Homo Ludus

 Таким образом, «молчаливое большинство» выбрало 2 интересных пути своего бытия: либо возврат к конфессиональной культуре, в которой многие вещи приобретают снова яркие очертания, сформировав «подушку безопасности», либо возрождение этнокультурных традиций, в рамках которых будет не только приятно моделировать новое, но и с интересом и уважением смотреть на старое, что придаст уверенности и гордости за собственное «Я».

 В это время даже зародилось новое понятие – «эмерджментность»: свойства всей системы не как суммы. Ведь так же понятней и логичней, когда индейские вожди после проведения всех ритуалов, которым, может, не одна тысяча лет, разъезжаются по домам на внедорожниках; или, когда новенький смартфон столичного студента раскрашен древнерусскими узорами, а при очередной простуде вместо антибиотиков 3 или 4 поколения он будет пить молоко с мёдом; или, когда загородный дом свежеиспечённого бизнесмена сделан без единого гвоздя как строили лет 800 назад. Всё остальное может быть похоже на современность, но кусочек старого оказалось очень приятно вложить в целое, не присоединяя к этому целому, будто оно не дополняет картину, а создаёт новую, рядом с уже существующей, но гораздо меньших размеров, что делает жизнь более полноценной.

 «Новые игрушки оказались куда интересней, и, главное, опасней старых. – подумал Густав. – Сейчас не всем понятно, где игрушки, а где ты сам. Будто ты сам стал игрушкой».

 С такими игрушками было куда интересней играть, и одна из них сейчас как раз звонила. Оксана.

 Разумеется, он не взял трубку. Да и ради чего её было брать. Ничего оригинального или нового она всё равно не расскажет – в таком состоянии ход её мыслей описать достаточно просто.

 Во-первых, алкоголь заставил её думать посредством постоянных «сейчас-сейчас», периодичность повторения которых столь же велика, сколь и длительность их существования, таким образом время перестаёт иметь сколь-нибудь более-менее различимые отрезки.

 Во-вторых, окружающая обстановка в виде вакханалии ночного клуба при неугасаемом глухом грохоте напрочь растворяет личность и желание что-то решать – хочется просто двигаться в кажущемся с виду, но бестолковом по своей сути общем ритме бушующей на пустом месте волны.

 И, в-третьих, никаких видимых или невидимых целей и задач они не ставили, когда туда шли. Они шли просто вместе, чтобы посмотреть друг на друга. И Оксана показала, какая она есть: беспринципная, своевольная и несостоятельная как личность. Особенно цепляло последнее, и это последнее должно было теперь заставить её страдать, особенно, когда протрезвеет.

 Звонила она недолго и всего один раз. Видимо, слушать немые гудки тоже оказалось нелегко. И даже стало интересно, хотела ли она или извиниться за что-то или просто сказать, что тот парень желал её трахнуть.

 Это неважно, хоть и было интересно. Важно, что она услышит в свой адрес послезавтра. Именно послезавтра, когда её не будет мучать алкогольная интоксикация организма, и самое время будет подумать о своих отношениях.

 Густав поднялся в башню, откуда открывался его любимый вид на «лесные волны» и вгляделся в сумерки – обрели свои очертания зелёные кроны деревьев, показывая все относительно сильные дуновения ветра. Стоило всмотреться в верхушку где-то вдалеке, и создавалось впечатление, словно ты один знаешь, каково сейчас этому дереву, и даже лучше, чем оно сам. Видишь, как и что оказывает на него влияние, в какую сторону сейчас его качнёт, и что ждёт его после этого. Всё это лишь знание, не влияние – в случае с деревьями оно неважно, но вот в случае с людьми такое знание давало настоящую власть. Стоило только показать, что ты чем-то интересен человеку, и у него тут же вырастали уши. Стоило только скормить ему пару удачных советов или просто нужных слов, и он становился твоим другом, забывая о том, что только другой человек и никто больше может быть ему самым опасным врагом. Стоило одобрить эту дружбу, и он раскрывался, предоставляя совершенно незаслуженные возможности своего собственного уничтожения.

 И больше всего Густава удивляли две абсолютно противоположные черты человека: с одной стороны его глупые наивность и доверие, и, с другой, его безжалостная жестокость и лицемерие. Эти два качества словно набирали каждый себе в команду окружающую действительность, причём характеристики такого отбора, что в отдельно взятой личности, что в целой цивилизации, могли меняться с поразительной быстротой и стремлением, ударяясь из одной крайности в другую.

