Царь Иван Грозный. Избранные сочинения

Эти два «сильнейшие места» делают «Князя Серебряного» и другие сочинения Толстого о Грозном не конкретно-историческим выступлением человека определенной партии и позволяют людям других эпох и иных политических убеждений найти в его героях мысли, созвучные им.

Эти два «сильнейшие места» были поддержаны тем, что Толстой ориентировал свой роман на народную точку зрения, на народную правду. Толстой, может быть, даже перегружает роман пословицами и поговорками: «один в поле не воевода», «на безрыбье и рак рыба», «один-то ум хорош, а два лучше», «своя рубаха ближе к телу», «утро вечера мудренее», «нашла коса на камень», «вольному воля, спасенному рай», «на нет и суда нет», «береженого коня и зверь не вредит», «то был восторг утопающего, который хватается за куст терновый», «на то щука в море, чтобы карась не дремал», «рыба ищет где поглубже, а наш брат – где место покрепче», «иди куда поведут, а не спрашивай: кудь?», «взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову», «двух смертей не бывать, одной не миновать», «в поле и смерть красна», «бьюсь как щука об лед», «у сокола свой лёт, у лебедя свой», «чем богаты, тем и рады», «чем бог послал», «не было б им ни дна, ни покрышки», «ты попадешь как смола на уголья», «кречет соколам не помеха», «чему быть, того не миновать», «и в праздник пей, да не допивай; пой, да оглядывайся», «словно снег на голову», «ни дна, ни покрышки», «с неба свалился», «провалиться бы тебе сквозь землю», «ворон ворону глаз не выклюет», «да ведь ухватом из поломя горшки вымаются, а бывают инольды, и зернышко из-под жернова цело выскочит», «при счастье и петушок яичко снесет, а при несчастье и жук забодает», «далеко в лесу стукнет, близко отзовется», «мотай себе на ухо», «много слышится, мало сказывается», «голод не тетка», «жалует царь, да не жалует псарь», «один-то ум хорош, а два лучше», «дураками свет стоит», «кто старое помянет, тому глаз вон». При этом очень часто автор или персонажи прямо указывают на то, что они цитируют народную мудрость: «по старинной русской пословице: не красна изба углами, а красна пирогами», «Пословица говорит: пешего до ворот, конного до коня провожают», «Но они утешались пословицей, что заклад с барышом угол об угол живут», «недаром пословица говорит: долг платежом красен», «по сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей», «ведь и капля, говорят, когда все на одно место капает, так камень насквозь долбит».

Толстой вообще постоянно ссылается на точку зрения, выраженную в произведениях устного народного творчества. Он сознательно ориентируется на историзм фольклора. Вспоминая историческую песню «Гнев Грозного на сына», Толстой замечает, что она, «может быть и несходная с действительными событиями, согласна, однако, с духом того времени». А потом добавляет: «Так гласит песня; так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича долго после 1565 года». И еще: «Что делал царь во всё это время? Послушаем, что говорит песня и как она выражает народные понятия того века». Именно в историзме фольклора Толстой ищет обоснование позиции наивного противника деспотизма. Со строго исторической точки зрения это, конечно, ошибка: такого наивного противника деспотизма не было ни в эпоху Грозного, ни в его собственное время. Но с поэтической точки зрения такое решение вопроса оказалось очень продуктивным, актуализировав роман через сто лет и переведя его из статуса архаики, куда его относил М.Е. Салтыков, в статус животрепещущей современности, каким он представился А.Н. Немзеру[10].

Как известно, главный герой романа Толстого носит фамилию полководца времен Иоанна Грозного князя Петра Семеновича Серебряного-Оболенского, а имя и отчество воеводы князя Никиты Романовича Одоевского, которого Иоанн IV казнил в 1577 г. вместе с боярином Михаилом Яковлевичем Морозовым. Никитой Романовичем звали также и брата первой жены Иоанна Анастасии – Захарьина-Юрьева. Этот Никита Романович как положительный персонаж изображен в народных исторических песнях «Кострюк» и «Гнев Грозного на сына». Толстой изобразил его под своей фамилией в «Смерти Иоанна Грозного».

