Декамерон 1914

ПРЕДИСЛОВИЕ ЮРИЯ ВАСИЛЬЦЕВА,

ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ТАЙНОГО СУДА

1

Обладателем этих записей, сделанных моим родственником, Петром Аристарховичем Васильцевым несколько эпох тому назад, я стал недавно и совершенно случайно, после сноса дома на Метростроевской улице (в те едва вспоминаемые эпохи – Остоженке), дома моего детства. Просто вдруг захотелось проводить этот дом, как человека, в последний путь.

Печку, зацепленную бульдозером, я сразу узнал по изразцам – то была печка из нашей квартиры. Зачем-то я двинулся к ней, по щиколотки утопая в насыпанном вокруг прахе моего детства, и, как оказалось, не зря – вдруг я обнаружил, что к ее задней стенке истлевшими лоскутами пластыря приклеена пухлая пачка бумаги, обернутая пергаментом – то и были записи, сделанные тем самым Петром Аристарховичем и, видимо, зачем-то переданные им моему отцу.

Так что частичному сохранению этой рукописи мы обязаны именно ей, печке; но, Боже, в каком виде эти листки дошли до меня! Одни вовсе истлели, другие испортились до полной неудобочитаемости, остальные мне все же удалось восстановить (некоторые лишь частично, с применением химикатов и фиолетовой лампы). В какой-то степени печка выполнила в каком-то смысле роль соавтора дядюшки, ибо способствовала определенным жанровым особенностям этой рукописи – изрядной недоговоренности, появившейся в тех или иных эпизодах, что лишь усиливает детективную интригу (а перед нами именно детектив), а в других случаях придает кое-каким наиболее откровенным эпизодам (ибо перед нами детектив в какой-то мере эротический) благопристойную целомудренность.

Что я знал об этом своем родственнике, отставном губернском прокуроре, остановившемся в некоем пансионате «парадиз» в самом начале еще той великой войны, смахнувшей, как карточные домики, четыре империи? Не более того, что достиг он чина действительного статского советника, а жизнь свою закончил вовсе не от неизлечимой болезни, мучившей его, а от пули в затылок в марте 1918-го.

Но не только личность моего троюродного (кажется) дядюшки заинтересовала меня в том повествовании, и не только его форма, которую можно было бы определить как (повторяю) эротический детектив, но и еще одно обстоятельство, показавшееся мне крайне любопытным…

Не столь давно я увидел репродукцию картины Питера Брейгеля Старшего «Вавилонская башня» – поразительный пример того, как статичная, фиксирующая лишь мгновение живопись способна запечатлевать движение неостановимого времени. Там – вот что. Идет строительство той самой библейской башни, каменщики кладут первые этажи, подсобные рабочие волокут тачки, неподалеку пахарь возделывает землю; но… Уже разверзлись хляби небесные, уже падают молнии, уже объяты пламенем верхние этажи башни; еще миг – и… В общем, из Книги Бытия мы знаем, что сейчас произойдет.

Нечто подобное мы наблюдаем и в рукописи моего родственника, г-на Васильцева. Волею судеб оказавшись в изоляции от внешнего мира, его персонажи еще не ведают, что хляби небесные уже разверзлись, что уже прозвучал выстрел Гаврилы Принципа в Сраево, что уже рассыпаются империи. Как муравьи, не зрящие дальше своего крохотного тельца, персонажи этого повествования видят перед собой мир, которого, в сущности, уже нет…

………………………………………………………………………………………………

Зачем я принялся перепечатывать эту рукопись, зачем стал убирать «яти» и «еры», зачем снабжал ее некоторыми комментариями?

Рассчитывал на публикацию?.. Едва ли…

Впрочем, кто знает… После тех пятилетней давности достопамятных мартовских похорон 1953-го года что-то, кажись, подвинулось в нашем Отечестве…

Однако – не тот ли я самый муравей, который скользит по поверхности, не ведая о ямах на пути?.. И – где она, следующая яма?

Увы, нам не дано предугадать.

……………………………………………………………………………………………….

