Хищники царства не наследуют

– Павел, а ты бабку Марфу вспоминаешь хоть иногда? – спросил Андрей осторожно.

– Странно, что ты заговорил о ней, когда она мне снилась недавно, – покачал головой Павел.

– Мне постоянно снится она, вернее, женщина, которая на нее похожа. И сегодня я будто видел ее на берегу Тешевки, – осмелился сказать Андрей.

Братья помолчали.

– А тебе как она снится, хорошо или плохо? – продолжил допытываться Андрей.

– Мы, православные, не придаем снам значения, – немного наставительно ответил Павел, – мы не верим в то, что умершие говорят с нами, что-то хотят донести до нас. Я просто радуюсь, когда вижу ее во сне, она была единственным человеком, который любил меня.

– Будет тебе, – усмехнулся Андрей, прихлебывая чай, – все тебя любили. А что она делала в твоем сне?

– Пустое это, Андрюша. Почему тебя это беспокоит? – спросил Павел.

– Плохо она мне снится, будто угрожает чем-то, смотрит строго, бормочет что-то злобно, предупреждает, что ли… – Андрей откусил от пирожка и порадовался сладкой и терпкой начинке из калины.

– Наша монастырская пекарня наладила пирожки печь, расхватывают их прихожане – будь здоров, – уклонился от разговора Павел.

– Говорили все, что бабка была ведьмой. Все в это верили. Даже умирала она странно, долго отходила, кричала, – возвращался Андрей к мучившей его теме.

– Соседи крышу разбирали, шифер снимали и венец разрубили, – неохотно вспомнил Павел. – Суеверия всё это. Что невежество с людьми делает!

– Ты панихиду какую-нибудь устрой, чтобы душа ее с миром покоилась, – сказал Андрей, – тошно мне, ей-богу, бывает от таких снов, словно ей что-то надо, словно она преследует меня.

– Конечно, не беспокойся, отслужу сам, – кивнул Павел.

Помолчали, прихлебывая чай, прикусывая пирожками.

– Я вижу, ты не все со мной обсудил, – продолжил пытливо брат.

– Да, – ответил Балыков, – с недавних пор стал я кое о чем задумываться, и ты, как истинный православный христианин, можешь мне в этом помочь, хоть я и безбожник. Знаю, что ты всегда рад помочь и советы твои не пустые.

– На работе тебе трудно? Или в семье нелады? – спросил участливо Павел, подавая брату белоснежное льняное полотенце.

– Везде, – закачал головой и невесело засмеялся Андрей.

Рассказ полился сам собой. Павел не перебивал. Его лицо опечалилось. Через полчаса поток слов иссяк, и Андрей отхлебнул из чашки уже остывшего чаю.

– Проблема в жизненном выборе – вечная проблема, – сказал ласково отец Илларион. – Когда человек выбирает бога, он все оценивает с точки зрения православной веры, которая главным своим постулатом видит приближение к Господу нашему, человеколюбие и раскаяние в собственном грехе. Выбираешь мирскую суету – покоя тебе не будет. Позаботься о своих грехах, а заботу о грехах ближнего оставь ему, церкви и Господу. Тогда тебе и жить будет проще, и горизонт увидишь, который ты утерял.

– Я не могу существовать в этих координатах, – с болью в голосе сказал Андрей.

– Силы для того, чтобы жить, надо черпать в вере, во всепрощении, в доверии к людям. Даже самый гадкий с твоей точки зрения человек создан по образу божиему.

– Ты думаешь, я не подготовился к богословскому спору? – спросил Андрей с неожиданной ехидцей. – Вот что пишет ваш православный «Колокол».

Балыков достал из кармана сложенную вчетверо газету, отец Илларион со спокойной улыбкой наблюдал за ним.

– Цитирую дословно. Евангелие от Матфея: «Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста!» Разве тут не говорится о том, что человек – источник зла? Или я опять из контекста цитату вырываю?

– Разумеется, говорится, – кивнул отец Илларион, – только Бог есть истина и добро, свет и радость. Человек зачат во грехе, живет во грехе и умирает во грехе. И только его стремление к богу и искреннее раскаяние освобождает от греха. В тебе кипит гордыня, ты считаешь себя правым, способным судить, то есть хочешь быть равным Господу, а это один из смертных грехов.