 ***

 Этим днём к Густаву должен был приехать Винсент, его недавний приятель, с которым они периодически обсуждали вещи, необходимость решения которых лежала в глубине сознания каждого человека. Говорили они обычно, поглядывая на кромешную тьму леса со второго этажа особняка.

 «Вин, а что бы ты назвал главными отличительными чертами сегодняшнего этапа человечества? Ну, для общества, для людей как социума», – спросил Густав.

 Винсент, видимо, не совсем ожидавший вопроса про что-то общее, а не про человека как про личность, даже не показал вида, что ему не совсем по душе такие вопросы, а лишь задумался: «Знаешь, так и не скажешь сразу. Может, латентность? Стремление к равновесию. У древних народов не было этого. Как и в Средневековье. Никто не думал о какой-то мере – просто брали по максимуму всегда. И всегда это плохо заканчивалось. Со временем такой жадности становилось меньше. И сейчас, видимо, витает нечто, подавляющее эту жадность. Латентность. По всей видимости, она есть и у общества, и у государства. Просто у всех в разной степени.

– Хорошая мысль. Раньше действительно делали по максимуму. Хотя бы на примере колоний. В Древнем мире колонии были просто частью государства со специальным статусом, основанным главным образом на удалённости. В Новое время пришли к тому, что в колонии может быть даже собственный условный король, и что порядок в одно и то же время в разных колониях одной метрополии может быть разным. А когда закончилась колониальная система, появилась и вовсе никому незаметная система глобального кредитования и инвестирования. Всё мягче и мягче, затем только, чтобы крепче держать.

– Да, правда, я не совсем об этом подумал… Хотя то, что ты сказал про кредитование, конечно, на деле просто гениально сделано. Работает-то уже больше, чем полвека, с того момента, как США стали реализовывать план Маршалла – кредиты тем, кто откажется от коммунизма. Вот вам кредит, но потратьте его, куда нам угодно, на завод, который будет производить то, что нам надо, и на же продавать по цене, которую мы сами скажем. А сам кредит – «Сколько там должны? 2 млрд.? Нет денег? Заплатите в следующем году 2 с половиной. Опять нету? Заплатите в следующем году 3 с половиной». Потом приходит к власти тот, кто не хочет делать так, как они сказали, и они говорят ему: «Плати сейчас». В стране кризис, дефолт, потом новая власть. Новая власть оказывается «поумней», и ей долги также позволяют не платить вовремя, просто увеличивая их с каждым годом, пока, мало ли, ни придёт кто-то новый несговорчивый. По-моему, очень просто. И гениально.

 Густав улыбнулся. Ему нравился такой подход к делу. Всегда нравился – подходит тебе кто-то или нет, но всегда смотри на то, как он что-то делает. Учись, а не завидуй. Это намного полезней и продуктивней.

 «Ты так говоришь про американцев. – сказал Густав, поворачивая с интересом глаза от верхушек деревьев к своему собеседнику. – словно консультировал их по этим вопросам».

 Испанец улыбнулся, ему смуглые черты лица слегка блеснули, сохраняя при этом некую мужскую грубость; безусловно у женщин он пользовался немалой популярностью: чёрные, почти как земля, волосы, тактичные манеры, разительно точный и быстрый по характеру, и весьма успешный, не дающий усомниться в легальности своих нелегальных доходов.