Для того чтобы понять «Князя Серебряного», следует учитывать, что его любовный сюжет имеет ряд весьма любопытных параллелей с сюжетом пьесы И.И. Лажечникова «Опричник»[11]. Как и у Лажечникова, в романе Толстого действие разворачивается вокруг любовной коллизии, причем в обоих произведениях девушка неволей (у Лажечникова по приказу отца, у Толстого – из-за домогательств немилого) посватана или вышла замуж за человека преклонных лет, хотя давно уже любит другого – своего ровесника, который только что вернулся из похода. Этот молодой человек принадлежит к земщине, он уважаемый боярин, и ему претят обычаи опричнины. Вместе с тем оба героя: Морозов Лажечникова и Серебряный Толстого – имеют крестовых братьев в рядах опричников, которые, вопреки исторической правде, отличаются мягкостью (Максим Скуратов и Федор Басманов). На толстовского Морозова Грозный приказывает надеть кафтан умершего шута князя Гвоздева, чтобы унизить непокорного земского боярина. Морозов Лажечникова сам с горечью спрашивает: не умер ли князь Гвоздев и нельзя ли ему занять это шутовское место. У Лажечникова герой вступает в опричники, чтобы добыть любимую и наказать обидчика – ее отца, лишившего его с матерью наследственного имения. У Толстого в подобном положении оказывается не князь Серебряный, а князь Вяземский. В начале романа Толстой говорит, что Вяземский вступил в опричники для того, чтобы добиться Елены Дмитриевны (как следует полагать, имя героини отсылает к «Песне про купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова, героиню которого зовут Аленой Дмитриевной). Совершается и похищение невесты с девичника: у Толстого это делает Вяземский, а у Лажечникова – Серебряный.

Совпадают и имена персонажей: вымышленные герои обоих произведений носят фамилии Морозовых, Серебряных (у Лажечникова Серебряный на сцене не появляется, зато есть Жемчужный). Князь Серебряный уже и раньше встречался в художественных произведениях, связанных с именем Ивана Грозного, таковы повесть А.А. Бестужева (Марлинского) «Наезды» (1831) и драма Н.И. Филимонова «Князь Серебряный, или Отчизна и любовь» (1841)[12]. Сходство между Лажечниковым и Толстым можно, конечно, объяснить обращением обоих авторов к одному и тому же источнику – к «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, и связь эту оба писателя не только не скрывают, но даже подчеркивают в своих произведениях. Но нельзя не отметить, что Карамзин не описывает подобного рода любовные коллизии.

Есть в обоих произведениях и еще одно сходство, которое трудно объяснить общими источниками. Это сцена прихода к царю Иоанну Грозному двух слепых певцов-сказителей. В «Опричнике» Лажечникова они сначала рассказывают (причем царь выбирает) сказку про царя Вахрома, поедавшего детей и запивавшего кровью, а потом по приказу царя играют «Давидову песнь», которая называется также «духовной песнью», под которую царь и засыпает. В романе Толстого к Ивану Грозному также приходят два якобы слепых певца – разбойники, чтобы выкрасть у него ключи от подвала, где заключен князь Серебряный. Эти «слепцы», так же как настоящие слепцы у Лажечникова, рассказывают сначала былину (причем царь выбирает сюжет), а потом читают духовный стих, под который царь якобы засыпает.

Думается, что сходство этих двух сцен, как и мотивно-образное сходство обоих произведений в целом не случайно. Толстой начал работу над романом еще в конце 1840-х гг. и какие-то фрагменты своего романа читал Н.В. Гоголю и А.О. Смирновой в Калуге уже в 1850 г.[13], но в письмах 1855–1856 гг. он говорит о романе как о произведении незаконченом. И только в 1859–1861 гг. Толстой завершает роман, хотя и на этом этапе работает, как обычно, не торопясь. Как известно, Лажечников не препятствовал распространению «Опричника» в рукописи, так как, потерпев неудачу с публикацией драмы и постановкой ее на сцене, он всё же хотел, чтобы пьеса дошла до читателя. Поэтому вполне вероятно, что Толстой мог знать «Опричника» еще в 1840-е гг. и строить свой роман как опыт иного разрешения общей с Лажечниковым художественной задачи. Но возможно, что все эти совпадения появились только в 1859 г., когда Толстой познакомился с пьесой Лажечникова в печати: так долго не дававшийся ему сюжет романа он быстро и удачно простроил с помощью вновь прочитанной пьесы. При этом следует отметить, что оба писателя близки друг другу именно в политическом осмыслении эпохи Иоанна Грозного: здесь у них различий нет. Но Толстой хотел дать дополнительную мотивировку такому характеру, каким был Морозов у Лажечникова и каким он мечтал видеть самого себя и своего князя Серебряного.

