Я умру за вождя и отечество

Недалеко от школы его окликнули. Фриц, когда холодно, щеголяет в старой форменной шинели, оставшейся еще с тех времен, когда в школу ходил не он, а его папаша. Пара аккуратных заплаток, а за спиной – точно такой же школьный ранец с книжками.

– Ну что, сегодня после математики сбегаем?

Приятели договорились удрать после второго урока.

– А, может, ну ее, эту школу? – Предложил Пауль. Изначальный план подразумевал, что на математике и чистописании они все-таки побывают. Но раз уж головомойка от тетушки неизбежна, нет никакого резона увеличивать количество клякс в тетради. Тем более, количество это и без того удручает.

Морген, как и ожидалось, возражать не стал. Забрались в заброшенные сараи недалеко от школы. Пауль вытащил из нагрудного кармана пару помятых сигарет, угостил приятеля. Какое-то время молча курили, пуская дым навстречу моросящему с серого неба дождю.

– Как думаешь, а мы на фронт поедем? – Неожиданно спросил Фриц.

– На какой еще фронт?

– Ну, мало ли. Батя вот говорит, даже если красных в Германии одолеем, надо будет еще в Россию идти, чтоб там их бить. А не то они сами придут, чтобы всех в лагеря посадить.

– Дурь какая-то.

– Может, и дурь. Только у меня-то отец на фронте был, да и твой тоже. И деда тоже в армию брали, с французами воевать. Выходит, и мы с тобой воевать поедем, когда время придет?

– Не хочу я воевать. Мало того, что лишения терпеть, так потом про тебя еще вранье в кино снимать будут. – Сердито отозвался Пауль.

– А ну как не вранье? – Неожиданно спросил Фриц.

– Ты смотри Рыжему такое не брякни.

Дурацкий разговор получился. Война всегда казалась чем-то далеким и прошлым. Этакая жуткая гадина, наподобие выгоняющего людей с работы кризиса. Только война не сосиски из магазинов крадет, а откусывает пальцы, калечит лица, отрывает ноги… До того, как Морген полез к нему со своими глупостями, Пауль полагал, что война обитает исключительно в фильмах. Перспектива встретиться с ней лицом к лицу не сильно вдохновляет.

– А если все-таки будет война, то я хочу на Западный фронт поехать. – Попытался развить тему Фриц.

– Почему на Западный?

– Ну а куда? К русским что ли? Кому они нужны… Вот лягушатникам задницу надрать – это дело.

– Смотри, как бы они тебе задницу не надрали. – Буркнул в ответ Пауль. Хотя, если уж положа руку на сердце, Фриц кругом прав. Русские далеко, сидят со своими комиссарами посреди вечной мерзлоты и никому, кроме самих себя, жить не мешают. Другое дело – французы. Лягушатников не любят еще сильнее евреев – за то, что обманом победили в войне, а теперь тянут из полумертвой Германии последний пфенниг на репарации. В двадцать третьем, когда дела пошли совсем плохо, французы не получили денег и ввели войска в Рур. Вели они там себя, как свиньи: убивали, грабили, калечили. Одним словом, редкие мерзавцы.

– Как думаешь, неужто полиция и впрямь гитлерюгенду спустит, если они кинотеатр разгромят? – Сменил тему Фриц.

– Может, и спустят. Нацисты теперь в Рейхстаге сидят.

Первое же заседание парламента нацисты сорвали к чертовой матери. Принялись на пару с коммунистами скандировать лозунги. Одни кричали про смерть евреям, другие объявляли классовую борьбу, как они там не передрались – одному Богу ведомо. Зато теперь стоит где полицейскому хоть чем-то ущемить штурмовиков – как из-под земли появится их собрат в коричневой рубашке, повязке со свастикой и удостоверением депутата Рейхстага. Полиция и раньше на проделки коричневых смотрела сквозь пальцы, а сейчас и вовсе махнула рукой.

