Пламенеющие храмы

Каждый в своих землях и каждый на свой лад они выступали так усердно, что проповеди их доводили до народных смут и княжеских междоусобиц. Если в прежние времена войны начинали за право обладать богатствами мирскими, то теперь причиной войн стало право толковать истины духовные.

Эта волна докатилась и до благополучной Франции, где, как впрочем и везде, внесла смятение в ряды добрых католиков и наделала немало шума. В итоге в один прекрасный вечер в парижской таверне за кружкой вина студенты, будущие богословы, упомянули о Лютере в своем опусе, чтобы на следующий, ещё более прекрасный, день зачитать его в Парижском университете. И в результате всего в другое уже далеко не прекрасное утро доктору Жану Ковеню пришлось уносить свои ноги прочь из Парижа. Так Жан открыл новую страницу своей жизни.

Подозрения и преследования. Бегства и скитания. Графства, деревни, города. Трактиры, лачуги, замки и дворцы. Все это мелькало и проносилось перед его глазами, неожиданно появлялось и ещё быстрее исчезало. Он мог встретить день за изысканным столом в замке какого-нибудь барона, а закончить в захудалом придорожном трактире, а то и у костра в чистом поле или лесу. Причем все эти вояжи он, доктор права с лицензией на преподавание в университетах, совершал отнюдь не из научного интереса или праздного любопытства и уж тем более не из жажды приключений. Так же не по своей воле он иногда был вынужден менять своё платье и представляться чужим именем. Что ж было тому виной? Отчего ему приходилось жить не своей обычной жизнью? Он сам иногда задавал себе этот вопрос. Поначалу, в первые дни и месяцы после своего бегства из Парижа, он не мог на него ответить, ибо в атмосфере всеобщей подозрительности и в лихорадке своего страха он не мог даже трезво поразмыслить о положении, в котором оказался, и о его причинах. Хотя причина была в общем-то ясна. Выдвинутые парижским парламентом обвинения если не в ереси, то в богохульстве обещали ему прямую дорогу к аутодафе. Он же не мог для себя понять, почему высказанные им и его друзьями мысли оказались так преступны. В эти нелёгкие времена он, как загоняемый в ловушку зверь, жил больше инстинктами и интуицией, нежели рассудком. Подозрения в инакомыслии, явные и неявные, преследовали его со всех сторон. Наверняка большинство из этих подозрений рождались и существовали лишь в его собственном воображении, но никак не в действительности. Любой намёк в его сторону, даже в виде шутки, любой чуть более пристальный взгляд кого бы то ни было лишали его покоя и не оставляли ему иного выхода, кроме бегства.

Худо-бедно Жан кое-как добрался до южных провинций Франции, где авторитет короля и Парижского парламента был не столь непререкаем, а на всякие вольнодумства местная власть смотрела сквозь пальцы. Католическое духовенство здесь также оказалось не столь яростно непримиримым. Наверное потому, что бунтарские веяния ещё не достигли в полной мере этих благодатных земель и не успели возмутить спокойствие и добросердечность их жителей. Жаркое солнце, мягкость климата и искусность виноделов весьма тому потворствовали. В этих местах ровным счетом никому не было никакого дела до того, что это за молодой человек, откуда он взялся и куда собрался. Если человек хороший, чего ж с ним собачиться? Пройдя не одну сотню лье, добравшись до самой Аквитании, Жан наконец убедился, что в этих местах ему ничего не угрожает. Сначала он нашёл приют в аббатстве, неподалеку от Нерака, а потом сведя знакомство с местным католическим священником, перебрался к нему. Священник этот по имени Луи дю Тиллье пришёлся Жану ровесником и оказался весьма добрым малым. Днями Жан помогал ему в делах приходских, а вечером за кружечкой вина они предавались беседам. Разговаривали обо всём: о придворных новостях и слухах, о видах на урожай, о выдержке вин, о прихожанах и прихожанках. Говорили и о своём насущном: о Церкви, о Христе, о вере. У каждого из них был свой путь к Богу и свой опыт служения, свои мысли и наблюдения. Добрый католик Луи полагал непререкаемыми наряду с Библией и Священными преданиями так же и папские буллы и энциклики, а римскую Церковь относил к совершенному творению Господа. Жан же в этих категориях выказывал большую сдержанность. Во главу всего он ставил Евангелие, лишь оно едино от Бога, всё остальное, полагал Жан, от человека. Церковь же миру необходима. Однако, римская Церковь менее всего близка к Господу, ибо, осквернив себя деяниями своими, она уже не может быть десницею Его. Что же тогда должно быть в мире?

