Неприкасаемые. Легион. Хранители

– Давай, Ангелла, ну же! – Афроамериканка подмигнула своей спутнице, и та, подумав секунду, тоже эффектно влилась в этот праздник плоти, а вернее чувственности и красоты. Сразу защелкали камеры, телефоны и прочие гаджеты, и эта парочка вызвала настоящий бум, который мигом пронесся по планете, по всем мессенджерам, гаджетам, ресурсам, сообществам и сетям. А музыканты на сцене, вдруг сами собой начали импровизировать, выдавая такой драйв, и так умело извлекая из своих гитар и ударных инструментов неслыханные прежде ритмы и мелодии, что не узнавали самих себя. Прежде упрямо наигрывая годами унылые и слезливые песни, слушая которые хотелось лишь надраться виски и забыться в тревожном сне. И куда это все подевалось?

А дамочки, тем временем запрыгнув на сцену, уже оттуда умело управляли толпой, доводя их до нового экстаза. И восточная красавица вдруг надела солнечные очки, и понимая, что ситуация выходит из-под контроля, решила, пока не поздно, уносить свои прекрасные ноги. Она поднесла ко рту, к своим пухлым, ангельским губкам руку, с микрофоном в рукаве, и произнесла в него негромко.

– Власта, операция прикрытие. Нам нужно исчезнуть.

И большая, но очень миловидная молодая женщина, в которой угадывалась недюжинная сила и решительность, вышла из большого паркетника, который встал за минивэном. Следом за ней вышло три крепких парня, и они, быстро оценив обстановку, достали компактные пушки, из которых они выпустили по толпе несколько зарядов дыма, который быстро окутал место перед сценой. А еще несколько дюжих молодцов, проникли в толпу, и, организовав своего рода коридор, обеспечивали отход этому волшебному дуэту. И эти две богини на удивление быстро сориентировались в дыму, грациозно спрыгнув со сцены, прикрываясь им, проскользнули мимо своих фанатов, которые кашляли и кричали, не понимая, что происходит. А когда дым рассеялся, то всем показалось, что у них была массовая галлюцинация, потому что красавиц уже и след простыл. Будто и не было их тут никогда. И они вновь повернулись к блюз-команде, музыканты которой, уже правильно оценив конъектуру, тут же пообещали своим слушателям еще одну настоящую бомбу. И ведь смогли, и их следующая песня, которую они придумали и исполнили на ходу, была встречена бурными аплодисментами. И все почти сразу забыли про девиц, будто подтверждая правильность поговорки – с глаз долой, из сердца вон.

А красавицы уже входили в здание, и бодигарды открывали им двери, обеспечивая безопасный проход. Они направлялись на последний этаж этого бизнес-центра, где уже скучали в их ожидании Неприкасаемые, и следом за ними поднималась Власта, командуя своим отрядом солдат Легиона в штатском. И они уже поднялись на лифте, и, проходили по коридору, на стенах которого висели портреты Хранителей, когда восточная дива слегка взгрустнула, остановившись на секунду у изображения Мастера Вайды.

Дверь в зал для конференций решительно распахнулась, и в нее вошли две Неприкасаемых – Ангелла и считавшаяся убитой Глория, и все сидевшие, за исключением, конечно, ВЧ, встали со своих мест, открыв рты, и рассматривая вновь прибывших. И только Асраил, уже вернувшись из курилки, сразу понял, что за красавицы стоят перед ним и, встав со своего стула, отвесил им поклон. На который с таким непониманием смотрела Гранж, приняв вошедших то ли за заблудившихся туристов, то ли за беженцев.

– Дорогие родственники, извините нас за опоздание… Позвольте вам представить нашу сестру Глорию. Вернее, ее новый облик. А заодно и мой.

Ангелла уже собирала свои темные волосы в пучок, а Глория даже не притронулась к своим роскошным, волнистым волосам, иногда потряхивая ими, и грациозно вертела головой, поводя тонкой и длинной шеей, словно она еще была на концерте, заводя многочисленнуютолпу. А Ангелла, посмотрела весьма недовольно на портреты Неприкасаемых на стене, и подумала о том, что надо бы туда повесить туда два новых, а один снять.