Когда так сравниваешь роман Толстого с драмой Лажечникова и другими близкими произведениями, поневоле думаешь: а ведь Толстому не так много пришлось и сочинять. Верно: пришлось ему сочинять не так много. Но сила его в том, что он изумительно удачно сложил уже готовые кубики народного и авторского происхождения и построил из них такую композицию, которой до него не было.

Ивану Грозному принадлежит выражение, которое можно было бы назвать крылатым, если бы не грозный смысл его: «А жаловати есмя своих холопей волны, а и казнити волны же есми были»[14], – так писал он в первом послании к князю Курбскому в июле 1564 г. Герои романа Толстого полностью согласны с этим убеждением, и князь Серебряный говорит: «Впрочем, чему дивиться. Царь волен казнить своих злодеев!» И боярин Морозов отвечает ему: «Кто против этого, князь. На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно, что не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых…» И сам Грозный говорит так: «…напрасно ты винишь меня, князь. Царь казнит тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце Божией, говорит писание».

Для читателя XIX в. это изречение напоминало слова самодура, героя А.Н. Островского из комедии «Свои люди – сочтемся»: «Не плясать же мне по ее дудочке на старости лет. За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей съем, хочу масло пахтаю». А Н.К. Михайловский писал об этом так: «Изречение Калигулы: “мне позволено всё относительно всех” и любимая мысль Грозного: “жаловать своих холопов мы вольны, а и казнить вольны же” – тождественны»[15].

И мы продолжаем читать сочинения Толстого о Грозном.

М.В. Строганов

И.Е. Репин. Портрет А.К. Толстого

Стихотворения

Василий Шибанов[16]

Князь Курбский от царского гнева бежал,С ним Васька Шибанов, стремянный.Дороден был князь, конь измученный пал.        Как быть среди ночи туманной?Но рабскую верность Шибанов храня,Свого отдает воеводе коня:      «Скачи, князь, до вражьего стану,               Авось я пешой не отстану!»    И князь доскакал. Под литовским шатром                     Опальный сидит воевода;    Стоят в изумленье литовцы кругом,                  Без шапок толпятся у входа,    Всяк русскому витязю честь воздает,    Недаром дивится литовский народ                    И ходят их головы кругом:«Князь Курбский нам сделался другом!»Но князя не радует новая честь,             Исполнен он желчи и злобы;Готовится Курбский царю перечесть           Души оскорбленной зазнобы:«Что долго в себе я таю и ношу,То все я пространно к царю напишу,            Скажу напрямик, без изгиба,                 За все его ласки спасибо!»И пишет боярин всю ночь напролет,            Перо его местию дышит;Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,            И снова без отдыха пишет,И злыми словами язвит он царя,И вот уж, когда занялася заря,            Поспело ему на отраду            Послание, полное яду.Но кто ж дерзновенные князя слова           Отвезть Иоанну возьмется?Кому не люба на плечах голова,            Чье сердце в груди не сожмется?Невольно сомненья на князя нашли…Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:            «Князь, служба моя не нужна ли?            Вишь, наши меня не догнали!»И в радости князь посылает раба,            Торопит его в нетерпенье:«Ты телом здоров, и душа не слаба,            А вот и рубли в награжденье!»Шибанов в ответ господину: «Добро!Тебе здесь нужнее твое серебро,            А я передам и за муки            Письмо твое в царские руки!»Звон медный несется, гудит над Москвой,            Царь в смирной одежде трезвонит;Зовет ли обратно он прежний покой            Иль совесть навеки хоронит?Но часто и мерно он в колокол бьет,И звону внимает московский народ            И молится, полный боязни,            Чтоб день миновался без казни.В ответ властелину гудят терема,            Звонит с ним и Вяземский лютый,Звонит всей опрични кромешная тьма,            И Васька Грязной, и Малюта,И тут же, гордяся своею красой,С девичьей улыбкой, с змеиной душой,            Любимец звонит Иоаннов,            Отверженный Богом Басманов.Царь кончил; на жезл опираясь, идет,            И с ним всех окольных собранье —Вдруг едет гонец, раздвигает народ,            Над шапкою держит посланье.И спрянул с коня он поспешно долой,К царю Иоанну подходит пешой            И молвит ему, не бледнея:            «От Курбского, князя Андрея!»И очи царя загорелися вдруг:            «Ко мне? От злодея лихого?Читайте же, дьяки, читайте мне вслух            Посланье от слова до слова!Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»И в ногу Шибанова острый конец            Жезла своего он вонзает,            Налег на костыль – и внимает:«Царю, прославляему древле от всех,            Но тонущу в сквернах обильных!Ответствуй, безумный, каких ради грех            Побил еси добрых и сильных?Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,Без счета твердыни врагов сражены?            Не их ли ты мужеством славен?            И кто им бысть верностью равен?Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,            В небытную ересь прельщенный?Внимай же! Приидет возмездия час,            Писанием нам предреченный,И аз, иже кровь в непрестанных бояхЗа тя, аки воду, лиях и лиях,              С тобой пред Судьею предстану!»              Так Курбский писал к Иоанну.Шибанов молчал. Из пронзенной ноги            Кровь алым струилася током,И царь на спокойное око слуги            Взирал испытующим оком.Стоял неподвижно опричников ряд,Был мрачен владыки загадочный взгляд,            Как будто исполнен печали,            И все в ожиданье молчали.И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,            И нет уж мне жизни отрадной!Кровь добрых и сильных ногами поправ,            Я пес недостойный и смрадный!Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,И много, знать, верных у Курбского слуг,            Что выдал тебя за бесценок!            Ступай же с Малютой в застенок!»Пытают и мучат гонца палачи,            Друг к другу приходят на смену.«Товарищей Курбского ты уличи,            Открой их собачью измену!»И царь вопрошает: «Ну что же гонец?Назвал ли он вора друзей наконец?» —«Царь, слово его все едино:            Он славит свого господина!»День меркнет, приходит ночная пора,            Скрыпят у застенка ворота,Заплечные входят опять мастера,            Опять началася работа.«Ну что же? Назвал ли злодеев гонец?» —«Царь, близок ему уж приходит конец,            Но слово его все едино:            Он славит свого господина!»«О князь, ты, который предать меня мог            За сладостный миг укоризны,О князь, я молю, да простит тебе Бог            Измену твою пред отчизной!Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,Язык мой немеет, и взор мой угас,            Но в сердце любовь и прощенье —            Помилуй мои прегрешенья!Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,            Прости моего господина!Язык мой немеет, и взор мой угас,            Но слово мое все едино:За грозного, Боже, царя я молюсь,За нашу святую, великую Русь —            И твердо жду смерти желанной!»            Так умер Шибанов, стремянный.1840-е