Проходили дни. Жан уж вполне освоился в здешних краях. Здесь его никто не преследовал и он уже не испытывал прежних страхов. Теперь к нему вернулась способность и возможность размышлять спокойно и абстрактно. Более того, Луи, человек в этих местах известный и вхожий во многие дома, представил Жана местной аристократии и даже самой королеве Маргарите, сестре короля Франциска I, которая в Нераке держала свою резиденцию. Маргарите, натуре тонкой и поэтической, Жан пришелся вполне ко двору. Устраивая дела Луи и аббатства или выполняя какие-то просьбы Маргариты, Жан под защитою её герба вполне свободно стал разъезжать по ближним и дальним окрестностям. Не без труда, но удалось восстановить связь с Францисом и Этьеном, друзьями, оставшимися в Париже. Из их писем Жан узнал много интересного. Что после достопамятного выступления в университете им удалось ускользнуть от преследований Парижского парламента. Что их кружок студентов-евангеликов сохранился, пополнился многими членами и соединился с другими лютеровыми кружками. Что по приглашению короля Франциска в Париж

приезжал последователь самого Лютера Филипп Шварцерд, прозванный Меланхтоном. Что осенняя выходка с разбрасыванием скабрёзных листовок по всему Парижу это их, евангеликов, рук дело. Что к рождеству они думают устроить нечто ещё более грандиозное и будут рады видеть его, Жана, в своих рядах. На это Жан ответил, что, к сожалению, не сможет составить им компанию, так как обязался выполнить некоторые поручения королевы Маргариты, но непременно, как только освободится, вернется к друзьям в Париж. И что кроме того, он, находясь в постоянных размышлениях о вере и Церкви, пытается изложить свои взгляды в виде некоторых наставлений, чем он и занят всё последнее время.

Вот такова вкратце предыстория того, как Жан Ковень снова оказался в Париже. Но волею судеб он опоздал со своим возвращением и это в очередной раз спасло ему жизнь. Не далее как несколько дней назад король Франции Франциск I в очередной раз сменил милость на гнев. Он объявил всех лютеран и иже с ними евангеликов еретиками, отринувшими веру католическую, и врагами Франции, а по сему повелел уничтожить их как скверну. Сен-Антуанская бастида и прочие узилища приняли новых постояльцев, многие из которых, не задержавшись в застенках, отправились на костер. И не далее как вчера Жан увидел Франциса и Этьена, своих друзей, к которым так спешил, прикованных цепями к ритуальным столбам в языках очищающего пламени. Жан снова остался один. Но с Богом в сердце он под именем Жана Кальвина уже начал свой путь к новой вере.

Глава 4

Июнь 1536 г.

провинция Пиккардия, Франция

Одним летним днём по дороге из Лилля в Париж, петляющей между полей и перелесков, не спеша катилась карета, запряжённая четверкой добрых лошадей. Обычно всякое появление кареты свидетельствовало о том, что к вам намереваются пожаловать особы весьма знатного происхождения или же прелаты Церкви. Однако карета эта, весьма добротная, не была увешана ни флагами с гербами, ни штандартами, по которым любой мог бы сразу определить, кто в ней путешествует. Единственным отличительным атрибутом этой кареты мог быть узор на её дверях, искусно вырезанный из красного дерева. Приглядевшись, среди витиеватых линий узора можно было разглядеть латинскую букву Ь. На крыше кареты среди сундуков можно было разглядеть и клетку с голубями, очевидно почтовыми. Карету сопровождал конвой из шести бравых всадников. Вид у них был довольно суровый. Одеты они были на единый манер и у каждого на плаще можно было разглядеть всё тот же вензель, что и на карете, которую они охраняли. Все они были хорошо вооружены. Помимо обычных шпаг и кинжалов у каждого за поясом виднелась рукоять пуффера10, а к седлу была приторочена ещё и аркебуза. Такой эскорт напрочь отбивал интерес легкой поживы у всевозможных бродяг и разбойников. Простому же люду подобное представительство внушало почтение и трепет, а знати – уважение.

