Разговоры о тенях

Да не трещала б голова, –

Так всё на свете трын-трава!1

…сидя в одном из многочисленных славных немецких пивных погребков, уже в

который раз Herr Шлегель заявил, что ирония, это форма парадоксального.

– Prosit, господа! (что значит: ваше здоровье, господа!) – предложил Herr Карл

Вильгельм Фридрих Шлегель, пряча иронию в обильную пену кружки славного…

и т. д. пива. – Ирония, это форма парадоксального! Die Ironie, ist Form Paradox!

Die Ironie, ist eine Form des Paradoxes!

– Prosit Mahlzeit! (что значит, вот тебе на!) – взвился на брудершафт Фридрих

Кристоф Шлоссер, известный всему миру «Всемирной историей».

– Warum nicht? (Почему бы и нет?) – подхватил кто-то случайный… ли?

– Incredibile!

– Innerhalb der Philosophie! – посыпались реплики…

– Ma foi, oui!

– Nec Caesar supra grammaticos!

– Mann! Mensch! Drink your soup before it clots!

– На сторофье!

– Junge, Junge!

Жалко, там не было нашего доктора, парадоксов друга, потому что, господин

Шлегель одним махом мог бы прекратить все эти умствования, указав на него: и

как на форму, и как на содержание, и наш профессор поддержал бы критика,

филолога, философа-идеалиста и романтика-теоретика, и рассказал бы случай,

когда, однажды, доктор…

совсем малость об иронии, как о форме, и о пародоксе, как о

содержании

…как бы это нам представить иронию, как форму?.. это что-то удваивающееся

на грани видимости и мыслимости, или даже множащееся, как, например, если

представить прозрачную матрёшку, в которой сквозь оболочку первой

просматривается и вторая, и третья, и самая последняя куколка. Правда, эту

последнюю, в этой прозрачности, видит не всякий, а, как уже было сказано, или

будет сказано, только случайный избранник, проникающий художник, поэт-

пророк, философ – снова же – провозвестник неуловимого знания; то есть, для

кого-то – это совсем никакая и не ирония (не понимает человек), а только

раскрашенная сверху кукла, хотя на самом деле – открой глаза, друг, брат, собрат -

1 Сцена 5, «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге», пер. Н.Х. Холодковского.

19

на самом деле перед тобой ирония в своей, что ни на есть настоящей форме,

которая, сквозь раскрашенную, наигранную, клоунскую оболочку, плачет

скрытыми от твоего простого (ах, когда простота хуже воровства… лезет же в

голову чушь всякая), плачет скрытой от твоего простого глаза тоской и

закованным в узилище страданием (да, та маленькая, невидимая куколка плачет),

а страдание, как уже все поняли – парадокс:

…она и чай пила, страдая. Признаки страдания возникали ещё до

прикосновения губ к краю фарфоровой чашечки, к фарфоровому краю чашечки,

ещё тогда, когда губы, трубочкой, только втягивали, всвистывали парящий парок

(очередной симулякр; о симулякрах будет впереди), еще, когда только тянулись…

при этом, первые – первыми начинали испуганно подёргиваться, приподниматься

брови и суживаться, сужаться глаза, будто пытаясь распознать, ещё только, ещё

не смело, но настойчиво уже анонсирующую себя муку, заявляющую – повторюсь,

посылающую лишь первые знаки, намекающую пока лишь очертанием, пируэтом,

силуэтом, маревом ещё только … и вот! Кос-ну-лась; и обожгла, и ворвалась

ожидаемым ожиданным коварная влага, клятое страдание! Alveolus,

palatumdurum, palatummolle1: «в защиту, в защиту!» – хотя, какая там защита? –

так, для красного словца – а глаза заморгали быстро, а потом захлопали, а потом и

раскрылись, будто удивляясь… и зажмурились, сцедив слезу; и вспыхнули,

зардевшись, щёки: «Ах, как трудно, трудно жить…» – язычок (ulula), отросток

заднего края palatummolle, издал тремоло, да что там тремоло, содрогнулась вся

ротоглотка и сжалась перед тем как раздаться и! глотнула подсунутую пилюлю…

горькую, горькую… но такую сладкую: «Нет – шептали губы, – нет, нет! – а сами

снова тянулись к краю, за которым – ах! боль, моль, мука и страдание, и

пробивает пот. – Страдаю, но живу; живу, страдая… моя жизнь… – шептали, -

страдаю страдательно, живу живительно, пью… пью… – как бы тут украсить?.. –

пью… – не могу никак, – глотаю эту-у-у влагу, отравляющую моё «живу»!» П-п-

па-ра-докс…

Здесь я предлагаю читателю отложить книгу и дать переломленному страстным

рококо и уставшему от бесконечных периодов и метафор вниманию некоторое

время для отдыха (сутки).