Князь Михайло Репнин[17]

Без отдыха пирует с дружиной удалойИван Васильич Грозный под матушкой Москвой.Ковшами золотыми столов блистает ряд,Разгульные за ними опричники сидят.С вечерни льются вины на царские ковры,Поют ему с полночи лихие гусляры;Поют потехи брани, дела былых времен,И взятие Казани, и Астрахани плен.Но голос прежней славы царя не веселит,Подать себе личину он кравчему велит.«Да здравствуют тиуны, опричники мои!Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!Себе личину, други, пусть каждый изберет —Я первый открываю веселый хоровод!За мной, мои тиуны, опричники мои!Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»

К.Е. Маковский. Князь Репнин на пиру у Ивана Грозного

И все подъяли кубки. Не поднял лишь один,Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин.«О царь, забыл ты Бога! Свой сан ты, царь, забыл!Опричниной на горе престол свой окружил!Рассыпь державным словом детей бесовских рать!Тебе ли, властелину, здесь в ма шкере плясать!»Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб,Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!Не возражай ни слова и ма шкеру надень —Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:«Опричнина да сгинет! – он рек, перекрестясь, —Да здравствует вовеки наш православный царь!Да правит человеки, как правил ими встарь!Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!Личины ж не надену я в мой последний час!»Он молвил и ногами личину растоптал,Из рук его на землю звенящий кубок пал…«Умри же, дерзновенный!» – царь вскрикнул, разъярясь, —И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,За длинными столами опричники шумят,И смех их раздается, и пир опять кипит —Но звон ковшей и кубков царя не веселит:«Убил, убил напрасно я верного слугу!Вкушать веселье ныне я боле не могу!»Напрасно льются вины на царские ковры,Поют царю напрасно лихие гусляры,Поют потехи брани, дела былых времен,И взятие Казани, и Астрахани плен.1840-е

Н.В. Неврев. Опричники

Старицкий воевода[18]

Когда был обвинен стари цкий воевода,Что, гордый знатностью и древностию рода,Присвоить он себе мечтает царский сан,Предстать ему велел пред очи Иоанн.И осужденному поднес венец богатый,И ризою облек из жемчуга и злата,И бармы возложил, и сам на свой престолПо шелковым коврам виновного возвел.И, взор пред ним склонив, он пал среди палатыИ, в землю кланяясь, с покорностью, трикраты,Сказал: «Доволен будь в величии своем,Се аз, твой раб, тебе на царстве бью челом!»И, вспрянув тот же час со злобой беспощадной,Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной,И, лик свой наклоня над сверженным врагом,Он наступил на труп узорным сапогомИ в очи мертвые глядел – из дрожи зыбкойДержавные уста змеилися улыбкой.1858

В.М. Васнецов. Иван Грозный. Эскиз

Князь Серебряный

Повесть времен Иоанна Грозного[19]

Ее императорскому величеству государыне императрице Марии Александровне

Всемилостивейшая государыня!