Копыта коней мерно выбивали из дороги пыль, карета нудно поскрипывала рессорами. Пассажиры, изнуренные, очевидно, не одним днём пути, пытались развлекать себя беседой. Их было двое. Один невысокий и грузный, солидного возраста муж с густой чёрной бородой полулежал на диване, прикрыв веки, и изредка поглядывал в окно. Второй же довольно бойкий молодой человек крутился на своём месте, рядом с ним небрежно лежали несколько книг.

– И каковы же, дорогой мой Люсьен, твои успехи в освоении новых «Исповеданий»? Чем же на твой взгляд они могут быть лучше, чем каноны римские?

– Что ж тут сказать, дорогой мсье Леммель …

– Дорогой мой мальчик, еще раз прошу тебя, обращайся напрямую ко мне. Называй меня господин Якоб. Для беседы со мной вовсе нет необходимости упоминать всуе весь мой род Леммелей. Я же, как ты мог заметить, никогда не обращаюсь к тебе как к Морелю, по наречению всего рода твоего до глубоких колен. Мне совершенно нет до него дела. Я обращаюсь лично к тебе, Люсьен. Почувствуй, наконец, это.

– Как вам будет угодно, господин Якоб. Наверное, вы правы. Что же касается новых духовных доктрин, с коими я смог ознакомиться, то могу сказать следующее. Самые серьёзные и весомые из всех, что мне довелось исследовать, это исповедания Лютера и Буцера, что были представлены на рейхстаге в Аугсбурге. К ним же по праву можно прибавить исповедание Цвингли из Цюриха. Так вот что я скажу. Все эти доктрины отнюдь не ставят под сомнение ни самого Бога, ни всей Пресвятой Троицы и всего, что составляет Символ веры, с незапамятных времен установленный во главу угла Церкви католической. Все доктрины в основе своей никак не расходятся с Римом.

– Но ведь в чём-то же они должны расходиться и весьма существенно. Иначе Рим не стал бы их так истово хулить.

– Расходятся, конечно. В способах того, как нужно верить, да простит меня Бог за прямоту такой фразы. Лютер и подражатели его решили исповедовать только то, что прописано в Евангелии. Sola scriptura как они это называют. Все остальные поучения для них не более чем шум ветра в поле. Так же, как и Папа с его буллами и энцикликами. Еще один лютеров принцип Solus Christus утверждает, что каждый человек сам должен обращаться к Богу за помощью и получать её прямо от Него самого. По сему получается, что и священники как таковые теперь совершенно не нужны. А принцип Sola fide учит, что прощение за грехи можно заслужить только верой, а не богоугодными делами, вроде покупки индульгенций. У Лютера есть ещё и другие принципы, но к папским доктринам они не слишком уж резки.

– А в чём тогда их доктрины различны между собой?

– Да, пожалуй, только в обрядах и таинствах и в том, как их осуществлять. В основном спорят между собой о таинстве евхаристии.

В разговоре Люсьен непроизвольно брал в руки то одну, то другую книгу из тех, что лежали рядом с ним на диване. Очевидно, что это были издания тех самых «Исповеданий», о которых он рассказывал. Господин Якоб, по-прежнему наполовину прикрыв глаза, возлежал на своем месте. Неискушённому взгляду могло показаться, что он просто дремлет. Однако по почти неуловимым движениям его лица можно было понять, что он не только внимательно слушает собеседника, но и о чём-то думает. Спустя минуту-другую он, словно размышляя вслух вымолвил:

– М-да, в мире существуют десятки языков и в каждом тысячи слов, которые произносятся каждый день в разных уголках. Однако всего несколько латинских слов, сложенных в простейшую мозаику, оказались способны перевернуть всё вверх дном. Тебе так не кажется, Люсьен?