 «Густав, ты помнишь же, чем я занимаюсь… Мой отец занимался тем же для Франко – у диктатора всегда были проблемы и с соседями, и со всеми вообще кругом, особенно после того, как он остался единственным тираном в Западной Европе, он же и с нацистами успел посотрудничать до этого, не все и уверены-то были, что его захотят оставить на его месте… А выживать хотелось…», – Винсент повёл бровью, словно пытался подтвердить свою мысль не только словами, а потом продолжил: «Без нефти в современном мире, сам понимаешь, долго не протянешь, а это очень быстрый товар, ходовой – чем живей экономика, тем быстрей она его кушает, о населении там уж никто и не думал… Так вот, к чему я это. Со стороны выглядит очень смутно, что на каких-то левых перевозках можно долго и стабильно держаться, но это не так. И это везде «не так» – любая вещь, любой процесс, кажущийся непостоянным, на самом деле может стать таковым. И, поверь, со временем, когда всё отработаешь и наладишь, возить контрабандой, куда проще и быстрей, чем толпиться и маяться с заполнением деклараций и прохождением таможенных досмотров. И лучший пример тебе поток наркоты из Латинской Америки в США. Вроде и ловят контейнерами по всему маршруту и душат в корне на местах производства, а меньше не становится… Собственно, к чему я это всё. Американцы. Их ненавидят на всей планете, наверно. Вроде как ведут себя вызывающе, живут за счёт других. Так-то оно, конечно, так, но только им это всё не с неба свалилось. Это всё получилось из-за их системы. Системность, вот я к чему. Всё сделано «по науке», условно говоря. Как когда-то в Римской Империи. Как сейчас в Макдональдсе. Всё очень просто, понятно, отработано. И, главное, есть общие правила, которые приходится соблюдать. Например, в системе власти США такая система называется системой «сдержек и противовесов» – один орган не даёт выйти за рамки другому, и так пронизан весь государственный аппарат. И также и правовая система, и так же выборы. Конечно, всё не идеально, но только вот лучше никто не придумал».

 «Достойно», – кивнул Густав. Монолог собеседника его явно устроил в части ответа, и было видно, что этот ответ давно был сформирован, обдуман, скорректирован, но, возможно, подан кому-то к оценке в первый раз.

 «Так вот, мой отец, когда начинал заниматься контрабандой сырой нефти для Франко, тоже слышал достаточно о том, что его объёмы ничего не дадут, потому что имеют смысл только масштабные государственные объёмы, возможные только открытым путём, а он сказал, что значение имеет всё, что системно. И он оказался прав… Конечно, его достижения не покрывали всех потребностей, но этого хватало для выживания в тех условиях, особенно, когда его методы применили в разных направлениях».

 В этот раз ирландец ничего не ответил. И так было понятно, что он согласен с этим. Он только кивнул – его собеседник подкинул ему мыслей, относительно того, чего не хватает ему в целом. Как раз этой системности. То есть она была, конечно, на каком-то уровне, но это всё было основанное и выработанное эмпирическим путём, после ряда ошибок и заблуждений. Нельзя было усомниться в умении и способностях Густава манипулировать людьми и провоцировать нужные ситуации, но то работало по принципу каждого отдельно взятого случая – ни общей цели, ни какой-то связи во всём этом не было… А стоило сделать.

 Густав взглянул внутрь стакана – бурбон, лучезарная бурая жидкость, сладкая кукуруза. Когда-то это был просто самогон. Из Кентукки. Потом он стал кентуккским самогоном. Потом сезонным кентуккским самогоном из кентуккских дубовых бочек. Потом его назвали бурбон. Системность. Вот в чём причина того, что этот алкоголь стал бурбоном, а бормотуха из соседней Вирджинии осталась лишь одной «из».

 «Так значит США такие все из себя из-за системности. – утвердительно сказал ирландец. – А чем объясняется такая избирательность именно у них. С неба свалилась?»

 Винсент улыбнулся: «Если б с неба, дружище, то не прожила бы и дольше одного поколения… Это, конечно, всё привлекательно смотрится, когда что-то лучшее вроде как идёт откуда-то сверху, с непокорных, так сказать, вершин. А вот всё наоборот в этой жизни. Все достижения, все успехи, все невероятные свершения идут из ямы. Если тебе угодно – из выгребной ямы».

– О как!

– Именно так. – испанец ещё раз мило улыбнулся. – Откуда тебе берутся чемпионы по боксу: из Бруклина или из Диснейленда? Нобелевские лауреаты, в каких краях выросли и состоялись как личность, в пригороде Мальмё? Бизнесмены, которые с пустого места создают коммерческие империи, вышли из Брюсселя и Гамбурга? Нет. Эти люди в подавляющем своём большинстве родились и сформировались в какой-нибудь адской заднице, куда, образно говоря, и солнечный свет-то попадает, получив визу. Они там выросли и решили, что им нужно что-то большее, а потом просто вошли во вкус… Посмотри на биографии великих людей – это дорога смерти, а не спуск с Олимпа к людям для демонстрации».

– Неплохо. Даже очень. А Соединённые Штаты у тебя тут причём?

