Вольф Мессинг. Взгляд сквозь время

– Мне плевать на профессора Абеля. Что он умеет?

– Все, господин директор. Например, лежать в гробу или отыскивать всякие спрятанные предметы.

– Отыскивать предметы нам не надо, у нас серьезное заведение. Публика сочтет такой фокус мошенничеством, а вот лежать в гробу…

Он задумался.

– Сколько?

– Что сколько?

– Как долго он может изображать умершего?

– Сколько угодно господину директору, – ответил импресарио.

– Я хочу, чтобы он ответил сам. Как долго ты можешь лежать в гробу? День, два, неделю?

В ту пору Вольф был глуп в практических вопросах, и обуявшая его неуместная гордыня толкнула на самый неразумный ответ в жизни. Вольф оказался склонен к похвальбе.

Мальчик вытаращил глаза и заявил, что может пролежать две недели.

– Это ты врешь, – рассудил директор паноптикума. – А вот неделя меня вполне бы устроила. Расчет за неделю.

Первым ловушку заметил импресарио.

– Господин директор шутит? – ласково спросил он. – Мальчику надо ходить в школу. Мальчик – уникум. Сам профессор Абель согласился заниматься с ним, на это тоже нужно время.

Сошлись на трех сутках: в пятницу вечером Вольф должен был ложиться в гроб и лежать там до утра понедельника. Так что неделя у него была свободна, и он, осознавший, что гордыня и глупая похвальба могут далеко завести человека, не пропускал занятий с профессором Абелем.

Скоро Вольф оброс товарищами: познакомился с кобылой в человеческом облике, ее звали Бэлла; с разбитными сестричками Шари и Вари, с безруким инвалидом Гюнтером Шуббелем.

С Вилли они тоже сошлись. Правда, их общение трудно было назвать дружбой, но ребята больше не пускали в ход кулаки, а порой даже вместе гуляли по городу. Вилли, каким бы гордецом он ни выставлял себя, все время пытался докопаться, каким образом Вольф впадает в смертельную спячку, почему не чувствует боли, как читает чужие мысли и отыскивает спрятанные предметы. Однажды он напросился с ним к профессору Абелю. Там, когда он попытался исполнить роль индуктора, Вольф впервые проник в его тайные помыслы.

Его мечтой была власть над миром.

Точнее, он хотел завоевать мир и положить его к ногам кайзера, портреты которого в стальном шлеме с игрушечным набалдашником были развешаны по всему Берлину. Кажется, его звали Вильгельм.

У Вилли была собственная дотошно продуманная программа, как добиться поставленной цели, в которой нашлось место и Мессингу. Ему отводилась роль индуктора, с помощью которого Вилли намеревался овладеть «тайным знанием» предков. От него первого Вольф услышал легенду об Одине, или Вотане[6], девять дней провисевшем на дереве и сумевшем проникнуть в тайну древних рун.

Это случилось в те времена, когда боги бродили по земле, покровительствовали героям, и каждый из героев, совершив подвиг, мог надеяться оказаться в Валгалле, куда их доставляли небесные девы – валькирии. В ту пору сила скапливалась не только в оружии, но и в таинственных знаках, называемых рунами. Тот, кто сумел проникнуть в их смысл, мог составить заклинание такой силы, которая сокрушила бы всякое зло и его порождения, неисчислимо выползавшие из подземного мира Хелль – от злобных великанов-ётунов до мертвецов, мерзких карликов и орков.

Однажды Вотан был ранен копьем, и его, беззащитного, без воды и питья на девять дней и ночей привязали к дереву Иггдрасиль. Ценою боли к Вотану пришло понимание рун, из которых он составил восемнадцать заклинаний, заключавших в себе тайну бессмертия, способность к врачеванию и самоизлечению, искусство побеждать врага в бою и власть над любовными страстями.