…и плавно… к делу:

…когда, однажды, доктор: «хи-хи-хи да ха-ха-ха! Увы, да, увы и ах! Ух! Ей-

богу! Чёрт возьми!» – ворвался к нему с мороза (не говорят же, «с жары» -

говорят, врываются с мороза, да и зима была у нас на дворе, «Зима!.. – сказал поэт.

– Крестьянин торжествуя…» (хотел бы я видеть торжествующего от прихода зимы

крестьянина. Как-то я спросил одного крестьянина, не видя у него в хате ванны

или душа: «А где же вы моетесь?» «В речке», – ответил крестьянин. «А зимой? –

полюбопытствовал я. «Да сколько той зимы?! – ответил крестьянин).

1 Это всё части рта… не имеет смысла переводить… как части речи.

20

Поэтому, какая жара? – сплошное общее место; ворвался раскрашенный как

клоун, разодетый как франт, что и по В. И. Далю называется: хват, щеголь,

модник, а по известному фасцинологу, так: петух, павлин, гоголь, пижон, фраер,

хлыщ, фигляр… я бы здесь остановился, – «хи-хи-хи, – да, – ха-ха-ха!» – потому

что, какое франтовство, какая раскраска могла скрыть от проницательного глаза?..

профессор, профессор – он был проницателен, проницателен ещё с тех пор, когда

под взглядами испуганной кошки и иронично, снова же, настроенного своего

папаши-профессора, уселся он за йенских романтиков; с тех пор как Луна, без

которой (уже было замечено) не бывает ни любви, ни жизни, заглянула в окно и,

не церемонясь, выложила ему, с подробностями, всё, чем занимались студент

Жабинский и Софи этой ночью, по крайней мере, до того пункта, пока не изгнала

её (Луну), завистница Заря-Аврора, раскрашивая в ироничные, мягко говоря,

цвета небосвод, да и сама будучи в такие же тона, правильнее, такими же местами

раскрашена.

Можно ещё и так: пока она (Луна) ещё не покинула этот мир, под напором

Зари, красящей в ироничные, мягко говоря, снова же, цвета небосвод…

…и так можно: под напором красящей в ироничные цвета небосвод Зари.

Заметить здесь надо, что без зари, да и без солнца, да и без вечерних сумерек,

да и без ночи тоже…

За окном снова ночь,

Вновь некому тебе помочь,

Ты опять одна, опять одна,

О как жизнь твоя непроста, -

или:

И я всю ночь тебя любила,

Как будто вовсе не спала.

А утром солнце мне призналось,

Что ты со мной везде, всегда.1

…да! и без ночи – тоже не бывает ни жизни, и ни любви (ах, какое общее место;

душа радуется – для того, кто понимает).

Профессор был проницателен и ту утробную матрёшечку в узилище

размалёванной иронии(!!!), с трагической раскраской на личике, он увидел уже

после первого докторского «хи-хи-хи», даже после первого «хи»! – она страдала,

страдало невидимое простым глазом страдание, а видимое, видимое всякому

хихикало и сыпало междометиями и фигурами, как фигляр (вот именно, фигляр,

что совсем не то, что франт). Здесь должен быть целый абзац про синонимы, и

смысл его в том, что синонимы – это слова не только близкие по смыслу, но и

разные, я бы сказал, далёкие (дистанция – это важно; здесь можно вспомнить deep

1 «невидимые миру слёзы». От неизвестных сетевых поэтов.

21

thoughts, что значит, «глубокие размышления», брата Вильгельма про конька

Гнедка из «Имя розы», Умберто Эко), далёкие по употреблению их в

соответствующих ля-ля-ля; и употребление того или иного синонима, в

зависимости от того же «ля-ля-ля», может перепутать только ино-стра-нец, но

никогда человек, для которого этот язык родной. Правда, вспоминая о невежестве

(ещё будет), и человек невежественный может вставить такое! но, тогда, это и

будет выглядеть таким (тоже ещё впереди). Да, так вот доктор ворвался и

хихикал, и сыпал междометиями, и выглядел, как фигляр на проволоке.