Возле пивной на Мюллерштрассе царит непривычное оживление. Штурмовиков здесь всегда хватает – у них в питейном заведении что-то вроде штаб-квартиры. Сегодня молодые парни заполонили всю улицу. В одних рубашках по осеннему времени не пощеголяешь, но у каждого на рукаве шинели или куртки красуется красная повязка со свастикой.

– Стройся! Стройся! Да куда ты, олух, со знаменем в самый хвост встаешь?!

Крики труппфюреров, всеобщая неразбериха, редкие прохожие встревоженно жмутся к самым домам.

– Эй, шпингалет! – Знакомый голос прозвучал как раз в тот самый момент, когда Пауль окончательно почувствовал себя мелкой потерявшейся букашкой в царящей вокруг кутерьме.

– Чего это вы не в школе? – Потертая кожаная куртка Рыжего расстегнута, из-за пазухи торчит рукоять ножа.

– А мы тоже с кином воевать пришли! – Нашелся Фриц.

Шарфюрер в ответ весело заржал.

– Вояки, разэтак вас… Рядом держитесь, мелюзга.

Пауль перевел дух. Было бы жуть как обидно, прикажи Рыжий проваливать на все четыре стороны и не путаться под ногами.

– Отто, дети-то там зачем? Э… Не понял. Ты какого черта не в школе?!

Фриц при первых же звуках отцовского голоса сдулся, будто лопнувший воздушный шарик. Старик Морген протолкался через ряды гитлерюгендовцев и теперь нависает над сыном.

– Ну, мы это… – Промямлил приятель, опустив глаза. И замолк. Никакого объяснения, какое такое «это» сподвигло прогулять школу, нет и не предвидится. А вот что предвидится, так это серьезная трепка: от Моргена-старшего не заржавеет.

– Чего «это»?! Я с тебя, паршивец, шкуру спущу. А ну, марш в школу!

– Да оставь ты его, – неожиданно вмешался Отто. – Чего там в этой школе ему толкового расскажут?

– То есть как это «чего толкового»? – Удивленно переспросил Морген-старший. С таким видом, будто не может понять, шутит шарфюрер, или все-таки пытается говорить серьезно. – Это ж школа!

– Ну и что «школа»? Выучат его задачки решать. Дальше чего? Тебе на фронте школа сильно помогла? А реальная жизнь – вот она. Мы здесь, сейчас делаем историю, понимаешь? А умники, которые хорошо учились в школе, будут потом эту историю записывать. Так, как мы им скажем. Не гони ты его. Здесь и есть сейчас самая важная школа.

Пауль только и может, что восхищенно хлопать глазами. Красиво Рыжий говорит. И действительно, что толку от умения поделить теорему на гипотенузу? Вот только вряд ли папаша Фрица такую манеру мышления одобрит. Взрослые на этот счет обычно смотрят совсем иначе.

Вопреки ожиданиям, Морген-старший крепко задумался.

– Ладно. Черт с тобой. – И замолчал, теребя нервными пальцами мятую папиросу. Пауль поймал его взгляд – тяжелый, угрюмый, где-то в глубине затаилась непонятная, обреченная неуверенность.

А Фриц только и может, что стоять и молча хлопать глазами. Как будто до сих пор не может поверить, что вместо доброй порки получил от родителя разрешение остаться с гитлерюгендовцами. Пауль невольно ощутил укол зависти. Все-таки, классный у него папаша. Фронтовик, боевой мужик… С дядюшкой Вилли, небось, в одной колонне не помаршируешь!

– Может, оно и правильно, – глухо пробормотал Морген, подняв глаза к серому небу. – Мне отец всю жизнь говорил, чтоб я учился. Учился, учился… Из крестьян вон в рабочие выбился. Собирался даже на инженера идти, деньги копил. А потом война. И все. Всю жизнь в сортир спустил. Чего мне толку от той школы. Наверное, и впрямь новые времена настают. Правильно красные говорят. Все теперь по-новому будет.