– Ну что вы, господин Якоб, это всего лишь слова, ничего не значащие звуки, обращённые в буквы, которые могут сложиться так или этак. Всё в мире будет идти своим чередом, не важно с ними или без них.

– Не скажи, мой дорогой, не скажи. Каждое слово имеет не только смысл, но и силу, которая может влиять на способность людей мыслить. А некоторые слова, сложенные вместе, в определенный момент возрастают по силе своего воздействия тысячекратно. Как ты думаешь, чем закончится вся эта катавасия с лютеранскими исповеданиями?

– Чем? А чем всегда заканчивались истории с ересями? Сначала Рим будет решать эти вопросы миром, а если не получится, то за дело возьмется Святой трибунал11 и сделает своё дело. Может быть что-то изменится, что-то забудется. Но люди все равно будут верить в Бога и ходить в свои храмы. Все образуется.

– Пожалуй, Люсьен, ты прав. На все воля Бога.

Карета, увлекаемая резвыми лошадьми, неслась по дороге. Леммель возлегал на своем диване, отделанном пурпурной парчой, так же было отделано и всё внутреннее убранство кареты. Позади него, чуть повыше головы, гордо сиял его вензель. Витиеватый рисунок с латинской буквой Б по середине, вышитый золотом на пурпурной обивке. Сам хозяин кареты со своего места его не видел. Зато у гостя, сидящего напротив него, этот вензель все время находился перед глазами напоминанием того, кто здесь главный.

«Всё образуется … Наивный Люсьен, как просто он всё для себя мыслит. И ошибается, конечно. Ничего само собой не сделается, если к этому не приложить вполне определенных усилий. А усилия наши, и мои, и всего рода Леммель и других, похоже начинают приносить должные плоды. Пришло время кое-что поменять, пусть даже для этого придется пододвинуть в сторону папу и его Церковь. И в этом, как и всегда, нет ничего личного, только интересы дела. И дело это совсем не в Церкви и не вере». Так, размышляя, Леммель погрузился в воспоминания о том, с чего все началось.

А началось все в прекрасной Флоренции. Здесь семейство Медичи набрало слишком уж большую силу и влияние. Ещё больше оно возомнило о своей избранности и величии. Конечно, стоит отдать им должное – свою деловую империю Медичи создали сами, собственным трудом. Но разрастаясь, они презрели интересы других уважаемых семей. Медичи подмяли под себя банки, мануфактуры, порты, рынки, да почитай всё, что могло приносить хороший доход. И церковные приходы в их числе. На обычные увещевания не вторгаться в сферы интересов иных семей Медичи отвечали высокомерным молчанием. А продвинув к Святому престолу своего кардинала Джованни Медичи, у которого даже не было сана священника, но который всё же стал папой Львом X, они и вовсе перестали видеть берега дозволенного. Что ж, тем хуже для них. Делегаты иных семей, собираясь иногда на Совет для обсуждения хода своих дел, раздумывали и о судьбе Медичи. Можно было, конечно, попытаться одолеть этих флорентийцев, устроив войну денег и влияний. Однако хорошенько подумав, делегаты остановились на тезисе, что в этой войне победителя быть не может, ибо любая сторона свары рискует издохнуть до того, как сожрёт другую. На одном таком Совете году в 1516 Леммель предложил свою идею, как можно победить надменность глухого семейства. Для этого нужно расшатать Святой престол и сбросить представителя Медичи с папского трона. Лишившись святейшей протекции, другие члены этой семьи станут менее алчны и более сговорчивы. Только и всего. Идея эта была Советом принята. Осуществить принятую страте-гему было поручено самому Леммелю. Чем он и занимался все последние годы. И, нужно сказать, кое в чем преуспел. Он наводнил и Флоренцию, и Рим своими агентами настолько, что знал не только содержание тайных разговоров папы Льва X с посланниками престолов, но и что тот предпочитает на завтрак и с кем уединяется после ужина. С помощью нескольких лояльных прелатов римской курии (лояльность их оплачивалась отдельно и довольно щедро) Леммель пытался втянуть папу в различные интриги, где тому предназначалась роль жертвенного животного. Благо поводов для интриг было предостаточно. Однако Лев X оказался достаточно проницательным правителем и искусным дипломатом, поэтому удивительным образом избегал расставленных Леммелем и его подручными ловушек. Потому и умер внезапно и прежде времени. Казалось, дело сделано. Папа из рода Медичи похоронен и даже без почестей. Святой престол занял безобидный Адриан VI, родом из далекой Фландрии. Однако, не пробыв папой и двух лет, Адриан мирно скончался, а его место (точнее уже не его) снова удалось занять представителю несговорчивого семейства. На этот раз Святой престол в Риме занял Джулио Медичи, ставший папой Климентом VII. Леммелю снова пришлось взяться за дело. Он повёл своё незримое наступление на Климента сразу с нескольких направлений. Во-первых, он решил уничтожить авторитет Климента как папы, пусть даже для этого пришлось бы разрушить Церковь и саму веру христову. Никаких моральных угрызений по этому поводу Леммель совершенно не испытывал, ибо помыслы и действия его никак не противоречили священному Танаху, скорее наоборот. В своей игре Леммель сделал ставку на Лютера и его последователей. Когда в последний день октября 1517 года Лютер приколотил свои бумажки к воротам храма, мало кто из власть имущих воспринял это серьезно. Риму и прочим элитам это показалось слишком мелким эпизодом. Однако простой люд этот поступок Лютера более чем взволновал и Леммель приметил это для себя. Когда же над Лютером сгустились тучи, Леммель через свои связи устроил так, что один из германских князей спрятал того до времени в своем замке. Разыграть лютерову карту в борьбе против тогдашнего папы

