Тайник вора

Александр Жигалин

Тайник вора

Глава 1

Судьбой поставлен

На колени

Гулкий кашель с надрывом на протяжении получаса доносился из дальнего угла барака.

Никто из заключенных не возмущался, что кашель Дохлого мешает. Все знали, что человек тяжело болен и что неизлечимая хворь, сжирая плоть, оставляла всё меньше и меньше шансов прожить хотя бы год. Болезнь будто испытывала наслаждение, разрывая на части измученный страданиями организм.

Человек сгорал медленно, как огарок свечи, и каждый, кому «посчастливилось» находиться в одном с ним бараке, сочувствуя, старался не слышать надрывного для всех кашля.

И лишь только скрип панцирных сеток говорил о том, что кто-то, вздыхая, не может уснуть из-за нещадно мучающих воспоминаний о воле, о доме, о семье.

Но как бы ни мучили воспоминания о прошлом, как бы не рвали на части сердце, мечты о свободе делали своё дело, сознание человека уплывая вдаль, унося с собою всё, что мешало жить, и столь больно терзало душу.

– Матерый! А, Матерый! – Шепот прозвучал настолько неожиданно, что заставил почти уснувшего Николая вздрогнуть. Вздрогнуть и открыть глаза.

– Чего тебе?

Дохлый пару раз глубоко вздохнул, чтобы хоть как-задержать кашель.

– Дело у меня к тебе.

– Что еще за дело? Спи давай. Утром поговорим.

Матерому не хотелось в столь в поздний час затевать разговоры, тем более здесь, в бараке, где уши имелись даже у стен.

– Дело важное, – не унимался Дохлый, – да и не до сна мне. Сдохну я скоро. Костлявая не раз во сне приходила. Появится и давай шептать на ухо, покашляй, говорит, Дохлый, покашляй, скоро и тебя к рукам приберу.

Говорил он на одном дыхании, словно старался выбросить из себя слова, отчего при тусклом свете болтавшейся под потолком лампочки лицо выглядело почти серым.

Еще висела в воздухе последняя фраза, а кашель вновь, словно оголодавший зверь, набросился, хватая человека за горло, не давая тому вздохнуть полной грудью.

– Тебе на больничку надо. – Матерый понял, что проснулся окончательно. – Хочешь, с начальством переговорю?

– Ладно, – отмахнулся Дохлый. – Спасибо, конечно, но об этом потом. Сначала я должен кое-что рассказать, боюсь недотяну до утра, утащу на тот свет тайну. На кой она мне там, где уже никому ничего не надо?

– Что ты заладил – тайна, тайна? Какая еще тайна? – Николай присел.

– Еесть одна. Замотала так, что сил никаких нет. Вот я и решил открыться, вроде как исповедаться. Ты хоть и Матерый, но вроде, не волк. Есть в тебе что-то особенное, хотя, зла тоже хватает. Но сейчас не это главное, главное, что ты в авторитете.

Дохлый попытался вздохнуть, и тут же зашелся тяжелым продолжительным кашлем.

Николай подождал, когда приступ отпустит Дохлого.

– Смотрю, чахотка тебя доедает. – наклонился к самому уху Дохлого и тихо, чуть слышно добавил: – Завтра перетрем. Знаешь, за железным складом бетонные плиты лежат?

Дохлый, обрадовавшись, согласно кивнул.

– Вот там и обсудим. В одиннадцать подваливай. Главное, чтобы ты никому, слышишь, ни звука.

Не дожидаясь ответа, Матерый прилег на шконку и, заложив руки за голову, философски добавил:

– Сейчас же, надо постараться уснуть, чтобы завтра проснуться. Проснуться и жить.

После разговора с Дохлым он еще долго ворочался с боку на бок. Не в силах заставить себя уснуть, лежал, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Лежал и вспоминал детство, настолько далекое, что с каждым годом всё труднее и труднее было отыскать его в лабиринте памяти.

Через несколько минут, почувствовав, что сон начинает овладевать им, Матерый, словно в кино, увидел деревню, небольшой домик, уютно устроившийся у опушки леса, отца с ружьем и ровные, одна к одной заготовленные на зиму копны сена, покрытые толстым слоем пушистого снега.

Батя, смолоду приученный к таежным тропам, всю жизнь мечтал сделать из младшего сына настоящего охотника, такого, какими были его дед и отец. Да и сам он слыл одним из лучших заготовителей пушнины в районе. Но для этого одного желания было мало, главное, чтобы тебя понимала тайга.