Еще добавлю, что посреди текста были размещены некоторые документы, в том числе совершенно секретные. О том, как они смогли сюда попасть, я имею лишь догадки. Полагаю, что это мой покойный отец, Андрей Исидорович Васильцев, в свое время, как и я теперь, председатель Тайного Суда, – что это он в последствии их туда вложил. А уж где добыл он?.. О, это было не сложно сделать в октябре 1917 года, когда они со следователем по фамилии Лежебоко запросто изъяли документы из никем неохраняемых архивов в столице уже обреченной страны2.

И второе что добавлю: края страниц и места на сгибах некоторых листов рукописи истлели совершенно до неудобочитаемости. Не желая додумывать за своего родственника, я снабдил эти места пометками, а кое-что попытался хоть на какую-то долю восстановить.

……………………………………………………………….............................................

Ну и наконец…

Из журнала «Мир и атеизм» за ноябрь 1936 г.

Многие наши читатели интересуются причиной взрыва санатория «Красный шахтер» для горняков-стахановцев, расположенного в Кавказских горах. Кое-кто, по своему невежеству, говорит о некоем якобы «проклятье», витающем над этими местами.

Причина этого суеверия такова. Прежде на месте «Красного шахтера» располагалась гостиница «Парадиз» (что означает «Рай»), предназначенная для «чистой публики» – всяческих князьёв-графьёв, купцов, генералов и прочих старорежимных мироедов. И вот накануне Империалистической войны загадочным образом там вдруг бесследно исчезло с десяток постояльцев.

Однако, оказывается, исчезли они не так уж и бесследно. Тем взрывом, о котором речь, из-под земли было выброшено три давних трупа; возможно, далее найдутся и остальные. Ну а о том, по какой причине устроили когда-то в этом «Раю» сатрапы царского режима, нам остается лишь догадываться.

Ну а недавний взрыв, как установлено, вызван вовсе не каким-то «мистическим проклятьем», а выходом подземного газа, то есть событием хотя и прискорбным, но научно вполне объяснимым.

Иной вопрос: как инженеры не предусмотрели такую опасность? Но на этот вопрос ответ уже имеется. Два инженера дали показания, что действовали по заданию троцкистско-зиновьевского блока, продавшегося британской разведке и теперь ожидают, когда их настигнет суровая рука пролетарского возмездия.

Так что никакой мистики, граждане любители суеверий!

Что же касается уже восстановленного «Красного шахтера», то он уже ждет в этом году новых гостей, которые непременно туда прибудут. Благо, мы живем в такой стране, где люди более не исчезают бесследно.

Вот, пожалуй, с моей стороны и все. Далее, коль заинтересовались, смотрите сами.

Март 1958 года

РУКОПИСЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО СТАТСКОГО

СОВЕТНИКА, ПРОКУРОРА N-ской ГУБЕРНИИ

ПЕТРА АРИСТАРХОВИЧА ВАСИЛЬЦЕВА

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Хароший файтон. – Гномы. – Обитатели

пансионата «Парадиз». – Первый покойник. –

Адская машина. – Белая смерть.

От вокзала в Пятигорске, куда мой поезд прибыл в предрассветную рань, до отеля «Парадиз», расположенного в горах, я добрался утром после небольшого приключения.

Вез меня туда фаэтон, на козлах которого восседал горец, грозного, но весьма бутафорского вида, в бурке, в папахе, при большущем кинжале (думаю, с картонным клинком) и серебряных газырях. Снаружи на обшивке фаэтона белой краской было размашисто начертано:

ХАРОШЫЙ ФАЙТОН

ВИСЬОЛИЙ АНТОН

ЕЗДЕМ НА ВОДЫ

И ОБРАТОН

С другого бока имелась надпись:

ОТЭЛЬ ПАРАДИСЬ И ОБРАТОН, –

как раз и подвигнувшая меня сесть именно в эту колесницу. Про отель «Парадиз», расположенный неподалеку от источника целебных вод, я прочел несколько весьма лестных отзывов в журнале, посему именно туда и держал путь.

Однако после двух с половиной часов езды что-то внизу надсадно треснуло, и пол подо мной грохнулся оземь.