Льва X не получилось, слишком уж слаба она была в то время. Но прошли годы и о Лютере теперь заговорили не только в трактирах и рыночных площадях, но и во дворцах. Зёрна протеста против папства проросли и стали набирать силу. То, что витало в воздухе в виде настроений, выкристаллизовалось в словах. Слова сложились во фразы, обозначающие принципы, а те запустили следующую волну настроений, да так, что задрожали стены Святого престола. «Sola scriptura» и папа уже не нужен. «Solus Christus» и следом за папой в небытие отправляется весь церковный клир. А если к этому добавить еще и «Sola fide», то исчезают храмы с их ящиками для пожертвований, не говоря уже о реликвиях, мощах, индульгенциях, иными словами всё, что приносит деньги в церковную казну. И что же теперь могло статься с римской курией и самим Климентом VII? Без авторитета, без организации, без денег. Крах? То, что и было нужно Леммелю и Совету семей. А едва Джулио Медичи, стал папой Климентом VII, как о себе заявил и не менее громко еще один последователь Лютера – Ульрих Цвингли из Цюриха. Тамошний городской совет не без влияния со стороны счел вполне допустимым и устроил публичный диспут сторон о канонах веры, на котором Цвингли так разнёс папского делегата, что тому пришлось с позором бежать из города. Подобные выступления начали происходить по всей Европе постоянно и перестали быть чем-то из ряда вон выходящим. Профессора университетов, приходские священники позволяли себе открыто выступать с кафедр с идеями, отличными от папских доктрин. Горожане, способные думать не только о хлебе насущном, студенты, ремесленники, торговцы, собирались в кружки и делились мнениями, выдумывали новые идеи и т.п. От всего этого папский трон Климента с каждым годом дрожал и раскачивался всё ощутимее, а вместе с ним и авторитет всей семьи Медичи. Помимо войны идей Леммелю удалось втянуть Климента и в войну самую обычную, кровавую. Король Франции Франциск I и император Священной римской империи Карл V, два достославных монарха, соревнуясь в тщеславии, уже который год отвоевывали друг у друга земли. Для пущей важности в 1526 году Франциск даже собрал своих союзников в Коньякскую лигу, к которой не то по недомыслию, не то поддавшись влиянию прелатов (а по чьей указке действовали сами прелаты, очевидно, нет нужды повторять), примкнул и Климент. После этого, по замыслу Леммеля, Климент должен был не просто потерпеть военное поражение, а вообще исчезнуть как авторитет политический и духовный. Что-то подобное и произошло. В 1527 году в самый разгар войны Между Карлом и Франциском против Климента вдруг восстали города Милан, Венеция и даже родная Флоренция, а в самом Риме против него ополчился некогда верный кардинал Помпео Колонна. Отправив свои войска на усмирение мятежных городов, Климент оставил Вечный город без защиты. И именно в этот момент к Риму подступили полчища наёмников императора Карла. Сам Карл не хотел захватывать Рим и, прекрасно понимая, к чему это приведёт, не отдал такого приказа. Однако, всё решилось без Карла. Точнее решили за него кредиторы императора, коими оказались семьи, составляющие достопамятный Совет. В тот самый момент, когда пришла пора платить наёмникам жалованье, императорская казна, до того исправно кредиторами пополняемая, оказалась вдруг пуста. В итоге, так кстати обозлённая и вооружённая орава наёмников, одна половина из которых была добрыми католиками, а другая лютеранами, развернув императорские знамёна, ринулась грабить Рим. В один день Священный город был подвергнут невиданному со времён варваров поруганию. Всё, что доселе олицетворяло величие веры Христовой, было сметено, разграблено и разрушено ради поживы самими христианами. Незадачливого Климента тогда заперли в замке Святого ангела, дабы не мешал грабежу. В один момент авторитет папы и доминанта римской курии превратились в руины вместе с самим Римом. После всего произошедшего можно было считать влияние Климента и всего семейства Медичи низвергнутым окончательно. Леммель выполнил свою миссию блестяще.