Вилли настаивал, чтобы Вольф, укладываясь в гроб, прислушивался к голосам, доносившимся до него из потустороннего мира. Во время трехсуточного сеанса его взаправду кто-то окликал, скорее всего, это были голоса посетителей, но он поверил Вилли. Его захватила игра образованных людей, ведь это было так увлекательно – поспособствовать раскрытию тайны древнего письма, о котором со слов Гидо фон Листа и Хаусхофера[7] с неподражаемой убежденностью рассказывал Вилли. Он убеждал Мессинга «отдаться голосу зовущего», тогда перед человечеством, точнее, перед «нордической расой» как его квинтэссенцией, откроется дорога к подлинной свободе, равенству, братству. Область, где осуществятся самые заветные мечты, он называл по-разному, но всякий раз непонятно – островами Блаженных, городом богов Асгардом[8], запретным Аваллоном[9], иногда Эдемом или райскими кущами. В ту пору Вилли еще не был склонен к презрению к «инородцам» и подчеркивал, что в кущах найдется место всякому, независимо от его «крови». Главное – готовность человека услыхать «зов предков», умение проникнуть в смысл древних заклинаний. Это было понятно, ведь, с одной стороны, образ мыслей Вилли отличался презрением к предрассудкам, навязанным прогрессом, с другой – его матерью была Мария Федоровна Толстоногова, урожденная дворянка из прибалтийских губерний, где она имела счастье познакомиться с цирковым дрессировщиком Августом Вайскруфтом. Какая причина толкнула госпожу Толстоногову выйти замуж за циркача, говорить не будем, Вилли старательно обходил эту тему.

Идеи сына господин Вайскруфт считал откровенной блажью и не раз при Вольфе заявлял, что не для того он «дал сыну образование», чтобы тот морочил себе голову «магией» и «чернокнижием» или «напялил» офицерский шлем и заодно промотал отцовское состояние. Он настоял, чтобы Вилли учился коммерции. Сын повиновался, однако закончить курс ему не удалось. Началась война, и в пятнадцатом году Вайскруфт-младший добровольцем ушел на фронт. Знание русского языка привело его на Восточный фронт, там он попал в плен. В Германию вернулся в восемнадцатом году, полный ненависти к большевикам, а также к тем, кто своим предательством довел родину до позорного поражения.

Но это случилось позже, а в ту пору противовесом сказкам Вайскруфта-младшего были весьма приземленные, порой циничные остроты безрукого Гюнтера Шуббеля. Он любил проехаться насчет господина Цельмейстера и «зажималы» Вайскруфта-старшего, которые любят сытно поесть за чужой счет. От него первого Вольф услыхал о «классах» и «эксплуататорах», о «пролетариате» и «его миссии». Гюнтер был родом из Вединга. Это был самый бунтарский район Берлина.

Нелепая или, если хотите, трагическая, случайность на заводе «Фанеренверк» закончилась для Гюнтера ампутацией обоих предплечий, и ему, мечтавшему о карьере художника, поневоле пришлось искать свой путь в жизни. Найти-то он нашел, только спокойствия ему это не прибавило. Зарабатывая в Паноптикуме на кусок хлеба, он пытался понять, почему кусок так мал. Шуббель первый предостерег Вольфа от свойственного беднякам пренебрежения к наукам, и за это он по сей день благодарен ему. Он свел Мессинга с его будущим и недолгим счастьем – со своей двоюродной сестрой Ханной, которая взяла над ним опеку. Он благодарен ей за то, что с ее помощью научился читать и писать по-немецки, а также за то, что Ханна сделала его мужчиной, причем не походя, а по взаимному чувству, память о котором до сих пор греет душу.

Вольф доверял Гюнтеру не только потому, что они были схожи – один существовал без рук, другой с бельмом в мозгу, – и трудности и невзгоды, которые ему пришлось претерпеть в жизни, были близки мальчику, но и потому, что разглядел в нем несгибаемое уважение к себе. Мессинг очень ценил в людях это свойство, так как, только имея подобную опору, можно добиться чего-то большего в жизни, чем сытное пропитание. Гюнтеру было за что уважать себя, ведь он замечательно владел ногами. Не было числа фокусам, которые он выделывал нижними конечностями. Один из них спас Вольфу жизнь, но об этом после…

Насчет картин сказать сложно, Мессингу всегда не хватало художественного вкуса, и единственные предметы, которые он с удовольствием коллекционировал – это драгоценные камни, как, например, знаменитый перстень с громадным, чистейшей воды изумрудом, пропавшим в день его смерти. По совету Гюнтера он приучил себя внимательно следить за техническими новинками и научными открытиями, начал интересоваться политикой. Вскоре жизнь подтвердила важность подобного отношения к миру. Когда Мессингу посчастливилось познакомиться с Альбертом Эйнштейном, он очень повеселил его заявлением, что одобряет попытку ученого доказать, что все вокруг относительно.