Я выкарабкался наружу и увидел, что одно колесо катится к обочине, а висьолий Антон со всех ног догоняет его. Когда он прикатил наконец колесо назад, я не удержался и съязвил:

– Харошый, говоришь, файтон? – на что горец невозмутимо ответил:

– Файтон харошый, ось г…но. Щас поедем.

Усомнившись, что даже такой «харошый файтон» может ездить без колес, я спросил:

– «Щас» – это когда?

– Щас… К обеду починúм.

Я посмотрел на часы. Было семь часов утра. Спросил:

– К обеду, говоришь? – на что воспоследовал ответ:

– К ужину – точно починúм.

(«М-да!..»)

– А пешком дойду?

– А чего нет? Щас и дойдешь.

– «Щас» – это к обеду?

– Не-е, к завтреку.

– И как идти?

– Да вот… – Рука его продклала петляющие движения, на словах это, однако, звучало: – Прамо, прамо и прамо.

И я двинулся в путь «прамо», то есть петляя, как мне было указано, по дороге, проходящей меж гор, благо, из вещей у меня был всего лишь один довольно небольшой саквояж.

– – —

…Ныне, когда уже позади все перипетии этой кровавой истории, которую я теперь, находясь на пороге Вечности, зачем-то взялся записывать, должен сказать и о своей скромной персоне…

Хотя – кому должен, почему должен? Этой самой Вечности я не должен ровным счетом ничего (уж не настолько я преувеличиваю свою роль во вращении Мироздания), а на отзывы читателя нисколько не рассчитываю, как и вообще на публикацию сей рукописи. Во всяком случае, при своей жизни, которая уже вплотную уперлась в те самые Врата. Просто какие-то навыки, приобретенные мною за немалую жизнь, понуждают к связности повествования. И тут мне никак не обойтись без упоминания о самом повествователе и о его гномах, которые еще не раз будут здесь появляться.

Но прежде – о себе.

– – —

Сейчас мне 37 лет и из-за этих самых гномов уже вряд ли когда-либо исполнится 38.

Забегу, однако, на пару лет назад. К своим 35-ти годам я, по нашим понятиям, немало преуспел: генеральский чин, должность губернского прокурора в большой губернии, даже, было дело, сватали в губернаторы другой губернии, поменьше, но я решил отложить такой изгиб карьеры на потом. (Ах, как сколь призрачны бывают порой эти самые «потом» в нашей жизни! )

Что же держало меня на прокурорской должности? У нас ведь теперь в нашей России-матушке – кáк? Прокурор – он сатрап, око государево.

Но уже само возникновение такого вопроса будет свидетельствовать о том, что вопрошающий совершенно не осведомлен о деятельности нашего столь ортодоксального, казалось бы, ведомства и, видимо, судит о нем преимущественно по последнему и на мой вкус далеко не самому сильному роману глубокоуважаемого графа Льва Николаевича Толстого «Воскресение», где, если помните, прокурор выставлен полнейшим недоумком, каковые, впрочем, увы, среди прокурорских встречаются не режеми (хотя и отнюдь не чаще), нежели среди прочих российских чиновников.

Конечно, краснобаи-адвокаты в отечестве нашем куда как более обласканы общественным вниманием и любовью, и большинству видится, что либерализм – такая же их неотъемлемая принадлежность, как принадлежность священнослужителя – Божья благодать. Ну а как, в таком случае спрошу я вас, быть с судебным процессом над помещиком Благочестивцевым, что несколько лет назад вызвал немалый шум и в нашей губернии, и за ее пределами?

Сей Благочестивцев (несмотря на свою фамилию, бурбон, картежник и отчаянный пьяница) пьяница, возродил у себя в имении совершенно феодальные порядки, за любой пустяк подвергал крестьян телесным наказаниям и вовсю использовал право первой ночи. Дело обрело огласку лишь после того, как двое крестьян скончались в результате жесточайшей порки, а одна молодая женщина наложила на себя руки. И кто же заслуживал большего общественного одобрения, нанятый этим Скотининым наших дней модный московский адвокат, расписывавший заслуги древнего рода Благочестивцевых перед Отечеством, небывалую широту души своего подзащитного, а также напиравший на его временное умопомрачение (будто бы в менее умопомраченном состоянии тот когда-либо пребывал), или же ваш покорный слуга, поддерживавший перед присяжными обвинение и таки добившийся кары для мерзавца в виде четырех годов тюрьмы?