Однако он не достиг бы своих высот и соответствующего положения в Совете семей, если бы был человеком одной миссии. Разыгрывая карту новых духовных доктрин, он вполне оценил насколько они серьёзны и даже опасны. Эти доктрины не остались потрясением одного дня. Даже оставаясь без всякой поддержки, материальной или какой-нибудь иной, они не умерли в забвении, не растворились в трактирных пересудах. Они по-прежнему продолжали будоражить толпы людей и с каждым годом всё основательнее. Идеи создавали настроения, те в свою очередь в какой-то, обычно в самый неподходящий, момент сподвигали толпы народа на действия, казалось бы самые непредсказуемые и тем не менее предопределённые. Так, в году 1525 начались восстания в германских землях. То здесь, то там крестьяне чинили погромы своим князьям. Так же после долгих брожений случился переворот в благообразном до того городе Мюнстер. Здесь чернь, подстрекаемая несколькими проповедниками, свергла законную власть и провозгласила коммуну. Котёнок, когда-то брошенный на растерзание псам, выжил и сам превратился во льва, способного с лихвой возместить своим обидчикам. Оставь Леммель этого льва без опеки сейчас, в будущем это могло бы обернуться ещё большими неожиданностями. С ведома Совета семей, дабы обезопасить свой мир от возможных потрясений, Леммель как мог принялся обхаживать этого льва. Обхаживать и дрессировать. Для этого решено было применить старинную тактику, оправданную веками существования. Если не можешь подавить волнения, возглавь их и направь в выгодную тебе сторону. Подавить идеи, вызвавшие брожение умов, оказалось (увы!) невозможно. Леммелю оставалось привычное для него «возглавить и направить». Для начала он где-то через своих доверенных людей, а где и сам в личных беседах или в переписке, пытался выяснять суть новых доктрин и, что не менее важно, что из себя представляют сами люди, их выдвинувшие. Мотаясь по городам Европы и устраивая множество иных своих дел, Леммель всегда вызнавал настроения и отношение к доктринам множества самых разных людей, будь то городской ремесленник, рыночный торговец, католический епископ, городской чиновник, а то и сам князь или король.