Двери зала еще не закрылись, а Власта со своими бойцами уже подходила к ним снаружи, кивая головой двум вооруженным парням в форме Легиона, которые встретили ее появление почтительным взглядом. Она внимательно осмотрелась по сторонам и расставила своих подчиненных на самые правильные, по ее мнению, позиции.

А из-за закрывающейся двери слышался приятный голос Ангеллы, который действительно, звучал по-новому, со свежими интонациями и уверенностью.

– Наша Муза вернулась!

Глава 18.

Лечение болью.

Уже шесть месяцев Закария пребывал в тюрьме Легиона, которая находилась на территории самой северной их военной базы. База располагалась в одной из Скандинавских стран, и в небольшое окно своей камеры он почти постоянно наблюдал серое небо, частые дожди и прислушивался к завыванию ветра снаружи.

Ему казалось, что тут было значительно холоднее, чем в Канаде, в Альберте, где у него осталась его гостиница и магазинчик. Женщина, которую он нанял для управления ими, была очень приличной, добросовестной, и он надеялся в скором времени, когда ему предоставят эту возможность, с помощью юристов Легиона, передать в ее владение свою собственность. И отблагодарить её таким образом за лояльность и старательность. “Только бы поскорее уже решили что-то, вынесли бы уже приговор, и я бы начал отбывать свой срок” – думал он. Первый стыд прошел, и он теперь уже мог смотреть в глаза персонала тюрьмы. Не то чтобы они выражали ему свое откровенное презрение, но вот так, опуститься из статуса легенды Легиона до положения обычного преступника, было очень болезненным и чувствительным ударом для него. Он уже понимал, что тут не до самолюбия или попранной гордости. “Сам наворотил дел, сам и отвечай. Где раньше была твоя чувствительность и сознательность. С чего ты решил, что сам можешь вершить свой суд, используя полученный во время службы в Легионе боевой опыт и смертельные навыки? И мало кого волнуют твои мотивы – для того, чтобы карать, нужно, прежде всего, иметь для этого разрешение от общества. Ты же не суд, уголовный Кодекс, прокуратура, жюри присяжных и карающие, силовые органы в одном лице. Ты всего лишь почти жалкая и мелкая личность, уже отставник, не понятно, как избежавший срока за неподчинение приказу. Но Легион, все-таки настиг тебя, и отдуваться тебе теперь по полной. Как за первую, так и за вторую свою попытку проявить свое дурацкое, упрямое я. За свое понимание этого мира и за попытку сделать его немного чище и справедливее”, – думал Закария, отжимаясь от пола.

Да и Асраил, который казался ему почти могущественным, бросил его, и не подавал вообще никаких признаков жизни. “А может быть, я сошел с ума. И не было никого, не было той команды помощников, не было Франтишека, не было никаких фотографий, не было этого всесильного шефа. А было только мое больное воображение. И мои демоны, которые толкали меня на совершение этих актов мести…”, – приходила ему на ум очередная, тревожная мысль.

Но как реагировать на нож, тот самый нож, который он выбрал сам, взяв один из двух, в багажнике машины Франтишека. Think twice before.... Ему казалось, что ему в руки это лезвие попало с помощью реки судьбы. Или злого рока?

Чтобы отвлечься от всех этих симптомов начинающегося душевного расстройства, он начал активно заниматься своей физической формой. Отжимался, приседал, подтягивался, благо, устройство его вполне комфортабельной камеры позволяло это делать. К его удивлению, Такахаси спустя какое-то время появился среди персонала, и все время находился где-то рядом. Сначала он смотрел на него довольно хмуро, молчал и только кивал головой, но, спустя какое-то время, оттаял, и они часто беседовали с ним, о былых днях. Закарии казалось, что его сослуживца специально приставили к нему, но вот с какой целью – этого он пока понять не мог. “Время покажет”, решил он и пока просто радовался, что ему есть с кем поговорить.

Такахаси под свою ответственность оформил для него разрешение для посещения спортивного зала, и там усиленно гонял ветерана, словно осуществляя свою хитрую, самурайскую месть. Закария до изнеможения бил по боксерским мешкам разных размеров, отрабатывая всевозможные комбинации, и руками, и ногами, а суровый японец следил, чтобы тот не расслаблялся. Иногда сам надевал лапы, и мотал своего бывшего боевого товарища по рингу, отрабатывая всевозможные двойки и тройки, уверенно ловя молниеносные и мощные удары Закарии своими железными руками, одетыми в своеобразные дутые варежки. Закария валился на пол от усталости на настил ринга, еле отдышавшись, а Китано грозным голосом наказывал ему еще сделать 20 пробежек по залу, и завершить сегодняшнюю тренировку 200 отжиманиями. И потом в душ. И обратно в свою камеру, куда ему приносили вполне сносный и калорийный ужин с повышенным содержанием белка.