Кстати, речь мою тогда общественность оценила как блистательную, фрагменты ее в последствии не раз цитировались в газетах, даже в столичных, а там, в зале суда, я удостоился аплодисментов со стороны присутствовавших на процессе прогрессивных курсисток и студентов с самыми что ни есть идеями.

Ну а дело о растлении несовершеннолетних работниц фабрикантом-миллионщиком Брюхановым! Негодяй запугивал несчастных тринадцати-четырнадцатилетних девочек угрозой выселения их семей из принадлежавших ему бараков и утолял с ними свою мерзкую похоть. В итоге одна девочка одна девочка бросилась с моста в реку, а вторая повесилась, оставив предсмертную записку, благодаря которой все-то и выплыло наконец наружу.

Снова же представлять обвинение выпало мне. Между тем, фабричные рабочие, не веря в торжество справедливости, устроили стачку, город заполонили казаки, опять повеяло смутой, наподобие тех, что были в девятьсот пятом году.

Когда, однако, после моей речи перед присяжными миллионщик отправился по этапу на каторгу, надвигавшаяся смута мало-помалу сама собой улеглась. Так что, как изволите видеть, нагайки – не единственное средство для поддержания общественного спокойствия.

Ну а процесс над казацким подъесаулом Синюгиным, в те же самые дни убившем нагайкой гимназиста за какой-то мальчишеский выкрик? А процесс над отставным подпоручиком Храповым, членом Союза Михаила архангела?

Сей Храпов, проигравшись в карты, убил владельца лабаза, еврея-выкреста Ароновича. Убил, разумеется, просто с целью ограбления, однако адвокат на суде объяснял действия убийцы причинами сугубо идейными, его глубинным православием, – каково?!..

Не помогло. Как не помогло и вмешательство их могущественного Союза. После моей речи вердикт присяжных был единодушен, и судья ничего уж не мог поделать – отправил-таки черносотенца на восемь лет в Сибирь.

И снова вспоминаю аплодисменты в свой адрес со стороны прогрессивных студиозусов. И снова самые лестные отзывы о вашем покорном в весьма известных своею позицией столичных изданиях.

Ах, да что это я, право, взялся расцвечивать того, сгинувшего Петра Аристарховича Васильцева из своей сегодняшней тьмы, в кою однажды был столь стремительно и бесповоротно ввергнут своими вдруг пробудившимися гномами?

Впрочем, не они лишь одни отправили в небытие того, прежнего Петра Васильцева, служившего одновременно и Закону, и Справедливости. Читатель увидит, что в ходе описываемых событий две этих сущности – Справедливость и Закон – разошлись в прямо противоположные стороны, и Ваш Покорный Слуга, в какой-то миг там, в пансионате «Парадиз» избрал одну лишь Справедливость, то есть служителем Закона фактически перестал быть.

Вот потому-то ……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………................................................

– – —

………………………………………………………………………. <…> когда они, эти гномы, ожили во мне внезапно, в один миг. Это случилось во время званого обеда у нашего губернатора.

Боже, ничего равного мне не доводилось испытывать! Было ощущение, что кто-то вогнал бутылочный штопор мне глубоко в живот и наматывает на него какой-то самый чувствительный нутряной нерв. Запредельная, уничтожающая боль! Весь я был только: эта боль и бесконечно долгая, как мне казалось, борьба с собою, чтобы не издать унизительный, малодушный стон.

Схлынуло так же внезапно, как и началось. Возможно, длилось всего одну минуту, возможно, много долее – счет времени я успел потерять.

Когда боль отлегла, я надеялся, что никто не заметил происшедшего со мной, однако тут я ошибался.

По окончании обеда, уже на выходе из губернаторского дома я услышал:

– Позвольте-ка вас, Петр Аристархович, на несколько слов. – Это был доктор Забродов, недавно вернувшийся сюда, в родные края, из далекой Америки. – Понимаю, что вы нынче испытали, – продолжал он, – и хорошо представляю себе, какая это могла быть боль.