По всему картина вырисовывалась нескладная. Уж сколько лет минуло со дня появления лютеровых тезисов, а единой доктрины нового, неримского христианства как не было, так и нет. Хотя с той достопамятной поры по поводу христианской веры и царивших церковных порядков не высказывался только ленивый. Восемь из десяти выступающих были обычные мелкие клирики, не видевшие мира дальше своего прихода, но вдруг обозлившиеся на своих епископов из-за каких-то мелких склок или недополученной мзды. Эти бузили в кабаках и тавернах, а потом вещали в храмах всё, что в голову взбредёт, только бы порезче уязвить своих обидчиков. В пылу же обличений доставалось и бедному епископу, а заодно и папе и всей Церкви. Таких Леммель в своих раскладах в расчет не принимал. Единственное, что могли эти крикуны, так это поднять бурю в стакане и, удовлетворившись брошенным им куском, успокоиться. Также среди глашатаев новой веры гораздо менее было людей действительно толковых и вольно думающих. Как правило, это были студенты и профессора городских университетов, коих в Европе было немало. Молодые люди в студенческих рясах, воодушевленные людьми в мантиях профессорских, сбивались в компании и кружки и, собираясь в тех же самых тавернах и кабаках, всяк на свой лад толковали Е1исание, сочиняли и обсуждали свои опусы и пасквили. Воткнуть при этом шпильку, да поострее в толстый зад римского папы считалось делом обязательным и вполне приличным. Вчерашние же студенты, те, что посерьёзнее, ставшие докторами и магистрами, кучковались уже не в кабаках, а в приличных домах и дворцах, смущая умы их именитых и состоятельных обитателей. Леммель, часто разъезжая по Брабанту, германским и савойским землям, посетил множество подобных домов и приметил для себя некоторые такие персоны. В задуманном Леммелем пасьянсе они, пока безвестные, в будущем должны были проявиться и сыграть свою роль. Но это в будущем. Пока же вопрос с новыми доктринами и людьми, способными эти доктрины оформить и взлелеять в умах толп, оставался открытым. Во-первых, нужно было задать суть самих доктрин. Все они, по замыслу Леммеля, основываться должны были неизменно на христианстве, ибо единственно его посылки прежняя Церковь настолько застолбила в умах, что определила жизнь не только нынешних, но и многих будущих поколений. И ни он, Леммель, за всю свою жизнь, ни последователи его не смогли бы тут ничего изменить. Что касается количества, то новая доктрина не должна была быть единственной. Имея единую основу, доктрины по сути своей обязательно должны были в чем-то различаться, в идейных ли мелочах или внешней атрибуции. Зачем? Чтобы в будущем, играя на заранее заложенных противоречиях, можно было бы склонять чаши весов в нужную сторону. Что поделать, в памяти еще не истлела история с Медичи, а старинный принцип «divide et impera»12 оставался безотказно хорош во все времена. Три-четыре, ну может быть пять, но не более доктрин вполне бы хватило, чтобы задать нужную направленность настроениям людских толп, а с ними определить границы дозволенного для престолов и монополий. Однако сами доктрины в строгом понимании этого слова если и зародились уже, то еще не взросли до уверенности увлекать толпы людей и повелевать их умами. Римскому христианству для этого понадобился десяток веков. Новым же идеям едва минуло полтора десятка лет. Также почти не было и людей, кто мог бы не просто создать доктрину, способную дать нужный отклик в сердце каждого человека, но и провозгласить её и возглавить под своим именем. А Леммелю эти люди сейчас были ох, как нужны! Профессор Мартин Лютер? Да, несомненно личность незаурядная. Человек большого ума и твердой воли. Он не удовлетворился славой одного поступка и после не склонил покорно головы. Он открыто и честно проповедовал свою доктрину христианства, чем и заслужил себе славу и известность не только в германских землях, но и во всей Европе. Леммель, углядев его харизму, обратил на него свое внимание. Для начала, чтобы увериться в правильности своего выбора, Леммель заказал своему астрологу составить гороскоп на Лютера. Звезды, будучи бесстрастными к людским судьбам, рассказали многое. С того момента Леммель взял Лютера под свое незримое покровительство, при необходимости вмешиваясь в ход его дел. То он спасал Лютера от хитрых ловушек Святого трибунала, то не колеблясь выкладывал немалые суммы на печатание лютеровых катехизисов и переводов Библии. И что же? Заботы окупились сторицей. Спустя несколько лет, исполненных трудностей и безнадёжности, имя Мартина Лютера зазвучало и во дворцах, и в захудалых кабаках, а его «Сентябрьский Завет» уверенно занял место не только в благородных домах, но и в крестьянских хижинах, и в университетских библиотеках.