнуры шипят, чернея, и над ними клубится голубой дымок.

Они вместе с главным взрывником побежали к месту отгрузки с криком «Огонь в котловане!», и Шаса немного задержался, пока не прогремел взрыв и земля не дрогнула у него под ногами.

Потом он сел на Престер-Джона и, пыльный, пропотевший, уставший донельзя и счастливый так, как редко бывало в его жизни, поскакал обратно вдоль водовода.

Он даже не думал о ней, пока не добрался до насосной станции, но она оказалась там, сидела верхом на покрашенной серебряной краской трубе водовода. Шаса испытал такое потрясение, что, когда Престер-Джон пугливо шарахнулся в сторону, чуть не вылетел из седла и был вынужден схватиться за луку.

Она вплела в волосы дикие цветы и расстегнула верхние пуговки блузки. В одной из книг в библиотеке Вельтевредена имелась иллюстрация, на которой изображались сатиры и нимфы, танцующие в лесу. Эта книга стояла в запретной секции библиотеки, которую Сантэн запирала на ключ, но Шаса потратил часть своих карманных денег на дубликат этого ключа, и с тех пор нимфы стали его любимицами среди всех эротических сокровищ библиотеки.

Аннализа была одной из них, лесной нимфой, лишь наполовину человеком, и она лукаво прищурилась, глядя на Шасу, и ее клыки, очень белые, выдавались вперед.

– Привет, Аннализа…

Голос Шасы предательски сорвался, а сердце заколотилось так бешено, что ему показалось, будто оно может запрыгнуть ему в горло и удушить его.

Девушка улыбнулась, но не ответила, а вместо этого лишь медленно погладила свою руку от запястья до обнаженного плеча. Шаса наблюдал, как ее пальцы приподнимают тонкие медные волоски на предплечье, и его чресла набухли.

А она наклонилась вперед и прижала указательный палец к нижней губе, продолжая коварно усмехаться, и ее грудь изменила очертания, вырез блузки распахнулся сильнее, и Шаса увидел кожу настолько белую и прозрачную, что сквозь нее просвечивали тонкие голубые вены.

Он сбросил стремена и занес ногу над холкой пони, собираясь покинуть седло эффектным прыжком, как делают игроки в поло, но девушка стремительно вскочила на ноги, еще раз высоко подняла юбку и, мелькнув кремовыми бедрами, легко спрыгнула по другую сторону трубы и скрылась в густом кустарнике на склоне.

Шаса помчался за ней и очутился в густых зарослях. Ветки царапали ему лицо и хватали за ноги. Он разок услышал ее хихиканье, где-то впереди, недалеко, но ему под ногу подвернулся камень, и Шаса тяжело упал, задохнувшись. Когда он собрался с силами и захромал следом за девушкой, ее уже и след простыл.

Он еще некоторое время бродил в кустах, его пыл быстро остывал; и когда он вернулся к трубе, оказалось, что Престер-Джон воспользовался его отсутствием и сбежал, и Шаса уже кипел гневом на себя и на девушку.

Пришлось проделать пешком весь долгий путь до бунгало, и Шаса сам не осознавал, насколько устал. К тому времени, когда он добрался до дома, уже стемнело. Пони с пустым седлом вызвал тревогу, но опасения Сантэн мгновенно сменились облегчением и яростью, когда она увидела сына.

Неделя в жаре и пыли рудника и монотонность работы начали угнетать, так что Твентимен-Джонс отправил Шасу работать у лебедки на главной отгрузке. Машинист лебедки оказался человеком неразговорчивым, замкнутым и ревнивым к своему делу. Он не позволял Шасе даже прикоснуться к механизмам управления лебедкой.

– Мой профсоюз такого не допускает.

Он упорно стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на площадку выветривания.

Там руду рассыпала на открытом месте целая команда рабочих-овамбо, обнаженных до пояса и распевавших хором, пока они раскидывали и переворачивали руду под присмотром белых контролеров и черных надсмотрщиков.

В зоне выветривания лежали груды камней, тысячи тонн руды, рассыпанные на площади размером в четыре поля для игры в поло. Когда голубую породу взрывали, она была твердой, как бетон; ее могли измельчить лишь взрыв или десятифунтовые кувалды. Но после того как руда пролежала на солнце шесть месяцев, она начинала крошиться и становилась похожей на мел, делалась хрупкой, и ее можно было снова загружать в вагонетки и отправлять на дробилку и на промывку.