Но так и не суждено было ему дожить до этого светлого дня. Однажды ранним утром, собрав охотничье снаряжение, отец вышел за околицу, встал на лыжи и, тихо скользя по сверкающей на солнце глади снега, не торопясь, потянулся к вечно манящей его стене леса. В тот день отец ушел навсегда, оставив в памяти сына лишь одинокий силуэт и ровный след широких охотничьих лыж, уходящий в вечное царство снов и покоя. Лишь через год охотники случайно наткнулись в глухой чащобе на его останки, и по всему было ясно, что сожрал несчастного медведь-шатун.

Мать так и не смогла до конца прийти в себя. Все чаще и чаще прикладываясь к бутылочке, она начала медленно спиваться, и уже через год, в одно хмурое осеннее утро, сердце ее остановилось навсегда.

Старшего брата Николай почти не вспоминал. Тот после службы в армии поселился в Ленинграде, забыв о своей прошлой жизни, как и о самых близких ему людях тоже. Лишь изредка, по праздникам, присылал красивые, усыпанные цветами открытки.

И пошла Колькина жизнь наперекосяк.

После смерти родителей определили парня к двоюродной тетке, которая жила в районном центре. У той у самой висело на шее трое детей, а тут сунули еще одного здоровенного лба, к тому же с норовистым, не желающим кому-либо подчиняться характером.

Кое-как окончив восемь классов, Колька два месяца болтался по улицам, пока не выловил его участковый.

Душевный был мужик капитан.

– Тебе, Волков, пора за ум взяться, иначе одна у тебя дорога – с песней на малолетку. Если хочешь, помогу с учебой, через год-другой приобретешь специальность, а там, глядишь, и жизнь чему-нибудь научит.

Сдержал слово участковый. Поступил Николай в училище и начал осваивать специальность токаря.

Все здесь ему нравилось, и мастер был мужик неплохой, и жизнь в общаге что надо, да и ребята в группе подобрались дружные. А самое главное – приобщился Колька к спорту. Бокс захватил, что называется с головой.

Тренер Никанорыч, часто юного Николая после тренировки в своей маленькой тесной каморке, любил вести с ним за чашкой чая задушевные беседы.

– Здоровья у тебя, Колька, немерено, – говаривал он, – видать, тебе от отца по наследству досталось, а вот руки длиннющие, как у обезьяны, это уж точно от бога. Да и на ринге ты словно кошка, резкость у тебя небывалая. Я такого таланта сроду не видывал. Технику-то я тебе дам, хочешь ты этого или нет, а вот голову самому тренировать придется. Одно плохо, слишком ты настырный. Если что в башку запало, всё, хорошего не жди. Так что, кроме тебя самого, здесь тебе уже никто не поможет.

Как говорил старик, так оно и вышло. Никанорыч научил всему, что знал, а вот ум вбить в башку так и не смог. Только одно Николай сумел запомнить твердо: не надо бояться чужой силы. Сломает, познаешь страх человеческий, а это уже, гибель.

Жизнь шла своим чередом. Черные полосы сменяли светлые, принося людям все новые и новые испытания, радости и разочарования.

Не обошла она стороной и Матерого, тогда еще просто Николая Волкова. После окончания училища, получив четвертый разряд токаря, он уже на следующий день перешагнул ворота ремонтно-механического завода, который являлся одним из подразделений известного на всю страну нефтехимического комбината. Но, не проработав и полугода, Николай был приглашен повесткой в районный военкомат, где недолго думая подписал все необходимые документы. И хотя ему как работнику комбината была гарантирована отсрочка, он давно решил, два года службы пойдут на пользу, а может, даже помогут выбрать путь в жизни.

И застучали колеса вагонов по уходящим в неизвестность рельсам, унося с собой еще не окрепшие, не битые жизнью, но одержимые единственной целью – покорить мир – совсем юные судьбы.

Николай надеялся, что ему повезет и он, несмотря ни на что, попадет в доблестные десантные войска. Слишком горячо и ярко жили в его сознании впечатления от просмотренных фильмов, где мужественные сильные парни, безукоризненно владеющие оружием и приемами рукопашного боя, творили чудеса как на земле, так и в воздухе, под распростертыми над ними куполами парашютов.

Но судьба, в который раз, распорядилась по-своему.