Андрей внезапно рассмеялся.

– Ты окончательно стал тем, кем хотел. Косным, негибким. Ты вещаешь зазубренные истины, не думая о том, какие они противоречивые, как они глупы и несовременны. И при этом судишь меня. Слово «грех» раз сто сказал.

– Нет, Андрей, – покачал головой отец Илларион, – я не сужу тебя, я страдаю вместе с тобой, ибо ты не видишь пути и света, а я никак не могу взять тебя за руку и повести по нужной дороге.

– Я пришел тебя спросить об этой нужной дороге, а ты мне талдычишь детские прописи, – с досадой сказал Андрей и поднялся.

– Может, и надо начинать с азбучных истин, чтобы понять, как справиться с собой и победить своих бесов? – задал риторический вопрос отец Илларион, подымаясь следом за посетителем.

– А есть ли они, эти бесы? – засмеялся желчно Андрей.

– Будь покоен, есть, – ответил ему отец Илларион, так и не превращаясь обратно в Павла. – Придешь ли еще или торопишься уехать?

– А приду! – неожиданно весело сказал Андрей. – Когда ты свободен будешь.

Уже вечером Андрей и Павел неспешно шли вдоль монастырской ограды. Со стороны брат выглядел нелепо: на темный подрясник сверху он надел теплый стеганый ватник, шею обернул серым кусачим шарфом, ноги сунул в войлочные сапоги с галошами. Он совершал со своим спутником вневременной и внепространственный переход из лектория в дальнюю избушку. Дорога вела к каскаду зарыбленных прудов, который со всех сторон обнесли крепкой оградой. В холодное время работы на прудовом хозяйстве почти не было, но Павел приходил в избушку сторожа, чтобы побыть в одиночестве. Владыка нестрого смотрел на такие его отлучки из лектория, зная, что тот не бездельничает.

Сторож хмуро кивнул братьям и открыл калитку, они втроем прошли мимо свинцовой ряби пруда к убогой, но крепкой сторожке. Внутри пыхтела печка-буржуйка, насмехаясь над туристическими полетами в космос и олигархическим переделом планеты.

– Окрошку будем есть, – потянул носом, выражая явное удовольствие, Павел.

Он подошел к котелку и заглянул под крышку, там уютно лежали вареные картофелины и очищенные яйца с остатками лопнувшей скорлупы. Андрей сел на лавку, укрытую вязаным из тряпочек ярким половиком, и стал нарезать принесенный хлеб, отрывать мелкие головки у соленой кильки, бросая их на газету. Сторож не захотел присесть с ними за стол, что-то негромко буркнул, взял с гвоздика болоньевую черную сумку, шитые рукавицы и вышел вон.

Павел ловко покрошил картошку и яйца, собирая двумя пальцами крошки и отравляя их в рот, пачкая седоватую бороду. Потом он отрезал хвостики у длинного тепличного огурца и пары крупных розовых редисок, приговаривая «Жупки долой!». Андрей смеялся, как в детстве.

– Лук зеленый забыли! Вот беда! – охнул Балыков.

– Не забыли, а забыл! – намекая на свою предусмотрительность, изрек Павел, окончательно превратившись из отца Иллариона в прежнего себя. Он вытащил из кармана телогрейки свернутые колечком зеленые перья и победно продемонстрировал их брату.

– А колбаса? – неосторожно спросил Андрей и получил полный укоризны взгляд.

– Помнишь, как ты на юрфак поступал, а я с тобой приехал за компанию? В «Утюжке», кажется, купили мы какой-то колбасы.

– О, этого не забыть. Дрянь была еще та! Восемьдесят четвертый год, колбаса нормальная только в столице и водилась.

– Ага, да и денег у нас хватало только на одну каблучку.

– Слово какое вспомнил! – восхитился Андрей. – Каблучка! Баба Марфа так говорила. Кольцо колбасы – каблучка, а отрезанный кусок как? Ну, как называется?

Павел на секунду задумался, потом хлопнул себя по лбу ладонью от того, что промелькнуло в памяти знакомое слово:

– Коляска!