– Так, а ты посмотри в самое начало – это же страна отбросов. Когда они были колонией, туда ехали нищие, беглецы, уголовники, конечно, проститутки и просто неудачники по жизни. Чтобы начать новую жизнь… как ты видишь, у них это получилось. И по одной просто причине – они уже побывали на дне, чтобы уяснить одну простую и единственную вещь – на дне им не место. И ещё, как ты сейчас можешь увидеть, они уже сами определяют, где будет дно. Вот, откуда системность берётся.

– Из грязи в князи значит.

– Это русский фразеологизм. Но посмотри, даже в этом выражении есть что-то уничижительное. Русские вообще не любят такое. Им надо: родился в хоромах – там и живи, родился смердом – тяни лямку. Всю жизнь. Такой своеобразный добровольный фатализм. С одной стороны вроде как очень мрачно считать, что внизу так и останешься, а большая часть-то именно там. А с другой – душа-то спокойна. Ничего не решаешь, так помрёшь – и на небеса. Вся суть православия. На Западе даже думать о таком не будут. И если ты чего сам добился, то ты не «из грязи в князи», а ты selfmademan – человек, который сам себя сделал. И там это вызывает уважение, а не тихую зависть.

 Густав усмехнулся: «Да ты русофоб!» и залпом выпил бурбон.

 Винсент допивал уже четвёртый стакан: «Мне, если честно, и без разницы, как это называть. Людей не переделаешь, но можно научиться их лучше понимать, а точнее откуда-что в них берётся… И сейчас главный всеобщий, тренд – это быть в тренде… Заигранность человека играющего. Когда польза от игры переходит в самоцель. Изначально цель была найти себя в этой игре, быть собой… Но инструмент оказался настолько сладок, что заменил собой саму сущность этой игры. Не игра для тебя, а теперь уже ты для этой игры. Ты не в себе. Ты всегда в чём-то. В своей семье, или работе. Может быть, в друзьях. А, может, в Боге. Или в заботах. Даже если ты полный эгоист, ты не в себе, тогда ты в куче мелочей, которые для тебя: костюмах, машинах, или собственном лице. В чём угодно, но только не в себе. В себе быть не получится. Это уже будет клиника, сумасшедший дом… Если ты будешь в себе… Да и зачем тебе это. Ты же не центр Вселенной, даже если хочешь им быть. Ты не хочешь – тебе это просто кажется. Ты не понимаешь, что будет потом, для чего это тебе. А это глупое и неосознанное «так захотелось» только губит даже самые эгоцентричные личности. И губит не со стороны всех остальных, а со стороны себя. Когда сам начинаешь доказывать и обосновывать свои же поступки, придуманные не собой, но только собой и сделанные. Причём ладно бы доказывать это кому-то – ты будешь доказывать это себе, будто защищая факт своего существования. И чем сильнее ты это защитишь, тем меньше тебя останется на самом деле».

 Густав никогда не думал причинять этому человеку боль. Или смерть. И не то чтобы тот этого не заслуживал. Просто этот человек был отличным собеседником, чем-то похожим на него самого. Уничтожить его – тоже самое, что подтопить печку книгой со своим лицом на обложке: может и станет тепло, но книги потом хватать не будет, не говоря про то, что достаточно другого, более годящегося для этого материала, нежели структурированный объём умных мыслей, сохранённых на бумаге. И похоже, что Винсент сам понимал это: и не столько то, что ему ничего не угрожает, сколько то, насколько опасен его собеседник. И не сказать, что это как-то привлекало, но явно добавляло ко всему своего интереса, и хотелось рассказывать о таком, о каком обычно не хотелось даже думать.

 Самое большое сходство у них было в подходе. Они оба смотрели на людей, как будто со стороны. Обычно так смотрят на тех, кто не в твоей жизни, на тех, кто будто в новостях, на тех, кто тебя совсем не касается. Но они так смотрели на всех. Словно и как-то «своей» жизни у них нет, словно в ней просто никто не может быть.