Часть, в которую направили его для дальнейшего прохождения службы, стояла в центре небольшого сибирского городка, основное население которого работало на огромном заводе, подчиняющемся оборонному ведомству страны.

Что именно производилось в многочисленных цехах, Колька не знал, да и не интересовало его это вовсе. Главной задачей, поставленной перед молодыми солдатами, была охрана этого самого завода. Изо дня в день приходилось служивым наматывать километры, вышагивая между рядами колючей проволоки по периметру территории завода, который солдаты между собой называли конфетной фабрикой.

Еще в дороге подружился Колька с Виктором Прошкиным. Как выяснилось, были они земляками, мало того, дом, в котором жил Витька, где совсем недалеко от общаги, где прошли самые веселые и беззаботные Колькины годы. Вот и решили новобранцы держаться вместе.

С первых дней, как только пришлось окунуться в солдатскую жизнь, почувствовали парни напряженность во всем, что их окружало. Не было слышно привычных шуток и смеха, не чувствовалось в отношениях между солдатами человеческой теплоты. Каждый жил сам по себе, по неписаным волчьим законам, озираясь вокруг, при этом пряча душу подальше от чужих глаз.

Николай поначалу никак не мог разобраться, в чем тут дело, и только потом, спустя несколько дней, дошло – дедовщина.

А тут еще Витька.

– Коль! Здесь такое творится. Ухо востро держать надо. Деды вовсю балом правят.

– Брось, – отмахнулся Николай.

– Чего брось? Дурень. Смотри, чуть что, по бестолковке дадут. Будешь потом всю жизнь улыбаться. – В глазах Виктора забегали огоньки страха.

Николай тогда не придал большого значения разговору, да и не было на то оснований. Жизнь его еще не била по-настоящему, не ставила на колени и не плевала в душу.

В то утро, как обычно в шесть часов утра, дневальный проорал свое неизменное:

– Подъем!

И начался новый день службы, ничем особенным не отличавшийся от других. После зарядки, перебросив через плечо полотенце, Николай одним из первых вошел в туалет, направляясь к стоявшим в ряд умывальникам. Почистив зубы, он наклонился поудобнее над раковиной для того, чтобы облиться холодной водой и затем докрасна растереться жестким полотенцем. Он всегда так делал на гражданке, и ему нравилось чувствовать, как упругое молодое тело наливается утренней свежестью. От этого, как правило, всегда поднималось настроение.

– А это что еще за картина Репина «Приплыли»? – Прошипел за его спиной чей-то голос.

Николай не сразу понял, что слова эти были обращены к нему. В следующую секунду не сильный, но точный удар по ногам заставил его присесть. Руки машинально схватились за край раковины, и только это помогло удержаться от падения.

Резко развернувшись, он увидел перед собой двоих.

Тот, что стоял впереди, был не высокого роста и плотного телосложения. Волосатая грудь и плечи делали похожим на гориллу. Небритая морда, идиотская ухмылка и наглый взгляд говорили о том, что это был один из тех самых крутых дедов, о которых предупреждал его Виктор.

Второй был полная противоположность первому. Высокий, рыжий и худой, он, словно торшер, торчал за спиной Волосатого и гоготал с переливом и иканием, тем самым напоминая крик возбудившегося ишака.

Николай почувствовал, как им медленно начинает одолевать нестерпимое желание шарахнуть Рыжему по абажуру, с одни лишь желанием, выключить этот противный, издевательский смех.

– Ты чего это, салага, чужой умывальник занял? – прошипел Волосатый, наматывая на руку полотенце. – Ты что – глухонемой или тебе надо по-особому объяснить? Пошел на х… отсюда, козлина. Пока я тебе рога не отшиб.

Словно ведро ледяной воды опрокинули на голову Николаю. Ошарашенный наглостью Волосатого, он на долю секунды потерялся, но уже в следующее мгновение, почувствовав прилив в кровь изрядной доли адреналина, ответил обидчику:

– Как бы тебе самому не пришлось свалить, а то, не ровен час, огорчить могу. Да, и еще вот что, скажи своему ишаку, пусть пасть закроет, а то все вокруг слюной забрызгал. – Колька чувствовал, как кровь ударила в голову. Так было всегда, когда приходилось участвовать в уличных драках или перед выходом на ринг. Сердце начинало рваться из груди, кровь закипала в жилах, и на мгновение густой туман напрочь застилал глаза. Но доля секунды, и вот уже по спине пробегает знакомый холодок, затем откуда-то появившаяся злость взрывной волной гонит его в бой.