Эйнштейн недоуменно глянул на Вольфа и признался:

– Я, вообще-то, имел в виду другое. Мир физических величин. Другими словами, если исчезнут «вещи», исчезнет также «пространство» и «время». Что касается «всего»… – он развел руками.

– Ну как же, профессор, – объяснил Вольф. – Ответьте, три волоса – это много или мало?

Профессор задумался.

– Если на голове, то мало.

– А в тарелке с супом?

Эйнштейн засмеялся и на прощание предложил:

– Будет плохо – приходите ко мне…

Зигмунд Фрейд, всерьез занявшийся Мессингом в 1915 году, научил его искусству самовнушения и умению глубоко сосредотачиваться на каком-нибудь предмете. Это очень помогало, когда приходилось отыскивать пропавшие драгоценности и документы. Шестнадцатилетний мальчик, мог ли он не попасть под власть этого интересного, глубокого, можно сказать, могучего человека?! Свою власть Фрейд употребил на благо Вольфу. Более двух лет продолжалось их близкое знакомство, которое Мессинг долго вспоминал с чувством благодарности. Фрейд подтолкнул его к изучению психологии, чем он активно занялся, поселившись в Вильно. Но это случилось уже после Первой мировой войны. В любом случае он знал русский, польский, немецкий, древнееврейский… Читал на этих языках и продолжал пополнять свои знания, насколько позволяли силы.

К удивлению Вольфа, не кто иной, как господин Цельмейстер попытался грудью преградить ему дорогу к знаниям. Всеми доступными средствами он пытался отвадить его от встреч с Ханной и вообще от всяких неподконтрольных ему встреч. Он подозревал каждого его друга в попытках отбить всецело принадлежавший ему «сладенький кусок», каким являлся Вольф Мессинг. В ту пору Вольф был молод и глуп, и до поры до времени Цельмейстер казался ему благодетелем, ведь за пребывание в хрустальном гробу он получал пять марок в день – это было неслыханное богатство. В 1912 году Мессинг отослал в Гуру Кальварию письмо, в котором сообщил, что ему удалось выбиться в люди (точнее, в «уроды», но об этом он предпочел не упоминать). К письму приложил несколько десятков марок.

Доставленный вскоре ответ и более всего короткая приписка в конце заставили задуматься о содеянном, начиная с побега из иешивы и кончая занятиями у профессора Абеля, который неоднократно повторял: «Развивайте ваши способности! Не давайте им заглохнуть и забыться! Тренируйтесь!»

Письмо повергло Вольфа в такую меланхолию, какая и не снилась профессору Абелю. Он разглядывал строчки, они расплывались перед глазами. Как наяву перед ним предстала Гура, местный раввин, который под диктовку отца писал, что семья благодарит его за помощь. Далее шли пожелания: не дерзи, чти «завет», соблюдай субботу, слушайся профессора и господина Цельмейстера, они, по всему видно, достойные люди. В конце короткая приписка: «мать желает тебе маленького счастья».

На следующее утро Вольфу надо было отправляться на службу в паноптикум, где его ждал хрустальный гроб. Устроившись в гробу, он погрузился в летаргический сон и нацеленно отправился в иные пространства. Вновь попытался проникнуть туда, где не ступала нога человека, куда не проникал человеческий взгляд.

Имеется в виду вовсе не мистический, нарочито бредовый, потусторонний эфир, которым пользуются шарлатаны, а о вполне реальный, пусть в то время и недоступное будущее, которое хотелось прочувствовать и понять. Очнувшись в понедельник, Вольф внезапно осознал, что в видениях, относящихся к надвигающемуся грядущему, не было и намека на его родных, на домик в Гуре Кальварии.

Будь он догадливее, то бросил бы все и помчался в Польшу. Вольф взял бы их всех, отправил куда подальше. К сожалению, в те годы ему не хватало ни знаний, ни опыта, ни кругозора. Ослепленный гордыней, он счел отсутствие очерченных предвидений свидетельством того, что их пути окончательно разошлись. Более того, втайне он даже гордился, что стал медиумом и осознал себя в качестве спустившегося со звезд или из каких-нибудь иных неизвестных пространств существа. Грядущее настигло Мессинга в Советской России. Ему было жестоко отмщено за слепоту и бесчувственность. Воспоминание о медитации, которую он испытал, получив письмо из дома, всю жизнь убивало его. Этот урок он осознал в Берлине в 1921 году, и с той поры во время «психологических опытов» постоянно, порой успешно, порой нет, старался воплотить в реальность то, что открывалось ему в минуты ясновидения. Очень трудно согласовать себя «чужого» с собой «здешним», для этого требуется особое мастерство. Даже теперь он не мог похвалиться, что в полной мере справился с такого рода разладом. По сравнению с ним всякие иные противоборства, как то «классовая борьба», «зов крови», «голос предков», даже страдания Одина и заповеди Талмуда, представлялись ему несущественными.