– Они что, готовят меня к бою за чемпионский пояс Легиона? – думал без сил Закария и проваливался в глубокий сон без всяких сновидений.

А затем он отрабатывал взрывную силу, прыгая в высоту и длину, рвал штангу на грудь и от себя, подбрасывал вверх шары, своеобразные ядра, напоминающие гири, и чувствовал, что его силовая выносливость постепенно растет, а сердце приобретает кондиции и состояние безотказного, и отлично налаженного мотора. И снова на ринг к Китано, а потом к грушам, а потом спарринги с бойцами Легиона, и он уже мыслил, двигался и бил, как боксер вполне приличного уровня. И потом рукопашный бой, татами, дзюдо и не знающий жалости Такахаси, который жестко тренируя его, делал из него настоящего борца. Правда, иногда доводя свои удушающие приемы чуть ли не до фатальной стадии, но, все же успевая своевременно ослабить свой мощный захват. И Закария ощущал в себе новое понимание и чувство координации, равновесия, расстояния до своего соперника и момент, когда лучше всего произвести захват и бросок, за что благодарил мысленно своего жесткого учителя.

Потом они кланялись друг другу и расходились по своим прибежищам – Закария обратно в камеру, а Китано в свой коттедж, который располагался на территории комплекса. Однажды Такахаси, смущенно покашливая, принес Закарии вещи, которые он оставил, поспешно покинув свою камеру, из которой его вытащил несколько лет тому назад Асраил. Тут было несколько фотографий и его домбра. Он едва не пустил слезу, когда его боевой товарищ чуть ли не с поклоном протянул их ему.

– Чтобы ты лучше настраивался на тренировки, – пояснил Китано свой акт доброты и сразу же удалился. А Закария сидя на полу, разложил перед собой фотографии своего деда, Атабека и своего канадского аксакала – Джорджа. Он взял домбру в руки, и пальцы сами заскользили по трем струнам. Очевидно, мышечная память осталась, и это удивило его. Он стал наигрывать какую-то мелодию, в которой он на уровне подсознания узнал любимое произведение своего ата – кюй Адай, Курмангазы. “Да, знали бы вы, деды мои, где ваш внук оказался в итоге. А ведь ничего не предвещало такого печального конца. Или предвещало?” – погружался он в размышления, пользуясь редким шансом на отдых.

Но для такой релаксации времени было мало. Потому что было много боли, и даже крови. Постоянного труда и самоотдачи. Жестокие броски, захваты, подсечки, удары. И повторное прохождение боевой подготовки спецназа – когда ты, не задумываясь, используешь любые подручные предметы, любые удары – хоть коленом, хоть локтем, хоть головой, бьешь на своих рефлексах, используя все свое тело и его естественные движения, добиваешься только для одной цели – обездвижить и обезвредить своего противника. Не устраивать гладиаторские ритуальные бои, а быстро завершить процесс, в результате которого ты один твердо стоишь на ногах. А твои цели уже уничтожены. И опять, по кругу – физподготовка, спецподготовка, и короткий отдых.

И за эти несколько месяцев Закария так втянулся в этот процесс подготовки, что уже больше ни о чем не думал. Вернее, сил и времени у него для этого занятия не оставалось. И он благодарил Такахаси за эту терапию, которая помогла ему преодолеть свою рефлексию и опять воспринимать этот мир без лишней и не нужной обязанности размышлять по поводу его устройства. О том, как он несправедлив и жесток. И почти забыть свои нелепые попытки исправить в нем что-то.

Однажды они с Китано разговорились, уже после тренировки, и Закария рассказал ему про несколько своих подвигов. И про убийство той кровавой тройки, и про наказание двух подонков – серийных убийц полицейских. Китано слушал напряженно, с большим вниманием, время от времени задавая уточняющие вопросы. Потом покачал головой и сказал Закарии, который почти смущенно ждал реакции Китано.