 Всё же много больше силы в мягкости. Даже, когда это касается неодушевлённых предметов – не торопись, будь своевременным и естественным как вода в ручье, заполняющая огромное озеро или даже реку, переходящую в море. Естественное течение никогда не встречает никакого сопротивления, а если оно имеет дело с чем-то разумным, то это разумное считает своим долгом не то что не препятствовать, но и помогать этому. Такой оригинальный природный закон – сохранять и поддерживать естественное. Стоит лишь притвориться этим естественным, и можно считать себя победителем. Кем бы ты ни был: человеком, государством, системой или алкогольным напитком. Может, даже насекомым – как лже-королева у муравьёв, которая только притворяется королевой, но не выполняет ни одной её функции, и муравьи будут кормить её и охранять, делать всё, что необходимо, чтобы она жила, а взамен не получат ничего. И всё это лишь из-за того, что она естественна, естественно заняла пусть даже совсем не своё и не предназначенное для неё место.

 Тут Густаву стало необходимо поговорить о самом что ни на есть неестественном, что бывает в людях – их желании расставаться с жизнью по собственной воле. Необходимость поговорить о самоубийстве. И такое впечатление, что Винсент знал про суицид столько, словно сам совершал его не раз, а потом возвращался и писал мемуары: «Знаешь, есть такое понятие в мире как суицидальный туризм… Ну, в одних странах право на эвтаназию есть, в других – нет. Вот можно так приехать туда, где есть, ну, и сделать, что хотел… Ну, правда, ведь не так важно, где умрёшь. А тут ведь ещё и специалисты подходящие есть… Методы… Всё, что нужно».

 «В каких же краях так промышляют? Не в Швейцарии случаем? Там ведь самоубийц со всей страны можно в сборную собирать…» – Густав налил себе ещё порцию бурбона в стакан.

– Да и там. Даже не знаю, откуда это началось. Но там есть. Многие и против были, и референдум устраивали. Но ничего не изменилось. Так сказать, право каждого себя на тот свет отправить. Не поймут только сами, чьё тогда право помогать в этом. Мрачноватенько, конечно… Но в Мексике-то даже и не думали ничего запрещать. Там, собственно, и о технологии не очень заботятся. Ну сервис, он и в Африке сервис, только вот, как всегда, разумный… Они там таблетками себя травят. Как сильное снотворное – заснёшь и не проснёшься потом. Словно и не умираешь, а засыпаешь просто. Пенобарбитал. Только вот за качеством в Мексике не следят. Мертвый же всё равно потом отзыв не напишет. И переделывать не попросит. А то, что он не просто заснул, а ещё и задыхался в конвульсиях перед этим… жадно глотал воздух, искал побольше, карабкался с того света… на самом-то деле пытался выжить, до этого так стремившись умереть… Это ж ведь никто уже не расскажет… – Винсент отхлебнул ещё виски, потом посмотрел на стакан – большой крепкий стакана, словно глыба лунного льда, никогда не бывавшая в своей сущности ничем иным. – Знаешь есть ещё такие знаковые места, например, высотные сооружения, с которых, условно говоря, любят сбрасываться. Ну вот, в Великом Новгороде это была башня из стальных балок на набережной у Драматического театра. Немного апокалиптическое место. Так вот после нескольких случаев её просто демонтировали. В-общем-то логично… А вот со знаменитым висячим мостом в Сан-Франциско так не сделаешь. Так там до сих пор и прыгают. К чему я это, собственно… Один из таких выжил. Ну, неудавшийся самоубийца. И потом он сказал, что когда ты уже прыгнул, то моментом в то время, что ты летишь, понимаешь, что все твои проблемы решаемы. Кроме одной. Что ты уже летишь с моста… – Винсент замолчал, снова посмотрел на стакан, снова приложился виски. Да, он явно знал про суицид столько, сколько вообще позволяло знать человеческому разуму.

 За окном вдруг тряхнуло деревья. Ветер. Сильный и порывистый. Он шатал деревья из стороны в сторону и бесился с яростью пьяных викингов, будто нечто, сказанное только что, касалось его самого. И Винсент это словно почувствовал.

– Не стоит принимать это близко к сердцу. – сказал Густав, не отводя взгляд с размашистых крон, танцующих в едином ритме. – Людям свойственно воспринимать природные явления на свой счёт… Раньше это было, конечно, эпичней – затмения там, и грозы, любые стихийные бедствия… даже смена дня и ночи. И всё теперь кругом доказано. И с такой бешенной уверенностью… Я как-то общался с несколькими канадскими индейцами. Племя так и живёт в лесах до сих пор. Само по себе. И всё с теми же представлениями… Так вот, они считали, что Солнце и Луна это муж и жена, а видно их по очереди из-за того, что они передают друг другу держать на руках их ребёнка. Тогда я спросил, что же происходит в те моменты, когда никого их них двоих не видно, как например, в дождь. «Они оба натягивают луки» – сказали они мне, а на вопрос зачем они это делают ответили: «А это нам откуда уж знать?» Понимаешь, насколько это наивно? То есть до какого-то момента они абсолютно уверены, после какого-то момента ничего не знают, и делают вид, что так и надо. И хотя на самом деле от их предположений ничего не меняется, это, условно говоря, помогает им жить.