– Чего ж ты с такими взглядами в Ротфронт не пошел? – Недоуменно спросили откуда-то сбоку.

– Да что я, совсем на голову больной? Я в восемнадцатом на большевиков в России насмотрелся.

– Так ты на Восточном фронте был?

– Ясное дело! До самого Киева дошли. Вот и говорю, насмотрелся я там на коммунистов. Русские нас после красных за освободителей считали. – Морген неопределенно махнул рукой. Докуренная сигарета полетела на асфальт. – Папиросой угостите, что ли. Как про войну вспоминаю – всегда курить хочется.

Один из гитлерюгендовцев молча протянул ему пачку.

– Ага, спасибо. Так о чем я… – Спичку Морген зажег лишь с третьей попытки. Затянулся, зажмурившись от удовольствия. Вокруг растекается вонючий запах дешевого табака. – Говорят-то они красиво. Про новые времена, про справедливость, что трудовой народ править должен. Дело говорят. Только что толку? Как власть взяли, такой порядок устроили, что тот трудовой народ натурально с голоду дохнуть начал. И у нас то же самое хотели устроить. Спасибо, фрайкор12 этих революционеров драных по фонарям вовремя развесил. Не то нахлебались бы горя.

– Олаф! Ну где ты там со штандартом таскаешься?! – Громкий крик откуда-то спереди. Вскоре мимо пробежал долговязый парень – не иначе, тот самый Олаф. На тяжелом древке с перекладиной болтается алое знамя со свастикой.

– Шагоооом… Марш!

Колонна гитлерюгендовцев качнулась вперед. Пауль, никогда раньше не ходивший в настоящем строю, испугался было, что здоровенные детины затопчут их с Фрицем к чертовой матери. Но уже через пару шагов приноровился к всеобщему движению. Главное, в такт с остальными перебирать ногами. И вот ты уже не сам по себе, а часть чего-то несравнимо большего.

Его захватило странное, незнакомое чувство. Как будто вся прошлая жизнь – просто прелюдия к тому, что происходит сейчас. Возможно, впервые в жизни он вдруг ощутил себя чем-то большим, чем мелкий мальчишка, умеющий только докуривать брошенные другими окурки да получать выволочки за плохое поведение. Все, что он делал раньше – путался под ногами у кого ни попадя. Здесь же, пусть его макушка едва достает до плеча соседа, он неожиданно ощутил нечто, немыслимое ранее. Он ощутил себя нужным.

Мимо змеятся знакомые улицы. Грязные серые домики, на которых тут и там мелькает цветастая реклама кафетериев и магазинов. Встретившиеся на пути прохожие спешно отступают к самым домам, давая путь колонне. Во главе долговязый Олаф тащит тяжелый красный штандарт, с которого в белом круге хищно смотрит на мир черная свастика. А над ней золотым шитьем горит яростный призыв: «Германия, пробудись!»

– Знамена – ввысь! – Рявкнул спереди штурмфюрер.

Окружающие взорвались оглушительным ревом, в котором далеко не сразу угадываются хорошо знакомые слова песни Хорста Весселя13:

Знамена – вверх! Ряды сомкните плотно.СА идут, чеканя твердый шаг.Товарищи, убитые Ротфронтом,Незримо с нами в штурмовых рядах.Свободна коричневым батальонам дорога,Штурмовые отряды шагают вперед.Знамена со свастикой – надежда народа.Нам хлеб и волю новый день несет.

Рядом, захлебываясь от восторга, фальцетом подпевает Фриц. И сам Пауль тоже вопит, что хватает духу. Получается совсем немузыкально, но зато – от души!

А вот и кинотеатр. Несостоявшиеся зрители брызнули прочь от касс. Следом припустил и кассир в форменной фуражке. Знает кошка, чье сало съела!

– Евреи – вон!!!

– Смерть позору нации!

– Гони жидов!