– То есть, Вы хотеть сказать, что ваш Freund облачиться в форму ирониѝя,

напустить на себя вид шут и клоун? Имел форма ирониѝя? Такой смешной ирониѝя

на вид, и совсем такой трауриг внутри? – тут же затеял очередную Intrige (я бы

перевёл это, как склоку) брат Фридриха Август.

– Да! уважаемый, хер Август! И это подтверждает идею вашего брата («вашего

брата»… когда с маленькой буквы, звучит, как известная, снова же с ироничным

оттенком, идиома: мол, «знаем мы вашего брата», поэтому надо с большой, брат

был реальный), подтверждает идею Вашего брата о том, что ирония это форма

парадоксального.

– Schon gut! Schon gut! Aber wo ist das Paradox denn? (Ну-ну! Ладно! Но где

здесь парадокс тогда?) – не унимался брат «2»; брат Август Шлегель, по мнению

специалистов, занимал второе место в их фамильном мартирологе, после брата

номер «1», Фридриха. – Wo ist Paradox denn? (В чём же парадокс?)

Любят эти немцы всё разложить по полочкам. А если не раскладывается?.. в

чём парадокс?! Ирония налицо. Форма на месте. А если форма на месте, то и

содержание тут. Не бывает, все знают, формы без содержания. А содержанием

иронии-формы является парадокс. Вот! Просто, совсем просто! Как говорит

профессор-патологоанатом, когда читает мартиролог пороков и болезней великих

людей, щёлкая при этом пальцами, на манер архивариуса Линдгорста,

высекающего, при этом действии, из них (из пальцев) искры: «Вкус, вкус языка!

Разве есть такое преступление (щёлк!), такое оскорбляющее, хоть и сами небеса,

действо (щёлк!), такая разъедающая человека язва (щёлк!), такая скабрёзность,

неприличность, нелогичность, одиозность, пустопорожность, стыд и срам, ложь и

бессмыслица (щёлк, щёлк, щёлк, щёлк), которые не могли бы с помощью

хорошего языка, с помощью чувства языка, вкуса языка выглядеть

привлекательными? (щёлк!)

В чём парадокс, в чём парадокс?

– А парадокс в том, что от него ушла Софи!.. ах, даже не ушла!.. – не ответил

ему на это наш профессор, прозревший, проникший в это тогда, когда к нему, с

мороза, ворвался его друг, друг парадоксов доктор Жабинский.

– Так парадокс-то в чём? – не унимался брат.

Министр Гёте тоже заметался zwischen (между) своими междометиями: «Ach!

Leider! O, Mond! Für wahr! In der Tat! Aber ach! O Tod! Mann!, Mensch! Junge,

Junge! Oje!»

22

Министр тоже не понимал в чем же здесь парадокс (говорят, у министров

бывает, знобит, когда речь заходит о парадоксах). Помните, обозвал

Гофмановский горшок вазой? да и вообще надо сказать, что золотистые змейки1

наводили на него страх и приступы паранойи (paránoia).

– А парадокс в том, что Софи ушла… не ушла… решила… нет, не решила…

вместе… втроём!.. – взорвался оскорблённый непониманием, недопонятый

(хорошо хоть не недоношенный, не недорезанный, и не нежилец совсем)

профессор.

Это случилось и было фактом реальной жизни, но представить себе это и,

главное, объяснить было невозможно. Ведь была лебединая, как у лебедя с

подругой лебедой, простите, лебедью, лебёдкой, песня…

А белый лебедь на пруду

качает павшую звезду…

Ты прости меня, любимая,

За чужое зло…

В этом и состоял парадокс!»

– Es ist möglich, es ist ganz möglich zu erklären! (Можно, совершенно можно

объяснить), – воскликнул философ-(вот именно)-идеалист брат «1» и растолковал

всем, особенно нашему профессору, что парадокс величина непостоянная, своего

рода и в большой степени загадка – и потому загадка, что умение объяснить

парадокс зависит от способности, от умения объяснять, что значит от

способности, sehr geehrter Рrofessore, объясняющего. В любом случае, auf jeden

Fall, зависит от глубокого или от поверхностного знания (о) предмета.