– Почему «условно говоря»?

– Просто потому что до определённого момента. Потом кто-то начинает думать, начинает задавать вопросы. И тогда это уже начинает мешать… Явления природы вообще не надо комментировать. Они есть и всё. Они ничего не выражают. У них даже нет такой способности. Хочешь изучать их – изучай. Но не стоит интерпретировать их поступки. Потому что это даже не поступки. Это просто данность. И не пытаться найти в этом смысл также глупо, как несколько тысяч лет назад персидский царь считал, что он наказывает море плетьми.

 Винсент выпил остававшееся в стакане: «Хороший пример. У меня есть ещё один… В Египте. Перед каждым разливом Нила. От которого, собственно, зависело выживание всего этого древнего государства, фараон издавал указ об этом. Нилу. То есть давал приказ реке разлиться для того, чтобы потом можно было посеять и собрать урожай… Интересней повернуть наоборот – они считали, что если приказа от фараона не будет, то не будет и разлива Нила… Кидать свёрнутый лист папируса в реку, и считать, что от этого что-то изменится… Да, это глупо… Но люди всегда насколько боялись природы. А ещё больше они боялись людей, которые прикрываются этой природой, отождествляя её с собой. И вряд ли что-то когда-то изменится. Уж слишком человек ничего не значит ни для неё, ни для тех, кто ей прикрывается. А человеку свойственно особенно бояться не того, кто просто силён, а того, для кого он ничего не значит, словно боится, что его раздавят как букашку.

 С каждым словом Густав лишний раз убеждался в том, что не зря сохранил жизнь этому человеку, а не уничтожил его. Два года назад Густав путешествовал по Юго-Восточным районам Турции, его интересовали древние крепости в скалах, выглядевшие как из какого-то фантастического фильма. Через те же места Винсент покупал контрабандную нефть из Ирака, не заботясь о том, от кого она, куда пойдёт, и кто на этом кроме него, заработает. А доход она приносила исламистским боевикам, впоследствии основавшими целое квази-государство. И, хотя сами каналы поставок были сформированы ещё в ранние годы правления Саддама Хусейна, когда после неудачной интервенции в Кувейт на Ирак были наложены международные санкции, обязывающие продавать нефть за продовольствие по заниженным ценам, потом эти каналы стали фактически финансировать терроризм.

 Винсент покупал у них и переправлял далее в Европу, продавая сырьё на Роттердамской бирже под видом турецкой. Об этом знали многие: и в ЦРУ, и в европейских спецслужбах, не говоря уж о турецких, и всех это устраивало. Но не устроило конкурентов из BritishDutchShell, которые и заказали Винсента. Ему просто повезло в тот раз. Он встретил Густава среди развалин старого города.

– В мире вообще много странного. – Густав говорил это с каким-то опытным интересом как говорят обычно заумные учёные-биологи о каких-нибудь новых видах животных. – Одна часть планеты, например, вечно пытается спасать животных. Причём если сначала всё началось с редких видов, то сейчас кто-то пытается спасти вообще всех животных, даже, например, тех волков, которых вырастили в неволе, чтобы потом сделать из них шубу… А как-то я был в Непале. Так там есть праздник, когда сотни животных: овец, коз, – режут в качестве жертвоприношения. Массово. Это же даже не десятки. Это сотни. И на просто так. Не на какие-нибудь шкуры или мясо. А просто так. Как традиция… – глаза Густава были совершенно спокойны – с таким же выражением он мог рассказывать и про детские праздники на Новый Год, и про установку буровых платформ в океане, и про нацистские концлагеря – просто как подача информации, а дальше можно было смотреть на реакцию собеседника: пока сидишь сам без эмоций – ты открыт; стоит собеседнику что-то почувствовать, и почувствуешь это сразу сам. Так можно было понимать других, так было проще ими манипулировать.