– Сначала ты был самурай. Слуга при господине, ну ты понимаешь – феодал и его воин. Затем, во время твоей последней операции ты был уже ронин – самурай без хозяина. По-моему, он тебя кинул. Тебе бы стоило признать свою миссию провальной. И сделать харакири. Хочешь, принесу танто?

Закария смотрел серьезно на Китано, и видел непривычные веселые огоньки в его глазах.

– Я шучу. Ты же не самурай, бусидо не для тебя. Иди своим путем, по своей вере и традициям. Может быть, у тебя и получится замолить свои грехи. Или лучше, как настоящему воину – искупить свою вину кровью.

Но затем они опять шли в спортзал, и Закария уже почти на равных противостоял Китано, который, несмотря на это, казалось – само дзюдо живет внутри него, все-таки умудрялся кидать своего противника на татами, и проводить один из своих коронных удушающих. Или ловить Закарию на болевом приеме. А потом носиться вокруг него кругами, своей слегка косолапой походкой, и кричать ему, сидящему или лежащему на ковре, что самурай опять выиграл. А ронин проиграл. Но потом они переставали дурачиться, и кланялись друг другу с самыми серьезными и почтительными лицами. Ритуалы ценились везде, тем более в стенах Легиона. Как и уважение к своему противнику. Даже в зале боевой подготовки его тюрьмы.

А в редких тревожных снах он видел нож Джорджа, который превращался в танто, и он упорно шел ему в руки. Как бы он их не сжимал, или не прятал за спиной. Таким образом, в боли и в поту, и прошли те шесть месяцев заключения. Однажды Такахаси принес перед отбоем, часов в девять, свой планшет и, попросив Закарию вытереть его хорошенько, когда он насмотрится на девочек, отдал ему его во временное пользование.

– Не скучай. А меня не будет пару дней. Операция одна намечается. А там он мне и не понадобится, – сказал он ему на прощание, попросив только никому не писать, и не сообщать о своем местоположении. Закария усмехнулся, он мог бы и не просить об этом, он бы и сам не стал этого делать. И тем более, никого у него и не было. И даже искать он никого не желал и не собирался.

Уходя, Китано сообщил, что заключенному номер 666 разрешили пользоваться спортзалом и во время отлучки его наставника, временно покидающего территорию Северной Базы и ее исправительного комплекса. Он поблагодарил Закарию за весело проведенное вместе время, признав, что он так подтянул свою форму, что сможет дать в лоб любому солдату Легиона. Только вот не Толстому Джону, который…

Закария вскочил с пола, где он привычно сидел, напоминая сам себе своего деда, и задержал Китано, просунув руку через прутья решетки. Тот, нахмурившись, все же продолжил случайно или нет, вылетевшее из него признание, рассказав о том, что Толстый Джон тоже намудрил. Сбежал после успешного проведения одной операции. Но в итоге, каким-то образом оказался в Праге, где и спас другого солдата Легиона, вернее служащую одной из вспомогательных его служб, а также одну очень важную персону. Пав при этом смертью храбрых. Отдав свою жизнь, по всем канонам Легиона. И все это произошло перед тем, как они взяли Закарию, там же, в Праге. И которого обнаружили при помощи маячка. Который Власта, так звали сотрудницу Легиона, забыла отключить, к счастью, и положила в свою машину. А Закария по какой-то причине, как последний подонок, напал на эту Власту, и убил ту самую важную персону. Которую Джон такой страшной и слишком высокой ценой для своей жизни спас. И Закария, как последний идиот, положил этот маячок в свою машину, что и позволило отследить место финальной сессии его выездного и кровавого суда. Маячок, включенный еще рукой Толстого Джона. Хотя кто-то увидел в этом руку Провидения. И даже многие.

Что и помогло Легиону вернуть своего блудного сына под свою юрисдикцию, и не отдать его полиции. При этом, пришлось, правда, использовать очень мощные рычаги влияния. Задействовать самый верх – тех влиятельных лиц, которым и принадлежит Легион. И теперь, тучи максимально сгустились над Закарией. Но как слышал Такахаси, не все так печально. Может быть, его вернут обратно в Легион. Потому что все знают, бывших Легионеров не бывает, а смерть в виде наказания – пуля в затылок, противоречит гуманным правилам Легиона. Уж пусть лучше провинившийся легионер падет смертью храбрых, спасая очередных жертв террористов, наркоторговцев, пиратов или обычных бандитов.