– С одной стороны парадокс! aber! Auf andere Seite, совсем и не Paradoxe, -

подмигивал господин Шлегель господину профессору Делаланду.

И профессор Делаланд неожиданно для себя, вдруг, подмигнул херу философу.

И они вдвоём – профессор уже видел в философе соратника и защитника от

непонимания – согласные, уже чуть было не пустились в пляс… уже зазвучала…

Stamattina me son svegliato

O bella ciao, bella ciao,bella ciao ciao ciao…

Что в переводе на русский язык, кто не знает, перевели как:

Прощай, родная, вернусь не скоро,

О белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао…

Но вдруг:

– Вы, профессор, может, скажете, что не помните тех вздохов, взглядов,

порывов и надрывов, смятений и смущений… слов, сказанных нечаянно и в

отчаянье…

«Ах, зачем я не лужайка, ведь на ней пастушка спит?»

1 в «Золотом Горшке».

23

– в том смысле, Pardon, что, почему лужайка не Вы, а он?

«О, только б огонь этих глаз целовать…

…слов, хер Делаланд, не ускользнувших, я Вам должен сказать от пытливого

взгляда… от пытливого взгляда художника. Иначе, смешно! все эти поэтические

упражнения, экзерсисы, licentia poetika, все эти симулякры, все эти Франчески,

Паоло, Тристаны, Изольды, Сирано, Чацкие вместе со своими Молчалинами и

Софами; Ланселоты, Прометеи и, что уж там говорить про Пандору, зачем всё

это?

«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес»…

Потом писатель Шлегель цитировал из своих Erоtische Sonette… из

эротических сонетов у нас ещё рано.

Цитировал из Катулла:

Quaedam, siplasethoctibi, Priape,

fucosissima me puella ludit

et nec dat mihi nec daturam…

Так одна, коль тебе, Приап, угодно,

разрумяненная со мной шутит:

не даёт и отказывать не хочет, -

из Аретино, «Sonetti  lussuriosi», из Овидия: «Наука любви», «Лекарство от

любви» и «Притиранья для лица»…

Слова, слова, слова! Чего только ни наговорят, ни наделают. И наказать их

никто не может… не отшлёпаешь же их, не поставишь в угол, не лишишь

сладкого.

– А дальше, – продолжал, извините, разбушевавшийся хер Шлегель, – дальше

больше, дальше… «Кукольные штучки»! А? господин профессор?

– Но это же… это же… – бедный мой профессор.

– А что – «это же»?, «это же» не про Вас что ли? про другого? Сценарий кто

писал?

Упала в шахте бадья. Бадья упала в шахте. В шахте упала бадья.

Светила Луна – та, без которой не было бы любви, не было бы… да, чего бы

там ещё только не было бы?.. да! ничего не было бы. За громадным окном,

устроеннным прямо в крыше, меж клеток деревянных рам, было видно, стояла

24

она – Луна – неподвижно, замерла. Казалось, она пристально вглядывается во что-

то, пытается отыскать кого-то, спрятанного от неё на Земле в складках и потных

складочках Земли. Казалось, профессор, казалось! Своего изменщика Эндимиона

она уже давно отыскала и отвоевала и, о! как смешно, и родила от него уже…

теперь другим устраивала всякие свидания и условия… Вот Вам, например.

Смотрите: пол и стены разлинеены клетками оконных рам, вкосую, гипсовые

гатамелаты и аполлоны, капители, орнаменты; большая ваза с засушенными

полевыми цветами и стеблями высоких трав (она любит засушенные цветы) и

стрелками камыша, уже потрёпанными, потёртыми, попорченными, облетевшими

сверху и, поэтому, похожими на оплавленные белым воском чёрные свечи.