Гитлерюгенд орут, словно заведенные. Рядом яростно визжит Фриц. Пауль не отстает. Кое-кто из штурмовиков забежал внутрь кинотеатра, но большинство остались снаружи. И чего они, так и будут под окнами вопить, как коты мартовские?

Внутри гулко громыхнуло. И еще раз.

– Они что, гранату там взорвали?!

– Да что мы, совсем отбитые? Шашку дымовую. – Ухмыльнулся довольный шарфюрер.

Из распахнутых настежь дверей и впрямь потянуло вонючим дымом. Люди, зажимая носы и кашляя, выбегают прочь – только чтобы оказаться под градом перемешанных с грязью снежков. Гитлерюгендовцы, азартно вопя, закидывают «позор нации».

Пауль вместе со всеми кидается кое-как слепленными снарядами. В иное время и не подумал бы хвататься за мешанину, в которой больше полужидкой грязи, чем настоящего снега. Но все вокруг с радостным улюлюканьем бесятся, забрасывая решивших причаститься неправильному искусству. Как тут останешься в стороне?

Фриц ухитрился метким броском сбить импозантному господину с головы шляпу. Остальные встретили удачное попадание оглушительным гоготом. Пострадавший бросился прочь – прямиком к стоящим в стороне полицейским. Размахивает руками, требует чего-то… Но стражи порядка лишь равнодушно пожимают плечами. Наконец, вахмистр с роскошными усищами небрежно махнул рукой. Иди, мол, болезный.

Пауль не сразу обратил внимание, что неподалеку от полицейских стоит фрау Беккер. Старая добрая знакомая тетушки Гретхен. И смотрит прямиком в его сторону, осуждающе качая головой. Наверняка увидела, как ловко пущенный снежок угодил в нос сутулому хлыщу в нарядном пиджаке.

Вот теперь он точно вляпался.

Глава 4

Минуло два года. Жизнь потихоньку возвращается в привычное русло. Тетушка, конечно, устроила Паулю казнь египетскую. Пришлось надолго позабыть беззаботное существование и вернуться к книжкам. Старая перьевая ручка дядюшки Вилли потихоньку перестала сажать кляксы на каждой странице. Быть может, в солдатской пряжке, где вокруг кайзеровской короны вьется чеканное «с нами Бог», кроется особое, способствующее постижению школьных премудростей волшебство?

Пожалуй, так оно и есть. Хотя Пауль и прилагает все усилия, чтобы с этой магией больше никоим образом не сталкиваться. Но вот что интересно: чем меньше в тетради клякс, тем довольнее тетушка. А это, в свою очередь, влечет расширение свободы, сжавшейся было до размеров школьной парты. Но стоит лишь вольному житью вернуться – и количество клякс опять неумолимо растет. Заколдованный круг какой-то.

Весна тридцать второго. На улицах потихоньку подсыхают здоровенные лужи – единственное напоминание о недавнем снеге. Водная гладь, отступая, оставляет здоровенные дыры в асфальтовом покрытии. Дворники, чертыхаясь, отвоевывают город у вылезшего из-под снега мусора.

Пауль обмакнул кисточку в ведерко с клеем и щедро крест-накрест провел по покосившемуся забору. На потемневших досках остался ясно различимый поблескивающий след. Рядом Фриц спешно приладил на удобренную стену плакат, торопливо разглаживая норовящий загнуться лист. Текст за прошедшие пару дней они успели выучить наизусть:

«Немецкие соотечественники!

Приходите на большое общественное предвыборное собрание в пятницу, 7 марта 1932 года, в восемь часов вечера, в пивоварне Шлоссбрауэрай в Шёнеберге, Хауптштрассе, 122—123.

Национал-социалист доктор Геббельс выступает на тему: Ленин или Гитлер?

Открытие зала в семь тридцать, взнос для покрытия издержек 20 пфеннигов / для безработных 10 пфеннигов.

Свободное высказывание!»