Шасу поставили надзирать над группой из сорока рабочих, и вскоре он завязал дружбу с надсмотрщиком-овамбо. Как и все его соплеменники, мужчина имел два имени: племенное, которое он держал в тайне от белых нанимателей, и рабочее. Его рабочим именем было Мозес. Он был лет на пятнадцать моложе других черных старшин, и выбрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил и на английском, и на африкаансе, и уважение, которое чернокожие рабочие обычно оказывали только возрасту, он заработал дубинкой, пинками и язвительным остроумием.

– Будь я белым, – сказал он Шасе, – я бы однажды получил место Доктелы.

Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса.

Потом Мозес продолжил:

– Я и так могу его получить однажды… а если не я, то мой сын.

Шаса был поражен, а затем заинтригован столь вопиющим заявлением. Ему никогда прежде не случалось сталкиваться с чернокожим, который не знал бы своего места в обществе. И как-то тревожно было находиться рядом с высоким овамбо, похожим на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки Вельтевредена, но этот намек на опасность лишь пробуждал в Шасе еще более сильное любопытство.

Они обычно проводили вместе обеденный перерыв, и Шаса помогал Мозесу совершенствовать навыки чтения и письма; у Мозеса имелась замусоленная тетрадь, самое драгоценное из его имущества. Взамен овамбо учил Шасу основам своего языка, в особенности ругательствам и оскорблениям, и объяснял смысл некоторых песнопений рабочих, большинство из которых оказались непристойными.

«Делать детей – работа или удовольствие?»

Таким был припев любимой песенки Шасы, и он присоединялся к ней, к восторгу бригады, за которой наблюдал. «Это не может быть работой, иначе белые люди заставили бы нас делать это за них!»

Шасе уже исполнилось четырнадцать. Некоторые из подчиненных ему рабочих были в три раза старше его, но никто не находил это странным. Вместо этого они откликались на его поддразнивания, сияющую улыбку и жалкие попытки говорить на их языке. Вскоре его бригада разбрасывала пять отгрузок вместо четырех, в отличие от других команд, и вторую неделю они закончили с наилучшими результатами.

Шаса так увлекся работой и новым другом, что не замечал мрачных взглядов другого белого надзирателя.

В третью субботу, после того как рабочим заплатили в полдень, Шаса поехал к коттеджу Мозеса по его приглашению. Там он провел целый час, сидя на переднем крыльце дома, попивая кислое молоко из тыквенной бутыли, робко предложенной хорошенькой молодой женой Мозеса, и помогая овамбо читать вслух «Историю Англии» Маколея, которую он стащил в бунгало и привез в седельной сумке.

Книга была из тех, что входила в школьную программу, так что Шаса считал ее чем-то вроде своей собственности, и он наслаждался необычной ролью учителя и наставника, пока Мозес наконец не закрыл книгу.

– Очень трудная работа, Хорошая Вода. – Он перевел имя Шасы на язык овамбо. – Это тяжелее, чем рассыпать руду летом. Я потом над ней посижу.

И он ушел в однокомнатный домик, положил книгу в свой сундучок и вернулся с пачкой газет.

– Давай попробуем это.

Он протянул одну газету Шасе, и тот развернул ее на колене. Это был лист желтой бумаги очень плохого качества, а краска пачкала пальцы. Название наверху гласило: «Umloto Wa Bantu». Шаса перевел его без труда: «Голос черного народа» – и посмотрел на печатные столбцы. Статьи были в основном на английском, хотя попадались и на местном языке.

Мозес показал на редакционную статью, и они начали разбираться в ней.

– Что такое Африканский национальный конгресс? – недоуменно спросил Шаса. – И кто такой Джабаву?

Овамбо охотно начал объяснять, и любопытство Шасы постепенно сменилось неловкостью.

– Джабаву – отец всех банту, всех племен, всех черных людей. А Африканский национальный конгресс – пастух, охраняющий наш скот.

– Я не понимаю.

Шаса покачал головой. Ему не нравилось направление, в котором развивался их разговор, и он даже заерзал, когда Мозес начал цитировать:

Твой скот исчез, мой народ,Иди спасать его! Иди спасать его!Оставь свое оружиеИ возьми вместо него перо.Возьми бумагу и чернила,Ибо они станут твоим щитом.Твои права попираются,Так что возьми перо,Обмакни его в чернилаИ сражайся этим пером!

– Это политика, – перебил его Шаса. – Черные не участвуют в политике. Это дело белых людей.

Таков был краеугольный камень жизни Южной Африки.

Лицо Мозеса помрачнело, он забрал у Шасы газету и встал.