– Да, – признался я, – что-то вступило… Никогда со мной прежде такого… Но откуда, право же, вы?..

Он перебил:

– Знаю, знаю подобных гномов, – (тогда-то впервые и прозвучало это слово), – они дают о себе знать всегда неожиданно. Вы, правда, в отличие от многих, держались весьма мужественно, однако вас выдали глаза, точнее зрачки. Когда человек испытывает боль, они имеют свойство расширяться, и ни в чьих силах с этим совладать. Только воистину пыточная боль могла заставить ваши зрачки так расшириться.

– Вы, кажется, сказали – «гномы»? – удивился я.

Забродов кивнул:

– Да, так я их именую для себя. Впрочем, они имеют и другое, куда более неприятное название, но покамест не хотелось бы его всуе упоминать, покуда я окончательно не удостоверился. Кстати, не советую вам обращаться к здешним эскулапам, они умеют распознавать такого рода хворобы лишь на гораздо более поздней стадии, я же некогда служил в одной чикагской клинике, где занимался главным образом подобными вещами и там научился узнавать этих гномов сразу и безошибочно. Очень боюсь, что и в данном случае это они, мои старые знакомцы. Поверьте, будет всего правильнее, если вы завтра же посетите меня. Прошу – не чинясь, в любое удобное для вас время.

Из вежливости я поблагодарил доктора, но в ту минуту совершенно не сомневался, что никакой надобности в моем визите к нему нет. Я уже чувствовал себя отменно, а свой недавний приступ склонен был отнести на счет какого-то неловко сделанного вдоха. Не верил я ни в каких таких гномов, примерещившихся, как я полагал, Забродову!

Лишь перед сном вспомнил о них, и сразу подступил страх: чтò если они снова оживут, вопьются в мое нутро?

И они, словно только лишь и ожидая этого моего страха, тут же вправду ожили, впились.

Да как!..

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………. <…> Доктор говорил бесстрастно:

– Начну с существа вашей болезни. Тут все медики со мной сошлись бы во мнении. Имя поселившимся в вас гномам – cancer; это бурно растущие клетки, уже успевшие образовать у вас в пищеводе немалую опухоль, которая иногда надавливает на некий нерв, и в том причина ваших мучительных болей. Сейчас эти боли редки, однако день ото дня они, уверен, будут учащаться. Пока еще опухоль невелика, но она неминуемо будет разрастаться, и нынешняя медицина бессильна как-либо это предотвратить. Операция по удалению опухоли ничего, кроме дополнительных мучений, не даст, ибо она незамедлительно вырастет снова.

Тьма начинала обволакивать меня. Было ясно, что приговор мне уже вынесен, и даже ясно, в каком месте поставлена запятая в той знаменитой казуистической фразе «казнить нельзя помиловать», где она, эта запятая – весом в человеческую жизнь. И все же я спросил каким-то чужим, словно бы отделенным от меня голосом:

– Стало быть, я обречен?

– Едва ли буду оригинален, – ответил доктор, – если скажу, что с самого момента рождения все мы обречены, все знаем, что когда-то непременно покинем этот мир. Таким образом, вопрос только в сроках.

Я проговорил из своей уже почти полностью забравшей в себя темноты:

– И эти сроки… Позвольте спросить, каковы же они для меня?

Голос доктора пробился сквозь эту тьму:

– Прежде, чем ответить, задам вам вопрос: вы ожидаете от меня ответа по амереканскому, по европейскому или по нашему, российскому счету?

– А имеется разница? – спросил я.

Он кивнул:

– Весьма существенная. Американцы – нация молодая и прагматичная, для них самое важное – то, что они называют словом «бизнес». Поэтому они требуют самого точного ответа, дабы успеть распорядиться своим делом и своим имуществом. Мы же – нация разнеженная, мы вечно жалеем самих себя, так что даже в самых безнадежных случаях ждем ответа для себя – наиболее щадящего, пускай даже и не вполне правдивого. Ну а европейцы – они где-то посередке между двумя этими крайностями. Так вот я и спрашиваю – сколь правдивого ответа вы от меня ожидаете?