Оба засмеялись и наперебой стали вспоминать, как приехали на съемную квартиру, как развернули оберточную бумажку, да понюхали эту каблучку! А дух… ну, совершенно неживой! И решили сварить ее, кинув в кипящую воду. А вдруг колбаса просто сырая? Вспоминали, как поплыл по кухне удушливый запах, а в кастрюльке образовалась какая-то темная жижа с кусочками неплавящегося жира и оболочки! И как пришла квартирная хозяйка, отругала их, молодых дурней, за порчу прекрасного продукта – ливерной колбасы, да и выхлебала в одиночку варево, потому что они, ребята, не смогли побороть брезгливость и уступить голоду.

– С тех пор колбасы никакой не ем! – отсмеявшись, сказал Павел. – И тебе не советую.

Он замешал в том же чугунке, в котором варились картошка и яйца, аппетитную окрошечную смесь, полил сверху двумя ложками сметаны, приговаривая: «Завтра пост с самых звезд», и развел все из бутылки квасом.

– Квас монастырский? – предвкушая ответ, спросил Андрей.

– Да, из той же пекарни.

Разлили по мискам, Павел шепотом помолился, Андрей просто подождал для приличия. Стали обедать, сначала молча, потом с шутками, подбирая кусочками хлеба со дна мисок остатки кваса со сметаной.

– Хорошо с тобой, —неожиданно грустно сказал Павел, – не осталось у меня никого родных. Нам здесь не положено думать об этом, только молиться и уповать на Господа. «Так всякий из вас, что не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником». А я вот грешу, думаю.

– Может, ты обрел больше, чем потерял? – утешительно сказал Андрей, поменявшись с Павлом местами.

– Я не терял… – покачал головой Павел, поднялся, убрал в молчании со стола.

Остатки окрошки в чугунке накрыл плоской тарелочкой, оставил подальше от печки, бормоча: «Сторожу нашему, Тихону». Андрей чувствовал себя обескураженным. Вот тебе и щит от невзгод… Вот тебе и отец Илларион.

Закончив уборку, приставив чайник на печь, Павел стал заниматься заваркой, вынимая из разных мешочков мелко нарезанный чайный лист и всякие травы. Каждый мешочек заботливо возвращал на высокую полочку.

– Андрюша, ты решил чего с работой? – спросил вдруг.

Балыков скривился, повел плечами, словно в ознобе.

– Пока не решил. Но понял кое-что: наверху тесно. Слишком тесно. Вот, наконец, меня оценили. Говорят: иди к нам, ты такой же, как мы. А какой я? Если действительно такой, как они, то грош мне цена. Жена говорит, что я придуриваюсь. Сказала как-то: «Кризис среднего возраста. Надо что-то менять. Работу, место жительства, жену». И посмеялась надо мной. А мне не смешно. Мне тридцать два, а я сижу, как мокрый цыпленок. Где я? Что я? Ну, может быть, я соглашусь на предложение, стану начальником райотдела. Да ведь нутром чую – не смогу. Мне по мелочи-то вытворять противно, а в грядущих масштабах и вовсе.

– Ну да, – покивал Павел, постепенно превращаясь в отца Иллариона, радуясь, что какие-то его слова все-таки доходят до Андрея. – К вопросу о любимейшем грехе чиновников – мздоимстве. Знаешь ли, в этом грехе редко кто-то кается. Тут сложно объяснять, отчего этот грех воспринимается вроде как простительным. Поначалу вчерашний выпускник и не мечтает брать взятки, он хочет обществу служить, чего-то стоящего добиться. Но понаблюдай за тем, как он постепенно разрешает себе всё дальше и дальше отступать от принципов морали, принятых в обществе. Ведь и православие осуждает лихоборство. Взял небольшой подарок – это не грех. Потом взял сумму покрупнее – переживает сначала, но смотрит вокруг, на начальство, на шашни разные. И … Эх, была не была! И становится в цепочку, по которой деньги передаются снизу вверх. И теперь уже находит для себя оправдание: не я такой, а жизнь такая. И то, что еще вчера считали неприемлемым, сегодня уже норма. Находятся оправдание, утешение и объяснение. И вот он уже наверху пирамиды потребления и говорит сам себе: «Да, ворую. Но другой бы все украл, а я вот и больницу восстановил, и дорогу отремонтировал, а сколько я на благотворительность выделяю…». И общество рассуждает точно так же: «Вот Иванов был плохой руководитель, воровал много, а Петров – другое дело, он только часть от пирога откусывает, да и нам дает откусить. А ведь сколько пирога-то остается, пропадает».