– Я верну тебе книгу, когда прочитаю.

И, не глядя в глаза Шасе, ушел в дом.

* * *

В понедельник Твентимен-Джонс остановил Шасу у главного входа на площадку выветривания.

– Думаю, о выветривании вы уже все узнали, мастер Шаса. Пора нам перевести вас на дробилку и промывку.

Когда они шли вдоль рельсов рядом с одной из вагонеток, полной крошащейся выветренной руды, Твентимен-Джонс заметил:

– А еще, мастер Шаса, не стоит слишком сближаться с черными рабочими, вы быстро поймете, что они постараются извлечь из этого выгоду.

Шаса на мгновение изумился, но потом засмеялся:

– А, это вы о Мозесе? Он не рабочий, а надзиратель, и он очень умный, сэр.

– Слишком умный для его положения, – с горечью согласился Твентимен-Джонс. – Умные всегда недовольны, становятся бунтовщиками и причиной неприятностей. Ваш друг Мозес пытается организовать профсоюз чернокожих рабочих.

От деда и матери Шаса знал, что большевики и профсоюзные активисты – самые чудовищные монстры, стремящиеся уничтожить основы цивилизованного общества. Его потрясло, что Мозес оказался одним из них. Но Твентимен-Джонс продолжал:

– Мы также подозреваем, что он стоит за небольшой группой незаконной скупки алмазов.

Незаконная скупка алмазов представляла собой еще одно пугало цивилизованного мира, поскольку это была покупка-продажа краденых камней, и Шаса испытал настоящее возмущение при мысли о том, что его друг мог быть и членом профсоюза, и незаконным дилером.

И все же следующие слова доктора Твентимен-Джонса повергли его в уныние.

– Боюсь, мистер Мозес возглавит список тех, кого мы уволим в конце этого месяца. Он опасный человек. Мы просто должны избавиться от него.

«Они хотят выгнать его просто потому, что мы с ним стали друзьями, – расшифровал Шаса его слова. – Это все из-за меня».

Его охватило чувство вины, но почти сразу за этим вспыхнул гнев. На его язык просились некие слова… ему хотелось закричать: «Это несправедливо!» Но прежде чем произнести такое, он посмотрел на Твентимен-Джонса и интуитивно понял, что любая его попытка защитить Мозеса лишь усугубит судьбу чернокожего.

Он пожал плечами.

– Вам виднее, сэр, – согласился он.

И тут же увидел, как плечи мужчины слегка расслабились.

«Матушка, – подумал он, – я должен поговорить с мамой». И тут же его мысль, окрашенная разочарованием, повернула в другую сторону: «Если бы только я мог сам это решать, если бы только я сам мог приказывать, что следует сделать…»

И тут до него дошло, что именно это и имела в виду его мать, когда говорила о власти. Возможность решать и отдавать приказы в окружавшем его мире.

– Власть, – прошептал себе под нос Шаса. – Однажды я получу власть. Огромную власть.

Работа на дробилке оказалась трудной и интересной. Хрупкая выветренная руда загружалась в вагонетки с опрокидывающимся кузовом и подавалась в хопперы, измельчавшие ее до такого состояния, чтобы дальше можно было отправлять ее на промывку. Механизмы здесь были большими и мощными, грохот стоял почти оглушающий, измельченная руда сыпалась в спускной желоб и с непрерывным шумом засасывалась вращающимися цилиндрами. Сто пятьдесят тонн в час; в конце обломки размером с дыню превращались в гравий и пыль.

Брат Аннализы, Штоффель, умевший подражать птичьим голосам и наладивший зажигание старого «форда» во время прошлого визита Шасы на рудник Ха’ани, теперь стал помощником мастера на дробилке. Ему велели показать Шасе все вокруг, и он с удовольствием взялся за дело.

– Тебе следует быть чертовски осторожным с этими дробящими валами, настраивать их тщательно, иначе они разотрут чертовы алмазы в порошок.

Штоффель подчеркивал недавно обретенное важное положение постоянными ругательствами и богохульствами.

– Идем, Шаса, я тебе покажу точки смазки. Все их нужно смазывать из специального шприца в начале каждой смены.

Он прополз под краем гремящего конвейера, крича Шасе прямо в ухо, чтобы тот мог его расслышать:

– В прошлом месяце один из помощников умудрился сунуть свою поганую руку в подшипники! Они ее оторвали, как крылышко цыпленка, приятель! До сих пор кровь видно!

Он с отвращением показал на темные пятна засохшей крови на бетонном полу и оцинкованных стенках.