* * *

Все свободное время Вольф проводил у профессора Абеля или в компании с Ханной. С этой строгой длиннющей девчонкой они занимались немецким, а у профессора Абеля, в конце концов примирившегося и с женой, и с потерей Лоры, он осваивал нечувствительность к боли, а также практику улавливания чужих мыслей. Эти чудеса настолько были ему в охотку, что даже свободное время он тоже посвящал тренировкам.

Чаще всего направлялся на ближайший рынок, шел между рядами и вслушивался в чужие мысли. До Мессинга долетали – или доносились? – скорее, доносились – отдельные, порой округлые, краткие, как вздохи, слова-судороги. Сначала он отчетливо улавливал лишь междометия. Существительные и глаголы, содержащие смысл, с трудом и очень редко давались ему. Скоро в голове начали проступать отдельные слова, что-то вроде лепета: дочка, корова, доить, справится, поросята, умная.

Открытием стало осознание простейшего, как мычание, факта, что в колдовском деле, как, впрочем, и в любом другом, связанном с искусством понимания «другого», способность с первого взгляда определять свойства его характера, эмоциональное состояние, даже уровень и предмет его мысленных усилий имеют не меньшее, а может, и большее значение, чем прорывающиеся из телепатического эфира словесные образы, пейзажи, натюрморты и сюжетные последовательности фраз.

Обратимся к собственному опыту. Любой способен ощутить эмоциональный настрой собеседника и либо проникнуться к нему сочувствием, либо возненавидеть его, либо окатить равнодушием. Способность улавливать мысленные образы всего лишь дополняет присущее людям от рождения свойство понимать другого. Конечно, овладев определенными навыками, можно расширить список улавливаемых слов, обострить телепатический слух, тем не менее вне общей атмосферы, вне личного контакта Вольфу сначала было трудно разгадать смысл потаенного высказывания.

Это условие напрямую касалось проникновения в будущее. Чаще всего Вольф разглядывал всплывающие в голове картинки, как некий калейдоскопический кроссворд, в котором трудно, а порой просто невозможно разобраться. То же самое можно сказать и о словесных образах! Например, фраза, почерпнутая в начале следующего, двадцать первого века «прикинь, сколько комаров!» сразу поставила его в тупик. Или: «Я буквально в осадок выпал». Выговоривший эту фразу неопрятного вида молодой человек с лиловыми (sic!) волосами, зачесанными в форме гребня, мало напоминал осадок, хотя по уровню умственного развития он вполне мог соответствовать осадку.

Еще труднее обрабатывать впечатления, касающиеся технических новинок или моды.

Единственное, что всегда и везде улавливалось отчетливо, – это всякого рода «измы», которые, где бы Мессинг ни побывал, по-прежнему не давали прохода людям. «Коммунизмы», «либерализмы», «империализмы» и тому подобные вирусы, а также ненависть к чужакам, увлечение саморазрушением, потребность в лицезрении всякого рода непристойностей, поклонение кумирам, пусть даже они являют пример совершенно бездарного пения или напыщенно-голосистой артистической игры, – буквально витали в воздухе. Эта чума способна отравить даже самый здоровый дух даже в самом здоровом теле.

Освоив с помощью профессора Абеля психофизическую практику нечувствительности к боли, а также умение пользоваться неосознаваемыми идеомоторными актами[10], Вольф ушел из паноптикума. Господин Цельмейстер сдал его в аренду в знаменитое варьете Винтергартен[11] – Зимний сад. Там у него был собственный номер. Это было безусловное продвижение по службе, теперь он не застывал бездыханным в гробу, а двигался, имел реплики и помощников.