Закария смотрел вслед удаляющемуся Китано, и пытался осознать, что же он натворил. Значит, та женщина, прекрасная как произведение рук гениального мастера кукольника, была связана с Легионом. Его Легионом. А он убил ее… И напал на такого же легионера, как и он сам. И разницы тут никакой не было, не имело значения, в какой службе эта Власта отдавала свой долг Легиону. “Черт, зачем ты мне рассказал это, Такахаси”, – думал он, сворачиваясь на полу в позу весьма мускулистого эмбриона. И тут же находил ответ – ведь его храбрый сослуживец мог и не вернуться со своего очередного задания. А знать про свои проделки он должен. “Чертов Легион, чертов я”, – думал он, и понимал, что кроме спортзала его сейчас ничто не спасет. И он, в сопровождении уже незнакомого ему легионера, направлялся в зал бокса, и так долго всаживал и кидал в мешок свои удары, так яростно и сильно, что сорвал его вниз, вырвав стальной крюк, которым он крепился к потолку зала. Словно он направлял эти удары в самого себя. И бегал по залу, и подряд устраивал спарринги с легионерами, один за другим, лишь после пятого его оттащили в лазарет и привели в чувства. И только эта встряска, и физическая боль, полученные синяки, помогли ему заглушить боль душевную. Преодолеть подавленное на время чувство стыда и раскаяния. Чувство того, что он просто разрушитель, единственный талант которого – убивать. Но он понимал, что сидеть надо было с чистой головой, иначе он мог бы и наложить на себя руки. И каждый раз, когда в нем шевелилась совесть, он заглушал ее голос отжиманиями, или вставал к стене, и проводил почти бесконечный бой с тенью. Своей тенью, которая была сильнее его. Нашептывая ему всякие опасные для окружающих мысли. И он сражался с ней, встречая джебами, раззадоривая прямыми, нанося ощутимый урон боковыми, и добивая крюками и апперкотами. И как казалось ему, проигрывал по очкам.

Уже позже, он, включив планшет, почти успокоенный своей усталостью и болью, открыл профиль Такахаси в Инстаграме, и увидел фото и видео двух небесной красоты молодых женщин, которые возникли словно из ниоткуда, на несколько минут материализовавшись в Нью-Йорке. И потрясли все сообщество интернет-зависимых своей внешностью, плавными покачиваниями своих тел. Будто явив пример настоящей грации и чувственности. Вдохновив массу подражателей на исполнение своего танца. Лихо исполненным на сцене, установленной посреди какого-то делового квартала. И так же внезапно исчезнув после своего зажигательно, безумно эротично, но без тени пошлости, красиво исполненного, будто гениально сымпровизированного номера. Все спрашивали, помещая свои комментарии под многочисленными фото и видео – кто это? Откуда две эти богини взялись? В городе большого яблока проводит кастинг сам господь бог? Кто эти музы, под которую свою лучшую песню исполнила ранее неизвестная, а ныне гремящая по всему миру группа, игравшая до этого своего неожиданного звездного часа в захудалых клубах и открытых площадках за самую скромную оплату. Требующая теперь миллионные гонорары за свои выступления.