– Прямо окно Овертона, – усмехнулся Андрей.

Отец Илларион наклонил голову в бок и с улыбкой посмотрел на брата:

– Вижу, понял ты меня, Андрюша

– Понять-то понял, только не совсем согласен. А главное – не знаю, что делать. Стать Прометеем, чтобы мне печень в итоге выклевали? – неожиданно Андрей озлился и отвел от лица собеседника глаза.

– Работает же окно Овертона! – отец Илларион сунул в рот кусочек хлеба и радостно хлопнул себя по коленям, снова превращаясь в брата Павла.

Оба засмеялись, закипел чайник, намекая на окончание беседы. Комната наполнилась живым духом чабреца, и случайно прилетевшие мрачные тени развеялись по углам сторожки.

Следующая встреча произошла не скоро. Не так и не там, как этого хотели бы братья.

Отец Илларион лежал на больничной койке, его изможденное тело под одеялом было плоским. Балыков с ужасом смотрел на брата и не узнавал. Неужели за три года, прошедшие с их последней встречи, возможно так зачахнуть? Молодой, цветущий и румяный мужчина превратился в иссохшую мумию.

– Павлик, у тебя болит что-то? – неестественно спросил Андрей, подавляя слезы.

– Нет, – хриплым голосом прошептал отец Илларион, – мне постоянно что-то колют, искололи всё тело. Уже в живот колют, в плечи… Я ничего не чувствую.

– Почему ты мне ничего не сказал? Ведь ты молчал, пока настоятель не позвонил мне? – стал высказывать бессмысленные упреки брату Андрей.

– Денег много потратила обитель, всё без толку. Рак ведь не болит, а когда заболело – поздно уже было. Метастазы в печени, в костном мозге. Везде.

– Даже полгода назад я мог что-то предпринять, – в отчаянии сказал Балыков. Его деньги, лежащие бесполезным грузом, могли бы спасти жизнь брата, скажи он о болезни вовремя.

– Не хочу об этом, – сказал отец Илларион усталым голосом, – сделано всё, что можно. Я ездил на консультации в Самару, в Москву. В Израиль слетать не успел, но это уже было без толку на этой, конечной стадии. Меня уже не выпишут отсюда, я это понимаю. Болезнь забрала все силы, но главное – она забирает мою душу.

Андрею знал от врача, что когда действие обезболивающих препаратов заканчивается, то отец Илларион не находит в себе сил терпеть и кричит. Кричит страшно, воет диким зверем. Говорит всем, что на его грудь садится бес, вонзает в бока копыта, дерет когтями грудь и душит. Медсестры не могут смотреть на эти мучения, но и круглосуточно держать пациента в наркотическом сне тоже нельзя. Андрей слезно просил доктора облегчить страдания, совал растопыренный веер денег в его карман. В ответ были заверения, что все и так делается наилучшим образом. Но Андрей видел и пролежни, и кровоточащие ранки. Медсестре заплатили за круглосуточный уход и надзор, и она с ужасом рассказывала Андрею, хоть и повидала всякого, но стоит ей только отвлечься от больного – выйти в туалет или за лекарством, на теле батюшки появляются новые раны. Словно бес действительно рвет плоть постаревшего, изможденного больного.

– Что за бред, что за мракобесие! – возмущался Балыков, слушая эту средневековую чушь от вполне современной наманикюренной брюнетки. – Это же больной сам себя дерет! Видно же, что это кожный зуд от пролежней, аллергия на лекарства, что-то еще! Что-то, чему есть вполне логичное объяснение!

Та кивала, но в глазах ее не светилось ни капли благоразумия. Сиделка пыталась кормить больного, но тот только отталкивал ее руку. Стал получать питание через капельницу. Лишь однажды Андрею удалось уговорить Павла поесть, и во время одной добровольной ночной вахты Балыкова брат выпил полкружки молока и съел несколько ложек еле тёплой каши.

Балыков понимал, что уже не только недели, но и дни отца Иллариона сочтены. Он корил себя за беспечность и промедление, проклинал погибшую жену за то, что она отняла всё свое внимание на себя. Только Павла он не корил, тот всегда был застенчивым аскетом и невзгоды переносил терпеливо.