Не знаю, как у меня достало сил выговорить:

– Правду, только лишь правду!

Забродов, видимо именно такого ответа и ожидая, сразу отрезал мне путь к отступлению.

– Что ж… – сухо кивнул он и чуть призадумался, словно на каких-то незримых весах отмеряя этот отпущенный мне срок.

Не знаю, какого срока я в ту минуту более для себя желал, малого или изрядного. С одной стороны, страшило, что он окажется слишком уж короток, в каких-нибудь месяца два-три – я не был готов так скоро покинуть сей мир; однако, окажись он достаточно долог, скажем, года в три, то со своими гномами, которые, сколь я понял, все сильнее будут терзать мое нутро, за такое время я рискую полностью утратить всякое человеческое подобие.

Срок оказался где-то посередке между теми двумя границами, что я мысленно для себя определил.

– Полагаю, вам осталось жить не менее года, но никак не более полутора, – сказал доктор.

Как раз в этот миг я почувствовал, что сейчас мои гномы снова возьмутся за меня, и даже отмеренное мне доктором время вдруг показалось избыточно долгим.

Он, однако, словно прочтя мои мысли, поспешил добавить:

– Вы, вероятно, страшитесь возможных мучений? Но тут как раз я в состоянии вам помочь. – На минуту он вышел из кабинета и вернулся с картонной коробкой в руках. – Здесь, – сказал он, – пилюли, которые я привез с собой из Америки. Вообще-то российская медицина их употребление не рекомендует, поскольку привыкание к ним наступает еще быстрее, чем привыкание к морфину, кроме того, со временем они могут привести к вредным побочным эффектам… По-моему, тут попросту проявляется иногда свойственное всему Старому Свету ханжество. Здешние эскулапы, будучи не в силах отменить самую смерть, вместе с тем прилагают усилия к тому, чтобы вы сполна испили всю чашу мучений. Эти же пилюли, несмотря на все побочные эффекты, облегчение вам принесут, тут можете быть уверены.

Я пробормотал какие-то слова благодарности и, чувствуя, что мои гномы уже вот-вот примутся за меня, открыл коробку.

– Да, да, – поддержал меня в этом Забродов, – не следует ждать очередного приступа, лучше его предупредить.

Я принял пилюлю. После этого не прошло и минуты как почувствовал, что гномы, похоже, на время отступились от своего намерения. Взамен страха перед ними пришла некоторая эйфория, какая бывает при легком опьянении. А главное – отныне я не боялся их, этих гномов: упакованных в пачки пилюль была полная коробка. По крайне мере от той пыточной боли я был на какое-то время надежно защищен.

Доктор сказал:

– Здесь их много, думаю, вам должно хватить.

После победы над гномами я как-то на миг позабыл про малость времени, теперь отпущенного мне, даже не сразу понял последние слова доктора: «должно хватить». До какой поры должно?

И вдруг осознал со всей страшной отчетливостью – да ведь ясно, ясно же, до какой!..

Доктор давал еще какие-то наставления, связанные с приемом этих пилюль, но я уже не слышал его и только повторял про себя: «Боже, Боже!..»

– – —

По счастью, боли с этих пор я почти не ощущал, предупреждая ее пилюлями из заветной шкатулки, но с каждым днем чувствовал в себе все большее психологическое угасание. Прокурорская служба уже не увлекала меня, скорей вызывала раздражение. Сколь ничтожными все эти трепыхания казались мне теперь!

Наконец я решил сменить обстановку, как мне и посоветовал доктор Забродов, в начале июня взял длительный отпуск и отправился на Кавказские Минеральные воды, чтобы провести там в тиши и спокойствии большую часть отмеренного мне срока. И пускай хоть весь мир катится в тартарары!

…Как позже выяснилось, он, мир, именно туда в это самое время и катился. А те кровавые события, которые уготовила для меня ожидаемая тишь, они теперь, когда пишу эти строки, конечно же, блекнут на фоне той кровавой вакханалии, в которую вскорости погрузилась наша планета…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………......… <…> добавить, что, помимо развалившегося фаэтона, были и другие предзнаменования. Я в них, правда, слабо верю, но порой поди-ка с ними поспорь…