Он рассматривал их лица, и особенно его поражала идеальная внешность восточной девушки. Афроамериканка было просто огонь, но вот ее спутница… Он, конечно, понимал, что в лице главное – не симметрия, правильность черт, размер глаз или носа. Главное – это некая энергия, отражение души человека, его огня и талантов. И он видел множество красивых, но пустых лиц. Без искорки в глазах, без какой-то изюминки, или смысла. Отражения культуры и духовности человека, которые сразу бросаются в глаза. Но тут была совсем другая ситуация. Тут все было на месте. У него создавалось впечатление, что это две жрицы какого-то тайного культа, ордена, просвещённые и посвящённые в секретные знания особы. Которые, к удивлению публики, еще могли совершать, вернее, являть к ее удивлению чудеса. Типа фокусов с предсказанием погоды, или оживлением усопших. Но только это было сделано на сакральном уровне, на уровне священного танца, под которую, наконец, нашли правильную музыку. Так же гениально уловив ее в воздухе. Вернее, в высших слоях. Словно они намекнули, приоткрыли завесу тайны, древнего ритуала, который пробуждает в человеке и желания, и страсть, и стремление жить и творить. Вдохновение – это слово было, по его мнению, правильным. И откровение. И любовь. Он вдруг подумал, что эта восточная красавица напоминает ему особу смешанных кровей, прелестную метиску, и он все не мог оторваться от ее глаз. Их разрез не был откровенно восточным, тут был тонкий намек на это. А сами глаза то искрились, то в них появлялась какая-то жесткость и стальной оттенок. Будто она видела многое, столь многое, что не уместится в рамки одной человеческой жизни. И, как понимал он, ей приходилось познать на себе, что такое боль. Которую она причиняла и другим. Но это были не глаза светской и гламурной стервы, это были глаза, которым знакомо чувство победы. Настоящей победы. Без помощи уловок, дамских штучек и прочей манипуляции. Уверенные, говорящие о силе и характере их обладательницы. Глаза хамелеоны – кажутся то серыми, то голубыми. “Ханская дочь из сказки”, – подумал он, делая ее образ уютным и почти родным, понятным для себя.

Он бы и дальше любовался ее фото и видео, но планшет у него отобрали, сказав, что на его выдачу еще не было официального разрешения сверху. Пообещали ускорить процесс, увидев немую мольбу в его глазах, и посочувствовали, при этом сообщив, что пока ничем помочь не могут. Тогда он выпросил у караульных несколько листов бумаги, и карандаши, которые они где-то все же достали, намекнув, что бутылку виски было бы гораздо легче найти на территории комплекса. Но его не мучала жажда, его мучало зарождающееся чувство. И он, вспоминая свои юношеский, и довольно непродолжительный опыт рисования, набрасывал ее лицо на бумагу, понимая, что главное – ее суть, душа этой женщины, ускользает от него. Его что-то подводило, то ли слабая техника, то ли сбитые пальцы, но он продолжал свои попытки, и легче было бы убить его, чем отобрать у него эти нехитрые предметы для рисования. Которые вдруг стали для него самыми ценными, в его странной и одинокой жизни. Проводимую за решеткой. Живя лишь этим – повторением ее образа. И когда он возвращался с очередной тренировки, он опять оживлял в памяти ее глаза. Плавные линии изящной головы, тонкой шеи… Как-то он взял в руки домбру, и представил ее героиней сказки, которая ждет его, плененного воина, домой, и только с победой, только если он освободится сам, явив миру свою истинную силу, то получалось уже лучше. Точнее.

И только когда он вспомнил, что у казахов были и женщины воительницы, настоящие джигиты, он ощутил чувство, что он что-то нащупал, какой-то стержень, на которой держалась ее богатая и многогранная личность, ее характер и многочисленные таланты. Он выделил один рисунок, который был, может внешне и не самым похожим, но, на его взгляд, точно передавал ее саму, ту мысль и энергию, которую она то прятала, то несла людям. И убрав другие наброски, он прикрепил ее портрет к подходящему по размеру куску картона, которым также разжился у охранников, и, смотря на него, понимал с тоской, что в такую девушку он бы влюбился. Или, вернее, уже влюбился. Как в мечту о свободе, как в образ той жизни, которой у него никогда не будет. И не было. А может и просто под воздействием гормонов, своего родного тестостерона, который он так щедро выбрасывал в свою кровь, выполняя по всей науке многочисленные силовые упражнения. Но это все же был не только зов плоти, для него она стала криком души, сказкой, музыкальную тему к которой он подбирал, сидя все так же на полу, под несильным освещением коридорного освещения, поигрывая негромко на своей домбре.

Но сидя перед портретом этой женщины, будто олицетворяющей собой само совершенство и гармонию, он почему-то видел ту, которую он убил в машине с британским флагом на крыше. И она опять шептала ему – вали отсюда к такой-то матери. И он, неожиданно для себя, словно посещенный вспышкой озарения, связал ее слова с тем, что произошло позднее – с тем взрывом, с той сферой, которая вырвалась из машины, и умчалась прямо в небо. И он понял, что она не хотела, чтобы он видел того, что случится позже. Она свое последние силы отдала ему, спроваживая его с места своей смерти. Будто любящая его женщина.