Номер был срежиссирован с точно просчитанной долей таинственности и постепенным нагнетанием ужаса. На сцену выходил молоденький Мессинг с лицом безумного Чезаре, героя популярного тогда ужастика «Кабинет доктора Калигари»[12]. Ему кололи иглами грудь, насквозь прокалывали шею. Затем на сцену выпускали миллионера в цилиндре, блестящем фраке. Его пальцы были унизаны перстнями с ярко поблескивающими самоцветами, на животе толстенная золотая цепь, к которой были прикреплены золотые часы. Все эти предметы миллионер демонстрировал с нескрываемым самовольством и напыщенностью. На сцене появлялись разбойники. Они «убивали» миллионера, а его драгоценности раздавали сидящим за столиками посетителям с просьбой спрятать в любом месте, нельзя было только выносить их из зала.

Наконец в зале появлялся молодой сыщик. Сами догадайтесь, кто его представлял.

На этот раз лице Вольфа не было и следа безумия – напротив, от него за версту веяло умением пронзать взглядом всякую преграду. Вольф Мессинг осторожно двигался по залу и, внезапно задержавшись у того или иного столика, просил прелестных дам и уважаемых господ вернуть ту или иную драгоценность, спрятанную там-то и там-то. Часы чаще всего прятали в задних карманах брюк, а бриллиантовые запонки в женских туфельках или сумочках. Однажды, правда, ему пришлось потрудиться и попросить даму достать из высокой прически перстень с поддельным изумрудом.

Номер этот неизменно пользовался успехом. Многие стали специально приходить в Винтергартен, чтобы посмотреть на Мессинга.

Популярность распахнула перед ним двери знаменитого цирка Буша, размещенного в самом большом перекрытом здании Европы.

В цирке Буша уже не «убивали миллионера» и не раздавали его драгоценности посетителям, а, наоборот, собирали у них разные вещи. Потом эти вещи сваливали в одну груду, а Мессинг должен был разобрать их и раздать владельцам. Главный номер – прокалывание шеи и рук острыми спицами – остался прежним.

Понемногу Вольф Мессинг становился все более известным, а его импресарио, господин Цельмейстер, все более представительным. Лицо у него округлилось, он заметно располнел, и прежняя торопливая угодливость при поисках ангажемента сменилась откровенной ленцой в обращении с хозяевами развлекательных заведений. Однако за Вольфом он присматривал по-прежнему зорко и, уловив, что их отношения с Ханной начали перерастать в нечто большее, чем дружба, ловко сыграл на самой пагубной страсти, которая многих сбила с верного пути – на честолюбии.

Вольфу тоже не удалось избежать этой напасти, и теперь с высоты многоэтажного дома видно, что во многих своих неудачах виноват он сам. Он утверждал, что не любовь к деньгам, точнее, страх перед их отсутствием, которым страдают все, выбившиеся из нищеты, не какое-то запредельное себялюбие, не обстоятельства, а именно ложно понятое честолюбие, точнее, гордыня, лишило его возможности заняться, например, научной работой или политикой, куда настойчиво звал его Гюнтер Шуббель, как, впрочем, и Вилли Вайскруфт. К сожалению, уверовав в свою исключительность – ненавистную ему самому исключительность – он попался на удочку господина Цельмейстера. Отведав капельку славы, вкусив мед восхищения, оказавшись модной темой для разговоров, Вольф Мессинг прошел мимо чего-то очень важного. Нет, он не потерял самого себя, однако отрицать тот факт, что со временем Мессинг превратился в некое пугало, непонятное, а посему чуждое, не похожее на другие существа, – не будем.

Что он мог противопоставить Мефистофелю, прикинувшемуся господином Цельмейстером? В ту пору Вольфу исполнилось пятнадцать, и оказаться в числе звезд, выступавших на арене цирка Буша, каждый артист счел бы величайшей удачей.

Обрастая славой, Мессинг тем не менее всерьез задумывался об университетском образовании. Им владело модное в ту пору увлечение наукой. Он верил, что она всесильна. Скорее всего, так оно и есть, но все-таки употреблять такие слова, как «всесилие», «двигатель прогресса», «тайны мироздания», следует крайне осторожно и только по делу. Размахивания такого рода лозунгами грозят людям неисчислимыми бедствиями.