Имя вашего величества, которое вы позволили мне поставить во главе повести времен Иоанна Грозного, есть лучшее ручательство, что непроходимая бездна отделяет темные явления нашего минувшего от духа светлого настоящей поры.

В этом утешительном убеждении, с глубоким чувством благодарности и доверия, подношу мой труд вашему величеству.

Граф Алексей Толстой1863

…at nunc patientia servilis tantumque sanguinis domi perditum fatigant animum et moestitia restringunt, neque aliam defensionem ab iis, quibus ista noscentur, exegerium, quam ne oderim tam segniter pereuntes.

Tacitus. Annales. Liber XVI[20]

Предисловие

Представляемый здесь рассказ имеет целию не столько описание каких-либо событий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований, нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI столетия.

Оставаясь верным истории в общих ее чертах, автор позволил себе некоторые отступления в подробностях, не имеющих исторической важности. Так, между прочим, казнь Вяземского и обоих Басмановых, случившаяся на деле в 1570 году, помещена, для сжатости рассказа, в 1565 год. Этот умышленный анахронизм едва ли навлечет на себя строгое порицание, если принять в соображение, что бесчисленные казни, последовавшие за низвержением Сильвестра и Адашева, хотя много служат к личной характеристике Иоанна, но не имеют влияния на общий ход событий.

В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил на них тень и показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования. Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому назад, окончен только в настоящем году. Последнее обстоятельство послужит, быть может, некоторым извинением для тех неровностей слога, которые, вероятно, не ускользнут от читателя.

В заключение автор полагает нелишним сказать, что чем вольнее он обращался со второстепенными историческими происшествиями, тем строже он старался соблюдать истину и точность в описании характеров и всего, что касается до народного быта и до археологии.

Если удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, он не будет сожалеть о своем труде и почтет себя достигшим желанной цели.

1862

Глава 1

Опричники

Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению, 1565 года, в жаркий летний день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы.

За ним ехала толпа ратников и холопей.

Князь провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту подписать мир на многие лета после бывшей тогда войны. Но на этот раз царский выбор вышел неудачен. Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли и, казалось бы, нельзя и желать лучшего посредника, но Серебряный не был рожден для переговоров. Отвергая тонкости посольской науки, он хотел вести дело начистоту и, к крайней досаде сопровождавших его дьяков, не позволял им никаких изворотов. Королевские советники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались простодушием князя, выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои требования. Тогда он не вытерпел: среди полного сейма ударил кулаком по столу и разорвал докончальную грамоту, приготовленную к подписанию. «Вы-де и с королем вашим вьюны да оглядчики! Я с вами говорю по совести, а вы всё норовите, как бы меня лукавством обойти! Так-де чинить неповадно!» Этот горячий поступок разрушил в один миг успех прежних переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его, не пришло в тот же день от Москвы повеление не заключать мира, а возобновить войну. С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду на блестящие бахтерцы и давай бить литовцев где только Бог посылал. Показал он свою службу в ратном деле лучше, чем в думном, и прошла про него великая хвала от русских и литовских людей.

Наружность князя соответствовала его нраву. Отличительными чертами более приятного, чем красивого лица его были простосердечие и откровенность. В его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность, не позволявшую ему ни на миг задуматься в минуту действия. Неровные взъерошенные брови и косая между ними складка указывали на некоторую беспорядочность и непоследовательность в мыслях. Но мягко и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую твердость, а улыбка – беспритязательное, почти детское добродушие, так что иной, пожалуй, почел бы его ограниченным, если бы благородство, дышащее в каждой черте его, не ручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может быть, и не сумеет объяснить себе умом. Общее впечатление было в его пользу и рождало убеждение, что можно смело ему довериться во всех случаях, требующих решимости и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки не его дело и что соображения ему не даются.

Серебряному было лет двадцать пять. Роста он был среднего, широк в плечах, тонок в поясе. Густые русые волосы его были светлее загорелого лица и составляли противоположность с темными бровями и черными ресницами. Короткая борода, немного темнее волос, слегка отеняла губы и подбородок.