Длинный выключился мгновенно. Не закрыв даже рта, он, словно рыба, молча двигал губами, мыча что-то непонятное себе под нос. Волосатый же наоборот, напрягся, сжавшись в комок, подобно резиновому мячику.

– Ты что-нибудь понял, нет? – Повернулся он к рыжему. – Лично я ничего, кроме одного: лечить салагу надо.

И тут же, резко развернувшись, сделал ложный замах левой рукой, пытаясь прямым ударом правой сбить Николая с ног.

Но тот внутренне уже был готов к отражению атаки. Он, словно кошка перед прыжком, чуть согнувшись в коленях и отклоняясь вправо, сначала присел, затем, выпрямившись, быстрым выпадом ударил локтем Волосатому точно в челюсть. Это был его коронный, не раз отработанный в уличных драках, прием. Соперник, как правило, ломался, теряя ориентацию в пространстве.

Так случилось и в этот раз. Волосатый, брызнув изо рта мощной струей крови, схватился обеими руками за челюсть.

Николай, не останавливаясь, провел второй удар, но уже по опорной ноге противника, и тот как подкошенный рухнул на пол.

– Ты чего это, а? Да ты знаешь, кого ты?.. – завизжал Рыжий и с испугом отскочил к противоположной стене.

Николай сделал к нему шаг.

Сжавшись и сразу став чуть ли не наполовину короче, Рыжий выставил руки перед собой, как будто приготовился драться. Но он лишь прикрывал свой слюнявый рот, и Волков, почувствовав брезгливость к трясущемуся от страха мерзавцу, отвернулся.

Волосатый же, стоя на четырех костях, что-то мычал нечленораздельное, разбрызгивая по полу слюни и кровь. Наблюдая за его движениями, Николай, проходя мимо, не смог удержаться от соблазна и пнул его что было силы в задницу, да так, что тому вновь пришлось распластаться на мокром полу.

У входа, замерев на месте, стояла группа солдат. Те расступились, пропустив Николая. Провожающие взгляды были полны солидарности и поддержки. С уважением и искренней признательностью они смотрели на Николая, стараясь понять, как можно было решиться на столь дерзкий и необдуманный поступок. Но гордость за товарища к тому времени вовсю играла на их лицах.

За завтраком в столовой Витька, даже не прикоснувшись к еде, с ходу затараторил:

– Коль, а Коль, слышь, чего теперь будет-то? Ты тут такого натворил…

Николай молчал. Он продолжал есть, не обращая внимания.

– Чего молчишь? – не унимался Виктор. – Они же, сволочи, так не оставят. Они мстить будут, а одному, ты сам знаешь, бороться бесполезно. Один в поле не воин. Я, конечно, тебя не брошу, мы, как договорились, всегда должны быть вместе… Я имею в виду – друг за друга горой. Но что мы вдвоём можем? Их вон сколько, а мы?..

По всему было видно, Виктором начинает овладевать страх. Не оставалось у него больше сил переступить невидимую черту, которая отличает человека от животного и помогает тому оставаться самим собой.

– Хватит ныть, – оборвал Николай. – За шкуру свою трясешься. Пошел вон отсюда. Сам разберусь.

В столовую вошли трое, молча двинулись к столу, за которым сидел Волков. Остановившись, несколько секунд смотрели на него. Тот продолжал спокойно есть, нимало не смутившись, будто все, что происходило вокруг, его никоим образом не касалось. И только напряженность во взгляде говорила о том, что внутри всё кипит и рвется наружу. Он был полностью сконцентрирован в ожидании борьбы, твердо зная: как бы ни развернулись события, он будет драться до последнего. До тех пор, пока будет стоять на ногах, видеть и слышать противника.

– А ну брысь все отсюда, – по-хозяйски прорычал над ним чей-то голос.

Солдаты, что сидели рядом, взяв миски, молча один за другим перешли за другой стол. Все, кроме Виктора и Николая.

– Я сказал – все, – еще раз прогремел все тот же голос, но уже более угрожающе.

Подскочив на месте и что-то бормоча себе под нос, Виктор быстро вышел из-за стола.

«Ну, гнида, все-таки зассал», – подумал Николай.

Один из подошедших отодвинув табурет, сел напротив. Двое остались стоять за его спиной.

– Так вот, значит, кто Козлову хлебососку разукрасил? Герой. Ничего не скажешь. – Голос с металлической звенящей ноткой выглядел спокойным и уверенным в себе.