Однажды вечером боли у Павла поутихли. В полумраке палаты Андрей видел его закрытые глаза, вытянутые вдоль туловища руки. Брат походил на вырезанную из сухого и грубого ствола ветлы фигуру. Такой тотем старца можно было бы устанавливать на входе в обитель, чтобы он встречал сомневающихся и провожал успокоенных. Андрей понимал, что он приехал к живому Павлу в последний его ноябрь, но поговорить с ним по душам, посмеяться над детскими воспоминаниями, обсудить последние новости им не удастся. В те моменты, когда брат бодрствовал, ему было не до разговоров. Он скрипел зубами от боли. Всё чаще он был в наркотическом забытьи, а периоды бодрствования становились реже и реже.

Иногда Балыкову казалось, что Павел, стоящий на пороге к смерти, гораздо ближе к воющей и пылающей бездне, чем к хору ангелов. И это было уж совсем несправедливо. Полуголодное детство, колотушки и подзатыльники отца, жестокое избиение в техникуме, лишившее Павла одной почки и навсегда закрывшее для него мужскую профессию военного, о которой он мечтал, предательство любимой девушки жениха-инвалида привели Павла в обитель. Балыков не знал за братом ни одного греха, который мог бы тянуть его в адскую пропасть, потому испытывал жгучую ненависть ко всем тысячетомным толкованиям Ветхого и Нового заветов. Раскаявшейся и праведной душе воздастся? Но не крылья ангелов обнимали умирающего отца Иллариона, а терзали бесовские копыта и когти.

Андрею очень хотелось, чтобы Павел открыл глаза, устало улыбнулся ему и сказал что-то такое важное, такое доброе, что успокоило бы Балыкова и примирило его с грядущей смертью родного человека. Но Павел лежал без сил. В какой-то момент Андрей задремал, и ему приснилось, что Павел взял его за руку костлявой, высохшей, уже холодеющей рукой и сказал: «Я сейчас бабку Марфу видел, она недовольна нами, обоими. Мне сказала: «Покайся». Я очень виноват перед тобой, Андрюша. Я всегда считал себя высоко вознесшимся. Я живу в святом месте, а вы ко мне на поклон приезжаете, совета просите, но мудрости моей не понимаете. Прости меня за мой грех гордыни. А еще бабка Марфа сказала мне передать её слова для тебя: «Отринь». Что ты должен отринуть, Андрюша?»

Андрей вздрогнул и проснулся. Он замотал головой, оглядываясь вокруг. Никого посторонних не было, Павел спал, немного похрипывая. Его рука на одеяле, немощная, исколотая, в заживающих синяках и свежих кровоподтеках, немного подрагивала. Андрей еще час сидел подле кровати брата, раздумывая над приснившимся откровением Павла. Потом пришла сиделка и сменила его на посту.

Наутро Андрей пошел к настоятелю монастыря, и тот с неохотой принял его. Суровый взгляд, плотно сжатые губы отца Игнатия всегда вызывали раздражение в Андрее. Вот в чьем облике ни доброты, ни пресловутого христианского сострадания! И в этот трудный час Андрей искал в обители утешения, хотел исповедоваться, а там уж как пойдет, но, увидев нахмуренное лицо отца Игнатия, прогнал прочь свои мысли и даже горько усмехнулся своему порыву.

Отец Игнатий был стар, но крепок. Носил аккуратную рыжую бороду, такие же рыжие косицы выбивались из-под надвинутого на лоб клобука. Говорил он с посетителями на «ты», не делая исключения никому.

– Пришел зачем? – неласково сказал он Андрею.

– Я на исповедь пришел.

– Готов к исповеди? Постился? Молился?

– Некогда молиться было, просидел у отца Иллариона, потом много думал, спал.

– Молился? Второй раз спрашиваю, – мягче сказал священник.

– Нет, не молился, – признался Андрей почти со злобой в голосе.

– Принуждать себя надо было, молитва – тот же труд. Труд души, которая ленится и покрыта коростой себялюбия.

– Помогут ли молитвы? – вспылил Андрей. – Вот отец Илларион разве мало молился, а ведь как мучается.

– Учить меня вздумал? – хитро прищурившись, спросил неожиданно отец Игнатий. – Упрекать? Отец Илларион на пороге у Бога стоит, и мучится всякая душа, потому что греха исполнена. Я навестил его утром, провел обряд соборования. Легче ему стало.