Как грохнуло тут это тутти! На все голоса. Свирели запищали, скрипки

заверещали, затренькали балалайки, и геликон, как сказано, «меднорожий»,

заохал да и кто только не заохал?.. правильно! и тарелка вылязгивала. Шаривари

началось, начались пляски. Всякий старался как мог. Прыжки, пируэты, «Вернись

в Соренто» и эта, та, что у Гофмана: «Ох да Ах!», «Ах да Ох!» Куклы

выплясывали. Куклы, которые были развешены по стенам, которые манекены,

которые лежали и висели в витринах… теперь сорвались с крючков и вешалок и

выплясывали…

Куклы! «Кукольные штучки», – это доктор Жабинский пошутил… тогда…

когда после семинаров в морге ей стали сниться кошмары: покойники

выстраиваются с лозунгами, типа, извините: «Жизнь прожить, не поле перейти»,

«Не так срашен чёрт, как его малюют!» – и патологоанатом (ах, о патологоанатоме

ещё будет Überraschung, suprise, удивление, изумление и неожиданность, и

внезапность), и патологоанатом ей снился, во главе, у входа в метро, – Софи

рассказывала, – предводительствовал, – говорила. – Все, – говорила, – в марлевых

повязках.

Да, да, эти марлевые повязки… – бедная Софи.

– «Сон разума, – как всегда иронично, я бы даже сказал зловредно,

прокомментировал друг парадоксов, – рождает чудовищ! – и продолжал из того же

источника: – Когда разум спит, фантазия, в сонных грёзах, порождает

чудовищ…»

– «…но в сочетании с разумом, фантазия становится ма-терь-ю…» – взвился в

защиту тайно влюблённый, влюблённый, влюблённый будущий профессор

Антонио.

Если в вашей семье родилась девочка; куклы, кукольные домики, кукольные

замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, спальни, будуары, салоны Рамбуйе,

мадемуазели Мадлены, де Скюдери же, кукольные Маркизы, Помпадуры, г-жи

Тансэн и Жоффрэн, словом, если в вашей семье родилась девочка…

– Софи, – сказал тогда парадоксов друг, пошутил парадоксов друг доктор

Жабинский, – Софи, Вам бы лучше в куклы играть! А что? займись, дорогая – всё

25

же, не покойники в рубашках с лозунгами и не вспухшие, извините, пухлые

животики, хи-хи-хи, ха-ха-ха! и не патологические яички, как описал нам

гуманист, доктор, священник и юморист, как Вы сами его обозвали, смешной

писатель, одним словом – ботаник Франсуа де Пантагрюэль, описывая яички

чудовищных размеров вдруг обнаруженные у незнатного… у не знатного, это

особо знаменательно – покойника на столе.

Шутка! И как тут удержаться, чтоб не сказать это известное всем, этот трюизм,

это проклятое общее место: «В каждой шутке есть доля правды»… – будто бы

есть такая правда, в которой нет доли шутки!

– Да, в шутках не то важно, – (Бомарше Пьер Огюстен Карон де), – в шутках не

то важно, соответствуют ли они истине, а важно хороши они или нет.

– Правильно, профессор, -

(Влад. Влад. Набоков), – выдающееся

художественное достоинство целого зависит… не от того что сказано, а от того,

как это сказано, и от блистательного сочетания маловыразительных частностей1.

Частности и шутка оказались отменными. Идея легла, как говорится, в, как

говорится, удобренную или унавоженную, как кому больше нравится, почву.

Если в вашей семье родилась девочка; куклы, кукольные домики, кукольные

замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, кукольные маркизы и, снова же,

кукольные маркизы…

Маркиз с маркизой за столом

Вели беседу… – нет, не правильно!

Правильно:

Маркиз с маркизой за столом

Калякали о том, о сём…

…кукольные спальни, будуары, салоны Рамбуйе, мадемуазель Мадлен де

Скюдери, тоже кукольные Маркизы де Помпадур, г-жи Тансэн, г-жи Жоффрэн, а

сколько наших, русских красавиц, словом, если в вашей семье родилась

девочка…

Из жизни галантных дам

О женщинах, которые преуспевают в любовных приключениях и

обманывают своих мужей.

Женщины создали институт рогоносцев. Женщины обманывают мужчин.

Женщины пополняют собрание за глаза униженных и притесняемых каждым

встречным и любым взявшимся за описание нравов сочинителем.

1 По поводу Гоголевского «Ревизара».

26

Неужели Гера, думаю я, перелистывая описания захватывающих

приключений её неистощимого супруга, так добродетельна и так верна, и так

непорочна? Или, может, она и Афина с ней вместе (не просто же так Парис

предпочёл им Афродиту), она и Афина так уродливы и ни на одну из них… ни у

кого не возникало, не возникает, извините, охоты. Или, может, её нарочно так

выставили Гомеры и Гесиоды, чтоб посмеяться над священными узами и

оправдать собственный разврат, как освящённый и предопределённый?