…итак, Вольф Мессинг хотел поступить в университет. Классовая борьба, о которой настойчиво твердил Гюнтер, не занимала его, тем не менее он был не прочь поспособствовать тем, кто боролся с несправедливостью. Однако он настаивал, что бороться можно по-разному, каждый по-своему – это святое право человека, и в этом его поддержала Ханна. Они уже всерьез прикидывали, когда Вольф сможет сдать экстерном школьный курс и поступить в университет. При этом он вовсе не желал расставаться с эстрадой, разве что было бы полезно распрощаться с господином Цельмейстером. Мессингу тогда казалось, что еще год-два, и он вполне сможет обойтись без импресарио. Это была наивная и, как оказалось впоследствии, нелепая мечта.

Последней каплей, подтолкнувшей Вольфа к решительному разговору с Цельмейстером, послужила поездка в Потсдам, где им с Ханной невероятно повезло: они оказались на съемках какой-то комической ленты. Он уверял Ханну, что она попала в кадр, ведь тот видит насквозь. Она и верила и не верила, но втайне гордилась, что у нее такой необыкновенный кавалер. Боги, как Вольф старался поддержать ее в этой мысли! Как старался внушить, что она дорога ему. Про себя он называл ее «моя хорошая», «моя добрая» – и она отзывалась накатом каких-то совершенно неисследованных, обволакивающих его волн. После посещения студии в Бабельсберге они катались на лодке, затем поужинали в маленьком ресторанчике, после чего, взявши друг друга за руки, отправились в маленькую гостиницу, где Вольфу пришлось назваться взрослым и для убедительности сунуть хозяйке несколько лишних марок.

Они остались одни, и Вольф растерялся. Чулок Ханны, свисавший со стула, привел его в каталептическое состояние. В тот миг с ним можно было делать все что угодно. Ни с того ни с сего вспомнился отец, требовавший строго соблюдать субботу; о том, чтобы согрешить в святой день, нельзя было даже помыслить! Мессинг схватился за эту идею, как за соломинку, попытался лихорадочно припомнить, что за день сегодня, и никак не мог вспомнить.

Улегшись рядом с Ханной, необыкновенно горячей и крепкой, Вольф совсем растерялся. Тогда она сама обняла его и исполнила то, чего он мысленно добивался, чего добиваются все мужчины. Отступить в решающую минуту значило потерять уважение к самому себе. Удивительно, в голове Ханны он тоже уловил страх – страх потери девичества, страх, что Мессинг непредсказуем, что от него можно ждать любого фортеля, и, если сейчас ею пренебрегут, она возненавидит себя за «доступность».

Как говорится, делать было нечего! Вольф взял «его» в руки.

Стоило только начать. Они провели в гостинице всю субботу и воскресенье, в понедельник Вольф едва не опоздал на представление. Всю дорогу до Берлина они с Ханной обсуждали, как будут копить деньги для обучения. Она была старше Мессинга на два года, и ей предстояло поступать первой, затем он присоединится к ней, и они будут вместе грызть гранит науки. Ханна, прошедшая начальный курс марксизма у двоюродного брата, собиралась овладеть экономикой, полагая, что только эта наука может помочь делу освобождения рабочего класса. У Вольфа сомнений не было, его стезя – психология, правда, он даже не задумывался, способна ли наука о психической деятельности мозга поддержать пролетариат в его борьбе с реакционной буржуазией. Оказалось, что способна, да еще как. Это был правильный выбор, так как насчет условных рефлексов и поведенческих мотивов Мессинг знал куда больше, чем сам господин Павлов или господин Уотсон.[13]

Когда Вольф сообщил господину Цельмейстеру о том, что собирается поступать в университет, он нахмурился и напомнил, что «учение дорого стоит». Затем похлопал по плечу и сообщил, что готов помочь ему в таком трудном деле, тем более что представилась прекрасная возможность заработать. Для этого всего-навсего надо отправиться на гастроли в Вену.

Шел 1914 год. Началась война с ее неслыханной жесткостью, военными парадами, громкой музыкой, обилием портретов кайзера Вильгельма, буквально заполонивших витрины магазинов. Каждая фотография была украшена цветами. В воображении Вольфа Мессинга Берлин вдруг стал походить на гигантское заваленное цветами кладбище. Здесь и пахло так же. Этот дух шел от самых здоровых и крепких молодых парней. Все это, как, впрочем, и нестерпимо восторженный энтузиазм Вилли Вайскруфта, а также озабоченность судьбою нации, которая внезапно завладела Шуббелем, – сбивало с толку.