– А что, если коммунист придет и захочет высказаться, ему на самом деле дадут? – Неожиданно спросил Фриц, задумчиво разглядывая отпечатанный в типографии лист.

– Дадут, наверное. – Ответил после недолгого размышления Пауль. – Только если скажет что не то, башку проломят.

С другого плаката мрачно смотрят два крепких мужика, один сжимает в лапище тяжелый молот. «Рабочий! Голосуй за фронтовика Гитлера!».

С такими физиономиями обычно на похороны зовут, а не на выборы. Но Рыжий Отто мнения Пауля на этот счет не спрашивает, зато отсыпает по пфеннигу за каждый наклеенный плакат. Прибыльное, все-таки, дело эти выборы. Приятели на двоих сумели набрать полновесную рейхсмарку – целое состояние. Еще одной удачей стало, что ни тетушка, ни ее приятельницы до сих пор не застукали за таким времяпровождением. Вообще-то, все поджилки трясутся при мысли о том, что устроит фрау Майер нарушившему запрет воспитаннику. Но целая рейхсмарка!..

Заодно срывают, если вдруг попадется, коммунистическую агитацию, но с этим делом в Леопольдкиц откровенно туго. Ротфронтовцы попробовали как-то ее расклеить, но в результате все закончилось побоищем на уже привычном пустыре на окраине квартала. На этот раз кроме гитлерюгенда к делу подключились и штурмовики из СА. Говорят, пару коммунистов коричневорубашечники забили-таки до смерти. Полиция на этот счет равнодушно отмолчалась.

Рыжий Отто с парнями на этом не успокоились и пошли завоевывать Шпарплац. Пауля с Фрицем туда не звали, да они и не рвались: в отличие от Леопольдкиц, в соседнем квартале красные по-прежнему могут устроить пришельцам настоящую жару. Одному парню из гитлерюгенда даже нож под ребра сунули.

– Ба! Пауль! Чего это ты тут делаешь?

От раздавшегося за спиной жизнерадостного окрика внутри все похолодело. Ну, если тетушке расскажут – вот это будет катастрофа! Он не сразу сообразил, что обладателем веселого голоса является никто иной, как Рудольф. Пауль облегченно выдохнул. Он-то уж точно ни к кому не побежит с доносами.

– Агитаторами работаете, значит? – Брат выглядит настоящим пижоном. Серый костюм, начищенные туфли даже посреди вездесущей грязи сохраняют щеголеватый блеск. – Ого! Сам Геббельс выступать будет? Что это они опять в пивные возвращаются?

Нацисты в последнее время предпочитают дворец спорта. Огромный стадион идеально подходит для многотысячных митингов и долгих маршей. Штурмовики строятся в колонны, отбивают шаг, вокруг бесчисленные красные знамена со свастиками… красота. Правда, Пауль слышал, многие тоскуют по временам, когда сборища организовывались в пивных. Какая политика без кружки пива?

– Жаль только, все это без толку. Все равно Гинденбург победит, – добавил Рудольф, смерив взглядом кипу плакатов в руках у Фрица. – Все к тому идет.

Фон Гинденбург – национальный герой и прославленный полководец. Под его руководством Германия преодолела кошмар двадцатых, выдержала кризис… Словом, у любого здравомыслящего человека на выборах может быть только один кандидат. Ну или, по крайней мере, так говорит тетушка. Да и дядюшка тоже полагает, что кайзеровский фельдмаршал конкурентам не оставит и шанса.

– Папка говорит, что Гинденбург тоже хорош. – Непонятно почему вступился за полководца Фриц.

– Хорош, спору нет. Уж точно получше многих. – Не стал спорить Рудольф. – Только что толку? Сплошная демократия кругом. Канцлеров меняют, что твои перчатки. В Рейхстаге толпа дармоедов, только и умеют, что карманы набивать. Людей на улицу выкидывают, оставляют без последнего пфеннига, а эти уроды знай друг на друга вину сваливают. Как будто простому человеку от этого легче…

В голосе брата сквозит неприкрытая злость. Пауль понимающе закивал. Знакомые разговоры. Все вокруг об этом говорят. Только как-то так получается, что все вокруг партиями недовольны, но пройдут выборы – и в Рейхстаге опять сидят все те же.