Николай поднял голову.

Широкое скуластое лицо, покрытое густой щетиной, прищуренный уверенный взгляд, тонкие губы и коротко стриженный ежик – все в человеке говорило о волевом и сильном характере. У него были невероятно широкие плечи, и от этого казалось, что голова буд-то тонет в них. Все это придавало более чем угрожающий вид.

– Так значит, он – Козлов, – усмехнулся Николай. – А второй случайно не Ишаков?

– Зря щеришься, сынок. Это мои кенты, и кто их обидел, обидел и меня, а я обид прощать не привык. Понял?

– Как не понять. Только вот я у тебя прощения не просил и просить не собираюсь.

– Значит, не собираешься? – Улыбка, наполненная злостью и самоуверенностью, скользнула по губам незнакомца. – Молодец, ничего не скажешь! Ну, мы и не таких обламывали. Будешь на карачках ползать, умолять меня о пощаде. Это я тебе обещаю.

– Чего ты с ним базаришь, Крест? – встрял в разговор один из солдат, стоявших за спиной Николая. – Дать но чайнику, и дело с концом.

– Заткнись! Не видишь, мальчик с гонором, значит, надо воспитать его. Ведь такую задачу ставят перед нами командиры. А мы, как старшие товарищи, должны помогать молодым солдатам.

Крест поднялся из-за стола.

– Теперь, сынок, слушай меня внимательно и запоминай. С этого дня я твой папа и твоя мама, а поскольку титька у меня одна, то сосать сегодня твоя очередь. – Не договорив, он расхохотался, да так, что массивный золотой крест, видневшийся из-под распахнутой гимнастерке, запрыгал на его груди.

Николай вскочил. Еще никто и никогда с ним так не разговаривал.

Он уже был готов кинуться в бой, рвать на части это ухмыляющееся, наглое рыло. Пусть силой, но заставить уважать. Уважать как личность, как человека с не менее сильным характером и не менее твердой волей.

– Стоп. Стоп. Стоп. – Крест поднял руки. Он стоял напротив Николая и пристально всматривался в его лицо. – А глаза-то, глаза, смотри, как сверкают. Прямо сплошная ненависть. Но ничего, к вечеру узду-то я на тебя наброшу. Сам под седло залезешь, и будет на одного молодого рысака в моей конюшне больше.

Трое ушли, а Николая еще долго не отпускала ярость. Не потому, что его оскорбили и унизили, он просто не мог простить себе, что отпустил обидчика безнаказанным, что не шарахнул его как положено по балде, за дерзость и издевательство, за плевок в душу.

День прошел спокойно, без лишних разговоров и расспросов, как будто ничего не произошло. Лишь изредка Николай ловил на себе любопытные взгляды. Острыми иглами впивались в спину, и он чувствовал их всей кожей

Отбой прозвучал так же неожиданно, как и подъем.

Негромкие усталые голоса, смех, скрип кроватей – все смешалось в один гул, и уже через несколько минут тишина и темнота стали полноправными хозяевами казармы.

Николай понимал, главные события ждут его впереди и что совсем скоро ему предстоят серьезные разборки. Мобилизуя себя и контролируя все происходящее вокруг, он был максимально готов к ним, оставалось лишь самое противное и ненавистное – ждать.

Деды вошли тихо, почти неслышно, только скрип половиц и тяжелое прокуренное дыхание выдавало незваных гостей. Уверенно шагая через казарму, они направились прямым ходом к койке Волкова. Чей-то голос тихо спросил:

– Этот?

– Он. Притворяется, что спит. Сучара!

Николай узнал голос рыжего Ишака. Он не мог различить в темноте фигуры, но чувствовал каждое их движение. Ему казалось, что он даже слышит, как бьются их сердца.

Тяжелая цепь, описав дугу, со свистом стегнула по кровати.

Николай с трудом успел среагировать и упасть на пол, но кончик металлической змеи зацепил его, больно обжигая плечо и руку. Чтобы не взвыть от боли, он лишь крепче сжал зубы и тут же увидел летящий в лицо сапог. Левой рукой удалось не только блокировать удар, но и нанести ответный ногой точно в промежность нападавшему. Ишак взвыл как недорезанная свинья. По всему стало ясно, что по яйцам прилетело ему, отчего то,, как ребенок, катаясь по полу, звал на помощь маму.

Николай успел вскочить на ноги.