Да-да, я знаю – Гера когда-то было просто деревяшкой, а деревяшки (смешно

было бы) не изменяют мужьям! хотя… нет непривлекательных деревяшек – есть

разные вкусы.

Другое дело Афродита – родилась из семени, оскоплённого своего отца. Вот

это родословная! – я понимаю. Есть ли что эротичнее, чем все эти навороты

божественных, бессмертных любовных похождений, чем эти сгустки, эти

хитросплетения всего ряда моральных императивов, от любви до ненависти;

хитрые, ловкие, какие они были в неуёмной своей страсти достичь, постичь,

отнять, отъять, объять, добыть. Афродита, это другое дело! Хотя, есть ли только

одна, которая красивей всех, и красивее не существует?

Импровизации на эту тему неистощимы или неисчерпаемы, как хотите, но

вопрос, на склоне моих лет… о ком это я?.. стал мне интересен, и я решил

посвятить исследование дамам, которым пояс рождённой из пены (если пеной

можно назвать кровь несчастного супруга и отца, оскоплённого и тем

униженного) служит не для того, чтоб усыплять бдительность своих

благоверных, но, в большой мере напротив, чтоб соблазнять и покорять, и

сбивать с толку всякого мимо проходящего. А благоверные у таких дам, конечно

же, подобно мольеровскому рогоносцу, пребывают в полной уверенности своего

превосходства и свои рога, которые появляются ещё задолго до того как

возникает сам владелец, свои рога они не видят, не замечают, даже если их

тыкать носом или этими же рогами в зеркало.

Но, конечно же, без мужчин я не смогу сделать полным рассказ, как не может

быть полным образ Евы без Адама, или Фисбы без Пирама, или Клеопатры без

Цезаря… и Антония. Поэтому мы будем хватать в свой дилижанс стоящих и

клюющих носом на пути и в пути, и желающих (хотя бы и во сне) ехать с нами

пассажиров и вплетать их в нашу причинно-следственную дорожную пыль.

Пыль, пыль, пыль! Помните, как нашей чудесной Еве наскучило сладкое

райское туда-сюда и обратно и захотелось чего-нибудь такого; или, как могучая

Гея решила оскопить своего домостроевского тирана (по той же причине) –

надоело туда и сюда; или, как рассорились и разошлись сильно и долго

любившие друг друга Геб и Нут? Ах, охватить всю эту чреду любовных

томлений и прелюбодеяний может, ну, разве только…

Насколько всё же проще и насколько меньше хлопот, когда ты не скрипишь

пером или не цокаешь пальцем по клавишам, а просто, может даже не особо

раздумывая, просто вслух…говоришь что-то и идёшь себе… и улетит звук, и

шорох улетит, и шелеста уже нет, и только вот – на вечном диске, для вечности,

для суда вечности диске можно будет услышать (когда-а это ещё будет) твой

27

лепет… а ты уже забыл… забыл, и все уже забыли, не помнят, не вспомнят.

Dictum – faktum1.

А вот когда твои словечки остаются на бумаге – сам ты перечитываешь их

много раз и находишь всякий раз какие-то неправильности, несоответствия;

потом вычёркиваешь, перечёркиваешь, потом кто-то перечёркивает, вычёркивает

и тыкает в тебя пальцем…

Я перечитал и нашёл одну такую неправильность. Всё-таки не все обманутые

мужчины бывают легковесными и легкомысленными, некоторые, порой, бывают

опасными и жадными до мести за свою же, извините, собственную

несостоятельность, и красоткам, а заодно и их красавцам, приходится то ли быть

осторожными очень, то ли дорого расплачиваться. Но нам это на руку. Сюжет

становится острым, злым, иногда даже кровавым… надо же как-то удерживать

читателя… О–о–о! Извини, читатель, извини, что я о тебе вот так второстепенно,

неприлично, в третьем лице, ведь ты же здесь… извини. Я хотел сказать, чтоб

тебе не так скучно было читать эти строчки своей милой, свернувшейся у тебя

подмышкой супруге, которая, и ты это знаешь наверняка, понятия даже не имеет