– А Гитлер – он готов все в свои руки взять. Чтобы было ясно, кто правит и на ком вся ответственность. При нем-то вся эта чехарда быстро закончилась бы. А, что говорить…

Рудольф неопределенно махнул рукой.

– А ты куда такой нарядный?

– Работу ищу. Весь день по разным конторам шатаюсь, да пока без толку.

– Ты работу потерял? – Ахнул Пауль.

– Ясное дело. А за квартиру платить по-прежнему надо. – В голосе Рудольфа на миг послышалось уныние. Паулю стало не по себе. Не может же владелец квартиры просто выкинуть семью с маленьким ребенком на улицу! Или может?

– Ладно. – Брат упрямо тряхнул головой. – Прорвемся, где наша не пропадала. Должен же этот кошмар рано или поздно закончиться…

Чем ближе выборы – тем сильнее ощущение, что мир сходит с ума. На улицах то и дело драки. Нацисты дерутся с коммунистами по поводу и без. И вдвоем мутузят социал-демократов, которые тоже в должниках долго не остаются. Митинги следуют один за другим. И заканчиваются все теми же драками. Словом, здравомыслящий человек вообще лишний раз на улицу не сунется. Хотя и это помогает не всегда: нацисты расколошматили лавку Абрама Хермана. Вроде бы за то, что имел какие-то дела с коммунистами. Хотя, скорее всего, просто потому что еврей.

Хаос продолжался до самого тринадцатого марта. И – снова выборы. На этот раз Пауль остался дома. Он, как назло, опять притащил из школы очередное замечание. Попытка апеллировать к справедливости провалилась: тетушка категорически заявила, что таскать Людвига Шнайдера за волосы Пауль не имел никакого права. Даже если тот симпатизирует коммунистам и вообще первым полез в драку.

– Я прекрасно осведомлена, как это бывает, – строго заявила тетя. – Даже если он начал первым, ты, не сомневаюсь, сделал для того все необходимое.

Возразить нечего. Он и впрямь заявил Людвигу, что тот настоящий коммунист, потому что не дал списать задание по математике. Ну, сказано это было несколько грубее… Собственно, именно потому-то Людвиг ему в глаз и засветил. А дальше все как-то само собой получилось.

Оставаться дома обидно, но никуда не денешься.

Поздно ночью объявили результаты. Гинденбург набрал сорок девять процентов, Гитлер – чуть больше тридцати. Значит, будет второй тур.

Тут и вовсе началось что-то невообразимое. Социал-демократы объявили Гитлера врагом конституции, против которого должны сплотиться все разумные немцы. И не просто сплотиться, а обязательно вокруг Гинденбурга. Выдвинувшие Тельмана коммунисты немедленно объявили их предателями. Дескать, кто голосует за Гинденбурга – все равно что голосует прямиком за Гитлера. Националисты из «Стального Шлема» и Немецкой Национальной Народной Партии отказались поддерживать нацистов, за что те немедленно окрестили их евреями. Фриц Тиссен и Земельный Союз поддержали Гитлера и объявили, что никто другой порядка в стране не наведет.

Все вокруг бурлит и взрывается. Названия партий, движений, объединений смешались в безумную кучу. На улицах непрерывная агитация. Коммунисты, нацисты, еще черт знает кто раздают листовки, расклеивают плакаты и непрерывно друг друга бьют. И охотно лупят всех, кто подвернется под руку. Социал-демократы летают над городом на самолете и с воздуха разбрасывают листовки, призывающие голосовать за Гинденбурга, Тельмана, черта лысого – кого угодно, лишь бы не Гитлера. Папаша Фрица оказался в больнице с сотрясением мозга. Кто-то из красных врезал дубинкой по голове.