Помолчал и добавил:

– Иди к нему, после исповедуешься, коли настоящее желание будет, а притворства мне тут не надо, и душу чужую торговать нечего тут.

Сказал и удалился с достоинством, подымаясь по ступенькам трапезной.

«Ты, что ли, пузан, душами торгуешь? Я бы купил, не задумываясь!» – чуть не сказал вслух Андрей, и вся его злоба, которая копилась на себя, на болезнь Павла, на несправедливость всех событий последних его мрачных лет, словно высвободилась в этом невысказанном оскорблении. Он бессильно опустился на ступени голубого, как пасхальное яйцо, храма, злобно размазывая по лицу обильные слезы. Его обходили люди, никто не утешал. Затем Балыков, пошатываясь, побрел на автобусную остановку. Проехав пару километров в сторону больницы, он вспомнил, что бросил свой автомобиль у сквера на стоянке, и ехать в маршрутке ему незачем. Но вылезать не стал, так и сидел на трясущемся сиденье, под которым нещадно грела печка, и смотрел в окно. Кондуктор косилась на Балыкова, что-то говоря водителю.

– Больница, – визгливым голосом произнесла она на очередной остановке и повторила: – Мужчина, эй, вы больницу спрашивали. Будете вылазить?

Андрей вышел из маршрутки и направился к серому панельному корпусу административного здания госпиталя, пошел мимо забора в узкую калитку через больничный парк в отделение интенсивной терапии. Скинув куртку в раздевалке, надев застиранный больничный халат и бахилы, Андрей прошел мимо будочки-часовенки. Оттуда как из окошка укоризненно смотрел на малодушного посетителя темный лик Господа Вседержителя. Балыков не остановился и поднялся на второй этаж, сразу к пятой палате.

Брат сидел на кровати среди подушек. На худых плечах болталась серая холщовая рубаха, походившая на саван.

– Ты весь отпуск хочешь тут провести? – улыбнулся Павел, и Андрей торопливо кивнул, сел рядом сжал руку, такую же холодную, как во вчерашнем сне.

– Мерзнешь? – спросил Андрей и начал подтыкать одеяло вокруг торса.

– Нет, ничего не чувствую, – словно удивленно ответил брат. – Спал хорошо.

– Что снилось? – автоматически, без надежды услышать правду, задал вопрос Андрей.

– Хотел бы я сказать, что сад Эдемский, – улыбнулся вымученной улыбкой Павел, – но нет. Снились какие-то пятна цветные. Карусель цветных пятен. Точно цветы на домашнем ковре. К чему цветы? Нынче и ковры никто не вешает? Помнишь, у меня дома трёх медведей на ковре? Шишкин.

Павел склонил голову немного набок, словно отдыхая от тяжелой работы.

– Да, помню этих медведей, – с деланной радостью поддержал Андрей. Сиделка показала глазами на дверь и вышла за лекарствами для перевязки. – На ковре, в углу, дырка была от папироски, батя твой прожег, а бабка взяла да и зашила красными нитками. И вышила сверху цветок на ковре, а ты говорил, что это папоротник расцвел в чаще леса.

Павел засмеялся, вспомнив такую деталь.

Вернулась сиделка, стала переворачивать больного, выполняя все, что требовалось. По комнате поплыл запах мази и спирта. Андрей отвернулся к окну. Мужество покинуло его вновь, по лицу потекли слезы. Он снова и снова возвращался мыслями к отцу Игнатию, отказавшему ему в исповеди. Внезапно сиделка вскрикнула, стала тормошить больного, приговаривая: «Павел Александрович, Павел Александрович!». Но отец Илларион не шевелился, широко раскрыв глаза.

Забегали, захлопали дверями, зашумели, принесли портативное реанимационное оборудование. Андрея вытолкали в коридор. Он сел на пол напротив двери, закрыв голову руками. И об одном жалел в эту минуту, что не разбил самодовольную рожу отца Игнатия, словно это могло помочь и стать достойной платой за выкуп души у осаждавших постель брата бесов. Краем глаза он увидел силуэт бабки Марфы, отходившей от прозрачной двери палаты Павла. Старуха одарила Андрея недобрым взглядом и ушла по коридору в самый его конец, растворившись в темноте. Больше Андрею она никогда не являлась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.