«Ну, слава богу, я, кажется, в порядке».

Вновь все с тем же противным свистом хлестнула цепь, умело нацеленная в голову.

С трудом увернувшись, Волков услышал, как та врезалась в спинку кровати и, зазвенев, запуталась. Он не мог различить в темноте лица нападавшего, но сразу понял, что конец цепи по-прежнему был в его руке, а другой оказался намотанным на спинку.

В этот момент в казарме включили свет. И тут, пользуясь замешательством нападавших, Николаю удалось сориентироваться первому и мощно ударить привязанного цепью.

Вложив в удар всю злость и ненависть, он услышал глухой хруст зубов, чавканье и дикий вой, который, подобно шаровой молнии, прокатился по казарме от стены к стене.

Будучи сконцентрированным, Николай ни на секунду не отвлекаясь, приготовился к атаке, как вдруг мягко, по-детски тепло и нежно, в лицо ему ударила подушка. Он не успел отмахнуться, как тут же непонятно каким образом кто-то вцепился в его руку.

И что-то тяжелое рухнуло на голову.

Казалось, что разошелся пол и он с бешеной скоростью летит вниз, в огромную, бездонную воронку, где вокруг то и дело вспыхивают немыслимые по своей окраске огни, сопровождающиеся звоном, да таким, что, казалось, лопнут перепонки. На смену звону пришли темнота и тишина.

Сознание выключилось, не давая мозгу никакой информации. Безвольное тело, минуту назад представлявшее собой боевую машину, повисло на чужих руках и, волоча ноги по полу, оставляя кровавый след, тут же было вынесено из казармы и по крутой металлической лестнице спущено в подвал.

Дзинь, дзинь, дзинь – словно сотни маленьких колокольчиков, соединившись в одно пение, пронизывали мозг, бередя помутневшее сознание.

Шевельнувшись и чуть не вскрикнув от боли, Николай открыл глаза. Вокруг было темно. Малейшее движение принизывало тело тупой болью. Голова раскалывалась на части, не чувствовались связанные за спиной напрочь онемевшие руки.

«Все-таки вырубили, сволочи. Интересно, чем это они меня? – Он попытался собраться с мыслями и сосредоточиться. – Надо несколько раз глубоко вздохнуть и выдохнуть, это поможет успокоиться».

Собрав волю в кулак, Николай еще раз попробовал открыть глаза, но кругом была лишь безмолвная темнота и слышался беспрерывный звон.

«Вода где-то капает. Теперь понятно, что за колокольчики поют».

Сознание постепенно возвращалось к Николаю, но мысли путались.

«Вырубили, притащили в подвал, привязали. Так… И что дальше?»

Свет вспыхнул неожиданно, лучи лампочек иглами впились в глаза, и от этого тупая боль в который раз прошила мозг.

– Ну что, Рэмбо, очухался?

Ослепленный Николай не видел ни лица того, кто говорил, ни тех, чьи силуэты маячили за спиной. Но по голосу он понял, перед ним стоял Крест.

– Да, я смотрю, ты мальчик с гонором и прыти в тебе хоть отбавляй. Вон как Тимохе зубы аккуратно в кучу сложил. Теперь ему даже клюкву давить будет нечем. – Крест вдруг загоготал зловещим, леденящим душу смехом. – Да и Рыжему яйца загнал аж в самое горло. До сих пор найти их не может. Так что, браток, как ни крути, должок за тобой, а долги следует возвращать. – Он достал из кармана пачку сигарет. – Закурить желаешь?

– Не курю.

– Здоровье бережешь? Правильно делаешь. Здоровье беречь надо. К тому же оно тебе очень даже скоро понадобится. – Он опять зашелся в ненормальном хохоте.

Вокруг все молчали, и от этого смех Креста звучал зловеще и угрожающе.

– Ну, что притихли, орлы? – повернулся он к свите. – Или вам сказать нечего?

– Отдай его мне, Крест. Я этого пидора на куски порву.

Из темноты выплыла опухшая рожа Тимохи. Она была так расписана, что понять, рожа это или жопа, можно было с большим трудом.

– Заткнись, – остановил его Крест. – Герои. Мать вашу. Втроем не смогли щенка сломать. Теперь можно и кукарекать, когда он перед вами связанный стоит. А может быть, у кого-то есть желание один на один потолковать? Так это мы мигом организуем. А ты… – Он вновь повернулся к Николаю. – Как тебя там?