Все закончилось одиннадцатого апреля. Словно по мановению волшебной палочки в заваленном макулатурой городе воцарилась тишина. Гинденбург набрал пятьдесят три процента. Гитлер – тридцать шесть. Тельман получил всего десять – на три процента меньше, чем в первом туре. Говорят, кое-кто из коммунистов разочаровался в марксизме и теперь голосует за Гитлера.

– Приятно понимать, что разумных людей в Германии все-таки больше, чем обезумевшей шантрапы. – Удовлетворенно сказала тетушка за завтраком. С самого утра фрау Майер пребывает в прекрасном расположении духа. Как будто победа кайзеровского фельдмаршала сулит возвращение утраченных вечность назад старых добрых времен.

– Не вижу поводов для оптимизма, Гретхен, – заметил дядюшка, намазывая повидло на булку. – Гинденбург – человек-легенда. Спаситель отечества. И он вырвал победу с ощутимым трудом. Гитлер теперь – второй человек в государстве. На выборах в Рейхстаг нацисты наверняка возьмут первое место. Как ни вертись, а его назначение рейхсканцлером – вопрос времени.

Тетушка наградила супруга раздраженным взглядом, но промолчала.

Дядюшка Вилли как в воду глядел: выборы в парламент национал-социалисты и впрямь выиграли. Но Гинденбург наотрез отказался назначать Гитлера главой правительства. Фельдмаршал во всеуслышание объявил, что поста рейхсканцлера «богемскому ефрейтору» не видать, как собственных ушей. Штурмовики от таких заявлений натурально взбесились, но президент на их ярость плевать хотел. Новым канцлером стал фон Папен.

Иногда Паулю кажется, что мир вокруг сходит с ума. Все вокруг только и говорят, что о политике. Коалиция социал-демократов и центристов развалилась, в Рейхстаге бардак. Люди то ждут от Гинденбурга, чтобы перестал валять дурака и назначил Гитлера канцлером, то, наоборот, требуют, чтобы поднял войска и разобрался, наконец, с нацистами, коммунистами и вообще всеми подряд.

Президента заваливают письмами в поддержку Гитлера. Профессора из университета, банкиры, промышленники, землевладельцы… Гинденбург же, не иначе как назло всем, назначил новым канцлером фон Шлейхера. Обиженный фон Папен немедленно бросился дружить с нацистами.

Обычная жизнь с ее привычным распорядком кажется насмешкой над творящимся вокруг бедламом. Но школу, увы, никто не отменял. Математика, английский, география, геометрия – будто странный островок стабильности посреди политической круговерти. Да еще тетушка с дядюшкой изо всех сил пытаются делать вид, будто обыденная жизнь вовсе никуда не делась. День за днем проходят по единожды заведенному порядку: завтрак, неизменная газета дядюшки, кофе, булка с повидлом… И все в таком духе.

Гинденбург сдался в январе тридцать третьего. Говорят, последней каплей стало публичное обращение кронпринца Вильгельма. Сын свергнутого в восемнадцатом году кайзера потребовал от рейхспрезидента назначить Гитлера канцлером. Тетушка посчитала это настоящим предательством. Дядюшка лишь апатично пожал плечами. Разговоры о том, что старый фельдмаршал упирается исключительно из упрямого нежелания вручать важнейший государственный пост «какому-то ефрейтору» звучат уже и в окружении рейхспрезидента.

Отрывной календарь на кухне показал тридцатое января тридцать третьего, когда все газеты вышли с одной и той же передовицей. Адольф Гитлер назначен рейхсканцлером.

С неба светит ясное февральское солнце. Пауль, позевывая, вышел на улицу. Позади заскрипела, закрываясь, подъездная дверь. Месяц назад казалось, что вся Германия стоит на пороге невиданных и невероятных изменений.